13 августа 1804 года родился В. Ф. Одоевский

Музыка – это откровение более высокое,
чем мудрость и философия. Бетховен

Для разума инстинкт есть бред. Одоевский

«Кто знает голоса русских народных песен, тот признается, что есть в них нечто, скорбь душевную означающее», – говорил Радищев, слыша в крестьянской, исконно русской музыкальной культуре и чувства, и настроения, и думы народа. И мысли и слова, самобытность и извечный «скорбный протест».

Победы русского Просвещения мало что дали непосредственно самому народу. Более того, явный западнический уклон лучших умов, – отрицающих преобладание диатонизма и квинтовой темперации, – под прикрытием таких несгибаемых авторитетов, как Державин, бездоказательно внёс в обиход надуманные положения о древнегреческом происхождении р. н. песни. (далее…)

Татьяна Замировская принадлежит к поколению, взращенному детским журналом «Трамвай», поэтому с детства мечтала стать Мариной Москвиной, Людмилой Петрушевской или хотя бы Дэвидом Боуи.

Живет в Минске, учится в Нью-Йорке, занимается музыкальной журналистикой, пишет документальную колонку о сюрреальных столкновениях человека и живой природы, ведет джазовую передачу на воображаемом польском радио. (далее…)

Чанцев А. Когда рыбы встречают птиц: люди, книги, кино. – СПб.: Алетейя, 2015. – 696 с.

Мир един, яростен и прекрасен. Искусство вполне эпично, трансгрессивно и увлекательно. В онтологическом смысле труп разлагающейся бодлеровской лошади не менее восхитителен (а процесс тления, возможно, даже более лиричен), чем цветение сакуры в храме Ясукуни в Токио. Поэтому-то прозаик, критик и японист (в анамнезе кандидат филологических наук), автор трех книг Александр Чанцев (р.1978) в принципе интересуется всем.

Ирландский фолк, последний концерт странноватого Сергея Кулагина, запечатленная пластика движений в фильмах Вима Вендерса, молчаливое неучастие в кинопроцессе Артура Аристакисяна, новый беллетристический роман Марины Ахмедовой (зарекомендовавшей себя «кавказской» писательницы), политизированная эстетика Эдуарда Лимонова, чистосердечная история культовой модели Верушки и очередная биография Джойса, а также многое, многое другое. (далее…)

Давать должен тот, кто сам имеет.
Снорри Стурлуссон. «Язык поэзии»

Много слов хороших написано и сказано о русском языке. Ещё бы! В нём нет жестких грамматических конструкций — и оттого он гибок. Равномерно огласованный — он полнозвучен. Бездонная фантазия его носителей пробудила к жизни бесчисленное множество образов и их оттенков — отсюда роскошество метафор и сравнений. Отсюда же и ёмкость языка — можно уничтожить одним словом, а можно шептать до бесконечности, варьируя полутона. Он то сладкоголос, как сопрано, то резок, как удар бича, то нежен, словно флейта, или неумолим и величав, как первобытная стихия. Загляните снова к Марине Цветаевой, и вы услышите, что можно делать в русском с одной лишь пунктуацией… (далее…)

Ещё одна вселенная под нашим Солнцем – Поднебесная. Её истоки теряются в веках. Исторические хроники ведут счёт её императоров от Хуан-Ди, легендарного Жёлтого Императора, 2697 год до н. э. Совсем уж легендарные Шэнь-Нун и Фу-Си отодвигают временной рубеж к 2723 и ранее 2800 года до н. э. Шао Юн (1011-1077 годы), китайский мыслитель эпохи Сун, «полагал вполне возможным, что Фу-Си, Шэнь-Нун и Хуан-Ди были представителями и распространителями знаний предыдущей культуры человечества. Потому вполне закономерно, что Фу-Си приписывается авторство И Цзин, «Канона Перемен», Шэнь-Нуну – первого фармакологического трактата, а имя Хуан-Ди связано с медициной». («Трактат Жёлтого Императора о внутреннем», перевод Б. Б. Виногродского. М. «Профит-Стайл». 2009г. с. 6).

