В Санкт-Петербурге в издательстве «Владимир Даль» вышли две книги из готовящегося трёхтомника Сергея Николаевича Дурылина (1886-1954).

Книги подготовлены и выпущены стараниями историков русской философии и работников музея-квартиры С.Н. Дурылина в Болшеве (г. Королев) Анны Игоревны Резниченко и Татьяны Николаевны Резвых.

Сергей Николаевич Дурылин – одна из ключевых фигур Серебряного века. Он дружил с поэтами Б.Л. Пастернаком и М.А. Волошиным, философами П.А. Флоренским, В.В. Розановым и С.Н. Булгаковым, художником М.В. Нестеровым, секретарем Л.Н. Толстого Н.Н. Гусевым. Дурылин был знаком со Л.Н. Толстым, А.А. Блоком, был секретарем знаменитого Московского религиозно-философского общества памяти В.С. Соловьева с 1912 и до самого его закрытия. По образованию этнограф и историк, он путешествовал по русскому Северу, изучал быт северных народов, религиозные традиции северорусского народного православия. (далее…)

«Или воля голытьбе, или – в поле на столбе!»

Вчера о смерти размышляя,
ожесточилась вдруг душа моя. Н.Заболоцкий

Всё течёт, всё останавливается.
Труд – пережиток жадности. А.Платонов

– Любите ли вы пролетариат в целом и согласны за него жизнь положить?

– Люблю и кровь лить согласен, только чтобы не зря и не дуриком.

Так, двумя фразами из повести «Сокровенный человек» я бы дал концепцию платоновского жизнеполагания. А вот как, также коротко, его изображает В. Шкловский: «Платонов прочищает реки. Товарищ Платонов ездит на мужественном корыте, называемом автомобиль… Платонов – мелиоратор. Он рабочий лет двадцати шести. Белокур… Товарищ Платонов очень занят. Пустыня наступает». – Да, невыносимая затяжная борьба с пустыней, её тягучими песками была синонимом непрекращающейся до конца дней битвы Платонова за место под солнцем.

Отец пролеткульта, «наиболее совершенный ученик Пушкина» М. Горький пишет о литературных результатах 1927 г.: «За этот год появилось четверо очень интересных людей: Заяицкий, Платонов, Фадеев, Олеша». (Что не помешало в дальнейшем Горькому отказать в публикации главного романа Платонова «Чевенгур».) Считается, что с этого года Платонов стал всесоюзно известен со своим первым большим сборником «Епифанские шлюзы»: об эпохе «большого прыжка» Петра I. Но… (далее…)

«…Разорившиеся аристократы, погоня за деньгами, неравные браки, борьба сословий, банкротство целых государств, что так часто встречается в их опереттах, все это была политика, хоть и в определенном ракурсе». А.Р. Владимирская, «Звездные часы оперетты».

1

Оперетта¹ и Империя…. Первая ассоциируется с феерическими веселыми шутками, танцами, песнями, карнавальным весельем и несерьезностью. Вторая вызывает в памяти ассоциации с патетикой, тяжелым свинцовым пафосом, грубой, хотя и по-своему чарующей силой… Казалось бы, что между ними общего?

Тем не менее, факт остается фактом: оперетта и империя в истории синхроничны друг другу. Оперетта возникла во Франции в эпоху Второй Империи, достигла наивысшего своего блеска в столице Австро-Венгерской империи – Вене… Да и у нас в России своя собственная национальная оперетта возникла лишь когда страна наша, пусть и именовавшая себя тогда «союзом республик», превратилась на деле в могучую империю, которая сокрушила объединенную Гитлером Европу и вскоре стала контролировать полмира… Сама история показывает: оперетта – феномен империи. (далее…)

Соломон Волков. Диалоги с Владимиром Спиваковым. М.: Редакция Елены Шубиной, 2014. 320 с.

Соломон Волков, одной из первых публикацией которого была рецензия на один из шедевров Д. Шостаковича (Восьмой квартет, 1960 г.), в свое время посвятил его творчеству свою книгу «Testimony: The Memoirs of Dmitri Shostakovich as related to and edited by Solomon Volkov» (NY., 1979). Она была написана по материалам разговоров с композитором, т.е. стала первой книгой в жанре диалога, ставшего в итоге отличительной чертой писателя (постепенно были написаны диалоги с Н. Мильштейном, Дж. Баланчиным и И. Бродским).

Даже книга «История культуры Санкт-Петербурга с основания до наших дней» (М., 2001) фактически выросла из разговоров с великими петербуржцами А. Ахматовой, Шостаковичем, Баланчиным и Бродским. Задуманная как книга о них, она в итоге разрослась в большую книгу о трех веках петербургской культуры. Ссылки на устные разговоры нередки в книге «Шостакович и Сталин» (М., 2001). Написав затем «Историю русской культуры XX века. От Льва Толстого до Александра Солженицына» (2008) и «История русской культуры в царствование Романовых: 1613-1917» (2011), в своей новой, уже девятой по счету книге, Волков вновь обратился к этому жанру. Поводом стал 70-летний юбилей музыканта. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. (О ПОЭЗИИ ХОДАСЕВИЧА — см. ЗДЕСЬ)

Я открыл Тютчева. И тут же снова увидел свое отражение. Стихотворение под названием «Проблеск» по содержанию очень похоже на то, что описано у Ходасевича в его «Музыке». Правда, тут естественная музыка проявлена с помощью эоловой арфы, а не просто «слышится» в морозном небе во время рубки дров (как у Ходасевича). Но суть та же:

Слыхал ли в сумраке глубоком
Воздушной арфы легкий звон,
Когда полуночь, ненароком,
Дремавших струн встревожит сон?..