Эти трактаты, а также «Книга Правил» («Лицзи»), «Книга Музыки» («Юэцзин»), «Книга Песен» («Шицзин»), «Книга Истории» («Шуцзин»), входившие в древности в обязательную программу обучения, лежат в основе всей китайской культуры. Этого фундамента оказалось достаточно, чтобы появились в Поднебесной мудрецы и философы такого масштаба как Лао-цзы, Чжуан-цзы, Ле-цзы, Конфуций, Мэн-цзы, нескончаемая череда их преемников и последователей. (далее…)

Японский и китайский русисты-переводчики об изучении русского языка, переводах русских книг и образе России¹

1. АЦУСИ САКАНИВА

Ацуси Саканива (Токио) – доктор наук, доцент кафедры русского языка и русской литературы филологического факультета университета Васэда. Переводчик А.А. Тарковского и А.И. Солженицына, автора книг «Исследование произведений Ф.М. Тютчева: самосознание в России XIX века» (2007); «Японская литература в современной России» (2013), «Читаем Пушкина» (2014).

Александр Чанцев: Саканива-сэнсэй, как Вы пришли к решению выучить русский язык? Где Вы его изучали?

Ацуси Саканива: В средней школе я прочитал повесть Ф.М. Достоевского «Записки из подполья» в переводе. До тех пор из русской словесности (конечно, зная имена нескольких великих русских писателей) я совсем не читал ничего, кроме «Ивана-дурака» или «Репки» и т.п. и у меня не было особенного представления о русской литературе. Вообще, думаю, школьники того времени (в начале и середине 1980-х годов) не имели никакого особого мнения о СССР/России. Но эта повесть произвела на меня ошеломляющее впечатление: «Почему здесь написано про меня?» (кстати, сейчас в Японии такая сосредоточенность на своем внутренном мире или острое самосознание имеет специально название – «болезнь учеников средней школы», «тюнибё»). Так мой интерес к русской литературе постепенно развивался. И при вступлении в университет (в 1991 году) я выбрал русский язык как второй иностранный язык. Это были самые последние годы перестройки. Число студентов, которые выбрали русский язык, было сравнительно больше, чем сегодня. На втором курсе я перешел на кафедру русской литературы. В 1994/95 году учился в МГУ. (далее…)

Когда же юности мятежной
Пришла Евгению пора,
Пора надежд и грусти нежной,
Monsieur прогнали со двора.
А.С. Пушкин

Что стало с monsieur l’Abbe, с этим «французиком убогим», изгнанным «со двора» легкомысленным батюшкой Евгения, как, впрочем, и с безымянной Madame, о том автор предпочел умолчать. Однако остается любопытным, как в дальнейшем сложилась их жизнь: остались они в России или вернулись на родину? А главное, хватило ли им на оставшуюся жизнь заработанного у русских господ, чтобы вести достойное существование, или они нашли свой последний приют под мостами Парижа в компании клошаров? Судя по тому, что Пушкин уделил madame и monsieur не менее десяти строк в первой главе романа, персонажи эти для него не столь малозначительны. А то, что гувернер молодого Евгения «Учил его всему шутя, // Не докучал моралью строгой, // Слегка за шалости бранил // и в Летний сад гулять водил», — определило во многом характер и поведение главного героя и, следовательно, дальнейшее развитие сюжета. Сам автор, который, собственно, как и Евгений Онегин, читал Адама Смита и знал, что за обучение, хотя и «шутя», и моральное воспитание, пусть и не строгое, полагается адекватное материальное вознаграждение. В этом смысле автор, похоже, не очень беспокоился о дальнейшей судьбе madame и monsieur (рубль в то время имел твердое хождение в Европе) и не стал докучать читателям излишними подробностями, предоставив эту возможность будущим пушкинистам. Но ни один из пушкинистов не попытался проанализировать вероятные жизненные пути madame и monsieur оставшиеся, по воле автора за рамками романа. И это несмотря на то, что если собрать воедино все комментарии к «Евгению Онегину», они займут на книжных полках наверное столько же места, что и толкования к Священному Писанию. (далее…)

Бузько Е.А. «Сказание» инока Парфения в литературном контексте XIX века. – М.: Индрик, 2014. – 282 с.; ил. – тираж 500 экз.

«Сказание о странствии и путешествии по России, Молдавии, Турции и Святой Земле постриженника Святой Горы Афонской инока Парфения», вышедшее из печати в 1855 г., оказалось крупнейшим литературным событием этого года – и одним из наиболее значительных на протяжении ближайших лет, уже в 1856 г. потребовав второго издания.

На него откликнулись многие значительные литераторы и публицисты – рецензии написали столь разные авторы, как Н.П. Гиляров-Платонов, Н.Г. Чернышевский, М.Е. Салтыков-Щедрин¹, собирался писать рецензию А.А. Григорьев, в письмах и устных беседах «Сказание…» активно обсуждали еще в 1858 году. (далее…)

Писатель Анатолий Рясов ответил на вопросы корреспондента о романе «Пустырь», моноспектакле «Притворство», языке Платонова и философии звука.

Артём Комаров: Ваш роман «Пустырь». Как создавалась книга? О чем она? Почему Вы решили создать произведение в жанре «деревенской прозы»?

Анатолий Рясов: Забавно: если не ошибаюсь – единственным случаем, когда словосочетание «деревенская проза» прозвучало применительно к «Пустырю», стала радиопередача Дмитрия Волчека, в которой мы с ним что-то пошутили на эту тему… Нет, во время работы над текстом меньше всего я задумывался о том, чтобы продолжить какое-нибудь литературное направление. (далее…)

Беглый очерк о «Новом мире» от Луначарского до Василевского

Этот текст написан к 75-летию журнала «Новый мир» и опубликован в «Независимой газете» («Кулиса-НГ» от 18.02. 2000, № 3). Речь в нём идёт о наиболее заметных вехах на пути журнала с 1925 по 2000 год.

Понятно, что вехи эти как были, так и остались, поэтому редакция «Перемен» считает возможным опубликовать текст без изменений, в продолжение «лакшинской» анкеты. А также в расчете на то, что история «Нового мира » будет несомненно дописываться. Итак… (далее…)

В этом году «Новый мир», наш главный толстый (бумажный) журнал, отпраздновал юбилей – 90-летие.

«НМ» не намного моложе советской власти, которая его породила и которую он благополучно пережил. При том что в истории журнала было много драматичных и красочных страниц, и самая яркая из них приходится на 1960-е годы – время взлета «Нового мира».

Владимир Лакшин был тогда правой рукой главного редактора журнала Александра Твардовского. Он вместе с Твардовским создавал и задавал тот особый «новомирский» стиль, который и принёс журналу славу. Потом этот стиль Лакшин старался привнести и в журнал «Знамя», где был заместителем главного редактора Григория Бакланова, и в журнал «Иностранная литература», который он возглавлял с 1990 года – и до смерти, в 1993-м.

К 19-м Лакшинским чтениям, которые проходили в этом году, мы подготовили анкету со следующими вопросами. (далее…)

Интервью Кристины Барбано с Мариолиной Дорией де Дзулиани – «прекрасной венецианкой» из «Набережной неисцелимых» Иосифа Бродского.

Кристина Барбано: Мариолина, по-моему, ты куда больше, чем просто мечта поэта, то есть женщина, о которой мечтают, но так и не покоряют?

Мариолина Дория де Дзулиани: Да, я сделала для Бродского немало. Очень много, а он повёл себя со мной так, как привык обращаться со всеми. У бедолаги был отвратительный характер. Ну, и не хватало элементарной воспитанности. Мог завалиться ко мне домой, наговорить массу неуместных вещей, а я замужем, с двумя детьми, но его это не останавливало! Он был навязчив, и все разговоры сводились к тому, что он хочет меня. Конечно, я тогда была молодой, нетерпимой, и такое поведение меня очень раздражало.

Может, сегодня прореагировала бы иначе. В определённом возрасте перестаёшь обращать внимание на такие вещи, но тогда… Даже если ты самый великий поэт на земле, но ведёшь себя как невоспитанный человек, лучше уходи прочь!

Бродский был всего лишь несколько месяцев в моей жизни. (далее…)

О сборнике «Бесчеловечный театр». М.: Опустошитель, 2015, сост. В.Климов.

Характерной чертой текстов, объединяемых литературоведами под именем «литературы абсурда», предстает вслушивание в дробящиеся отголоски прошлого. Герои Олби, Мрожека, Пенже мучительно (и чаще всего – безрезультатно) пытаются разобраться в том, что именно предопределило плачевность их настоящего.

Вместо последовательно выстроенных событий их память зачастую предлагает разрозненные эпизоды прежней жизни, эхо которых лишь усугубляет неясности. (далее…)

У Сергея Николаевича Дурылина (1886 – 1954) было несколько ипостасей.

Одна из них – ипостась советского литературоведа, историка театра, биографа Ермоловой и Нестерова – в последние полтора десятилетия его жизни была единственной, представленной «вовне», той, которая существовала для всех, кроме сравнительно небольшого круга друзей.

Жизнь его жестко делится на периоды. Здесь есть и юношеское толстовство, и революционные увлечения, есть и декадентские опыты. Есть и совсем иная жизнь – после принятия священства, жизнь приходского священника, ссылки 1920-х. Внешне удивительным образом, его биография «нормализируется» только на последнем отрезке – обосновавшись под Москвой, в Болшево в 1936 г., он становится «советским ученым», ему удается найти для себя «угол» в новой реальности. В эти годы он будет писать «нужное», одновременно бережно сохраняя и изредка давая читать ближайшим то, что было написано ранее, для себя. (далее…)

27 марта 1911 года родилась поэтесса Вероника Тушнова

Я не призываю к лихой резвости над могилами друзей,
но я против облака печали, закрывающего нам путь. Н.Тихонов.

Они стоят такие юные, такие вечные стоят. В.Тушнова

«Меня часто спрашивают: “А когда вы начали писать стихи?” И мне всегда бывает трудно ответить на этот вопрос. Что понимать под словом “писать стихи”? Складывать фразы в правильно чередующиеся, зарифмованные строки и строфы? Если так, то я начала писать в самом раннем детстве, лет в шесть-семь…». В. Тушнова, «О поэзии»

Я молчу… я от счастья плачу…
Ничего не хочу иначе!

Возможно, кто-то из литпрофи осклабится, но со своей мужской колокольни, причём филологически-несовершенной, любительской, мне хочется сопоставить несравненную музу Вероники Тушновой — необычайно мелодичным слогом и песенностью — с творчеством молодой современной поэтессы Ах Астаховой, кумиром женских, девчачьих сердец.

Вот смотрите:

Любовь, не знающая увяданья,
любовь, с которою несовместима ложь…
Верь, слышишь, верь в её существованье,
я обещаю, — ты её найдёшь.
В. Тушнова

*

…верь в меня так, как не верю Я —
(всё от нехватки покоя в сердце).
верь до тех пор, пока есть Земля,
которой от веры не отвертеться.
Ах Астахова

Или, например, трагическое прощание героини Тушновой («Я стою у открытой двери…»):

Я стою у открытой двери,
Я прощаюсь, я ухожу.
Ни во что уже не поверю, —
всё равно
напиши,
прошу!

…Не на будущее,
так за прошлое,
за упокой души,
напиши обо мне хорошее.
Я уже умерла. Напиши!

*

Расстаётся герой Астаховой («Письмо»):

я должен тебе обо всём написать…
прости, что вот так — не решился иначе!
конечно, честнее об этом сказать,
но я не люблю, как ты плачешь.

…прощай!
не печалься!
другого найди!
пришло видно время нас переиначить…
не злись на меня, но я должен уйти.
(прости, что письмом — не решился иначе.)

А теперь давайте сравним строфы, с которых и той, и другой поэтессе пришли… ну, ежели не всесоюзно-всероссийская известность, то творческое признание точно. Одной в 1946-м, второй в 2012-м:

В. Тушнова:

Не отрекаются любя.
Ведь жизнь кончается не завтра.
Я перестану ждать тебя,
а ты придёшь совсем внезапно.

А ты придёшь, когда темно,
когда в стекло ударит вьюга,
когда припомнишь, как давно
не согревали мы друг друга…

*

Ах Астахова:

тебя хоть там любят? скажи мне не мучай.
тебя хоть там любят? запомни, послушай —
на всякий пожарный, на экстренный случай,
чтоб не было трудно: я вытрясла душу.

…чтоб больше не выглядеть слабой и скучной.
но помни: родных не бросают. не губят.
ну что же молчишь ты? скажи мне, не мучай —
тебя хоть там любят? тебя хоть там любят?..

Эти параллели, конечно, говорят не о технических схожестях, а лишь о вселенском влиянии глубоких чувств на вдохновение, о преемственности и поэтических традициях и, главное, о музыкальности. А песни, созданные на стихи В. Тушновой, безо всякого сомнения останутся в памяти на десятилетия. Мало того, неизменно будут исполняться и слушаться поколениями почитателей и просто людей, даже не подозревающих о том, что, скажем, данное достопамятное и популярное в прошлом видео Пугачёвой (муз. М. Минкова) — сделано на слова нашей дорогой именинницы:

Там есть строки:

Счастье — что онo? Та же птица:
упустишь — и не поймаешь.
А в клетке ему томиться
тоже ведь не годиться,
трудно с ним, понимаешь?

Им почти в унисон подыгрывает Астахова, великолепно перенимая у Тушновой эстафету преемственности исканий заветного счастья и любви:

…И не бойся искать — такие своё найдут!
И не бойся терять на это ни лет, ни сил!
Если любят тебя — обязательно подождут,
Если счастье придёт — то ты его заслужил!!!

Одну пору сама Вероника Михайловна, бывало, повторяла, точнее, незаметно для себя интонационно вторила то Якову Полонскому («искры гаснут на лету» — в тушновской «Разлуке») из стихотворения «Мой костёр в тумане светит»; то незримо подстраивалась-подпадала под аккомпанемент мощного энергетического влияния бывшего «серапионовца», трёхкратного лауреата Сталинской премии Николая Тихонова с его революционной непримиримостью: «…гвозди бы делать из этих людей!» В итоге нащупав-таки свой мотив, своё искреннее течение превосходной мелодии-«реченьки» — чистой точной звонкостью напева несравнимой и не сопоставимой ни с кем. И ни с чем.

Это зря говорится,
что надо счастливой родиться.
Нужно только, чтоб сердце
не стыдилось над счастьем трудиться,
чтобы не было сердце
лениво, спесиво, чтоб за малую малость
оно говорило «спасибо»:

https://youtu.be/iqf6yBJUo4w

(Музыка блистательного армянского композитора, джазмена, симфониста К. Орбеляна, 1928—2014.)

Вообще мотив счастья у Вероники Тушновой — непреложная основа для понимания, вдумчивого прочтения её поэзии, принимающей множество элегантных дамских поз и значений, смысловых оттенков: «Этой удивительной женщине было известно, что такое счастье, и она стремилась поделиться своим открытием с другими. Это счастье любящей и любимой женщины, счастье матери, счастье творчества, наконец, счастье просто жить, принимая жизнь как бесценный дар» (Ю. Венгер).

*

…Великая Отечественная застала Веронику Михайловну работающей врачом в казанском нейрохирургическом госпитале, с больной мамой и маленькой дочерью на руках. (Отец, М. П. Тушнов, умер в 1935-м.) Несмотря на тяжелейшие условия быта, она умудряется тайком, украдкой кропать в стол — в минуты отдыха, при свете затенённых ламп. Коллеги ласково прозвали её за это «доктор с тетрадкой»:

«…Я работала в госпитале с утра до ночи и очень редко бралась за карандаш. Но сколько я передумала и перечувствовала за это время! И что самое удивительное, у меня появилось новое, никогда ещё не испытанное мною чувство: мне вдруг захотелось, чтобы стихи мои узнали, прочли, мне хотелось своими стихами вмешаться в жизнь, что-то изменить в ней. Я понимала, как это трудно и ответственно, и всё-таки эта мысль меня не покидала».

Казань, Москва…

Первый поэтический сборник, встреченный довольно доброжелательно: «Первая книга», 1945. Второй. Правда, почти через 10 лет: «Пути-дороги», 1954. Кстати, «обидевший» некоторых критиков чрезмерно «салонной» ахматовской лирикой. Что выглядело, естественно, крайне поверхностно и ошибочно в свете невероятной ахматовской зашифрованности-интертекстуальности — и наизворот, «дурманящей» открытости Тушновой.

Стихотворение «Не отрекаются любя» из «Путей-дорог» написано давно, в 1944 году, — но проснулась знаменитой она, как говорится, с выходом второго сборника. И, не исключено, после определённо свежего — с налётом неувядающей военной памяти — прочтения строф «Не отрекаются…». Да и дыхание оттепели было уже на пороге. Люди, уставшие от пламенных возгласов о грядущем, поворачивались к затаённому, лирическому, к душе и чувствам. К небу «с грудами облаков» — «раскалённому, цвета платины»…

Таким образом, не совсем приемлемое при развитом социализме понятие тихоновских «облаков печали» — «салонность», «камерность» — как бы нехотя переходя из одних филологических рук в другие, в итоге закрепилось за Вероникой Михайловной. Впрочем, закрепилось, так сказать, с обратным, противоположным, со вполне уже положительным ролевым наполнением, — обозначающим яркие живые образы мягкой женственности: верность, томление, страдание, бесконечное ожидание, любовь наконец.

…любовь на свете есть!
Единственная — в счастье и в печали,
В болезни и здоровии — одна,
Такая же в конце, как и в начале,
Которой даже старость не страшна.
«Память сердца», 1958

Строки её хрупких изысканно-ранимых откровений — чрезвычайно интимные и автобиографичные — зеркально отражали тысячи и тысячи «жестоких вьюг» советских женщин, жён, матерей. Их блаженно-сладкие и горькие минуты, с тревожным «ощущением неумолимого бега времени и с упрямой, пусть и не раз обманывавшей, верой в счастье» (А. Турков). Счастье, перечёркнутое войной, «вокзальной» разлукой, «бездомными» любовными треугольниками (куда ж без них?) и непокорными бытовыми бурями, с которыми ну «никак не справиться»: «…стоит меж нами не море большое — горькое горе, сердце чужое».

…А гуси летят в темноте ледяной,
тревожно и хрипло трубя…
Какое несчастье
случилось со мной —
я жизнь прожила
без тебя.

Третья, четвёртая книга (всего их будет восемь)…

«Милый срок» хрущёвской оттепели подоспел ко времени. Вернее, такие персоналии, — для коих окопные воспоминания «мужества сирени» и непоколебимая ценность мирного «чистого, лучистого снега» являются основой основ, — подобно поэтам Тушновой, Инбер, Звягинцевой; плеяде прозаиков-«соцреалистов» (Панова, Гранин, Адамович) и «деревенщиков» (не преминем поклониться недавно ушедшему в мир иной В. Распутину) раскрыли, дали творческий, нервический ток исповедальному поколению «раскрепощённых» шестидесятников: Мартынову, Астафьеву, Хуциеву и др. Раскрыли своею не-личной обобщённостью образов, какой-то космической всеохватностью, показывающей на примере частного, единичного случая всеобъемлющую борьбу центробежных и центростремительных сил всего общества, страны, планеты — не менее. Где страсть, страдание к одному и по одному-единственному мужчине сливаются с общечеловеческими отзвуками и заботами о земле, звуках и «душе дома», матери, семье. О народе и его судьбе: взрослых и детях.

На свете бывают
малые дети,
взрослые дети, старые дети,
на розовых, пухлых
ничуть не похожие,
с мозолями,
с тёмной дублёною
кожею…

*

Вот говорят: Россия…
Реченьки да берёзки…
А я твои руки вижу,
узловатые руки,
жёсткие.

Поэзия Тушновой…

Поэзия чувств, рождающая новую, не авторскую, а собственно новую, отвлечённую читательскую мысль «за пределами стихотворения». И это новое, причём неназойливое размышление, «вмешавшееся» в чью-то чужую жизнь, вдруг оборачивается молитвенной притолокой-мезузой (крепится над входом в дом), сопричастием тезису-суждению самого произведения. Где автор, щедро поделившийся с миром «правом и радостью открытия», приглашает нас в далёкий светлый путь — и мы идём туда — нехоженой тропой настоящего большого «идейного» искусства.

Поскольку нет большего смысла и идеи, чем благопочитание именно простых вещей — родного незатейливого пейзажа с «дубом у лукоморья», рек, полей, дремучих лесов со «сплетницей сойкой», окружающих нас людей, коллег, «пира у друзей». И нету ничего возвышенней и прекрасней «треугольного» солдатского отклика с фронта, в котором, с ужасной орфографией, криво нацарапано в том числе и это: «Хорошо, что вы написали о наших детях!»:

«Значит, что же получилось? Я писала стихи о своей девочке, о своей Наташе, а они — бойцы, приславшие мне свои письма, считают, что я писала про их детей! Это была такая удача, о которой я не могла и мечтать». Из статьи «О поэзии». Статья опубликована посмертно.

…Твой голос заглушить не суждено —
Твой голос – тихий, как серцебиенье.
В нём чувствуется школа поколенья
Науку скромности прошедших на войне —
Тех, что свою «карьеру» начинали
В сырой землянке — не в концертном зале
И не в огне реклам — в другом огне.
Посвящение Ю. Друниной — В. Тушновой

*

…Всё такое синее,
на столе — цветы.
Думала о сыне я,
а родилась — ты.

Ты прости непрошеный,
ёжик сонный мой,
я тебя, хорошую,
отвезу домой.

Для тебя на коврике
вышита коза,
у тебя, наверное,
синие глаза…

Ну… а если серые —
маме всё равно.
Утро твоё первое
смотрится в окно.
В. Тушнова. «О дочери»

Текст написан для журнала Камертон