И отягченною главою,
Одним лучом ослеплены,
Вновь упадаем не к покою,
Но в утомительные сны.

Кто заставляет нас падать в утомительные сны? Таковы правила игры. Мы должны играть, забыв о том, что это игра. Пока Сознание не «решит» осознать само себя. И тогда сначала случается один «проблеск» за другим, потом проблески длятся все дольше, пока не остаются навсегда, постепенно растворив в себе того, кому они проблёскивали и с кем случались. И тогда игра продолжается, но уже воспринимается не всерьез, без излишнего трагизма. Как игра. Для трагедии необходимо время. Но когда ты сливаешься с проблесками, время исчезает. Точнее становится несущественным, условным (таково оно и на самом деле). Реальным воспринимается только настоящий момент, мгновение. (далее…)

N.B.: Для лучшего понимания того, о чем идет речь в этой публикации, предлагаем сначала ознакомиться с эссе «Побег к себе, или Что такое искусство».

Все подлинные творцы созидают из пространства не-ума, из внутренней тишины, даже если не отдают себе в этом отчёта.
Экхарт Толле

Я собрался ехать на дачу, и, выходя из дома, наткнулся на стопку книг. Еще в декабре, уезжая в Индию, я попросил маму выбрасывать любые книги на свое усмотрение. «Все эти тексты можно найти в интернете, а в квартире от них только пыль». Сам я выбрасывать книги не могу, рука не поднимается, но мама гораздо отважнее – она может.

И с тех пор на лестнице лежит стопка книг. Я каждый день смотрю на нее, так как моя часть работы – это вынести книги с лестницы на улицу, к помойке. И я каждый раз «забываю» это сделать, внимательно разглядывая верхний слой стопки. Но тут мой взгляд зацепился чуть дольше, так как что-то в стопке изменилось, – еще вчера, например, я не видел здесь Тютчева!

Я поднял книжку под названием «И солнце нити золотит». Под ней оказалась тетрадка стихов Ходасевича. Что это? Мама выбросила Тютчева и Ходасевича? Вряд ли. Должно быть соседи решили присоединиться и внести свою лепту… Или же наоборот – они брали почитать кое-что из книг, а потом положили на место?

Я взял несколько книжек, лежавших сверху, закинул их в рюкзак и отправился в путь.

Приехав на дачу, я налил себе остатки коньяка, которые стояли тут уже года полтора (примерно столько я не имел никакого желания пить). И открыл одну из привезенных книг. Это были поучения старца Паисия. Я прочитал несколько страниц и закрыл эту брошюру. Дело в том, что старец оказался чрезвычайно скорбным. В каждом предложении призывал покаяться в своих грехах, прослезиться, сокрушиться сердцем и наложить на себя эпитимию. Потому что так того требует вера в Христа. Мне это было чуждо. Концепция греха и покаяния в христианстве вызывает множество недоразумений. Если и есть какой-нибудь грех, то только один: считать себя чем-то отдельным от Бога, претендуя на то, что у тебя есть собственная воля, отдельная от Его воли. Все остальное — лишнее.

Я закрыл Паисия и открыл Ходасевича. И прочитав первое же стихотворение («Музыка»), с облегчением расхохотался.

Всю ночь мела метель, но утро ясно.
Еще воскресная по телу бродит лень,
У Благовещенья на Бережках обедня
Еще не отошла. Я выхожу во двор.
Как мало все: и домик, и дымок,
Завившийся над крышей! Сребро-розов
Морозный пар. Столпы его восходят
Из-за домов под самый купол неба,
Как будто крылья ангелов гигантских.
И маленьким таким вдруг оказался
Дородный мой сосед, Сергей Иваныч.
Он в полушубке, в валенках. Дрова
Вокруг него раскиданы по снегу.
Обеими руками, напрягаясь,
Тяжелый свой колун над головою
Заносит он, но — тук! тук! тук!— не гром,
Звучат удары: небо, снег и холод
Звук поглощают… “С праздником, сосед”.
“А, здравствуйте!” — Я тоже расставляю
Свои дрова. Он — тук! Я — тук! Но вскоре
Надоедает мне колоть, я выпрямляюсь
И говорю: “Постойте-ка минутку,
Как будто музыка?” Сергей Иваныч
Перестает работать, голову слегка
Приподымает, ничего не слышит,
Но слушает старательно… “Должно быть,
Вам показалось”,— говорит он.— “Что вы,
Да вы прислушайтесь. Так ясно слышно!”
Он слушает опять: “Ну, может быть —
Военного хоронят? Только что-то
Мне не слыхать”. Но я не унимаюсь:
“Помилуйте, теперь совсем уж ясно.
И музыка идет как будто сверху.
Виолончель… и арфы, может быть…
Вот хорошо играют! Не стучите!”
И бедный мой Сергей Иваныч снова
Перестает колоть. Он ничего не слышит,
Но мне мешать не хочет и досады
Старается не выказать. Забавно:
Стоит он посреди двора, боясь нарушить
Неслышную симфонию. И жалко
Мне, наконец, становится его.
Я объявляю: “Кончилось”.
Мы снова За топоры беремся.
Тук! Тук! Тук!..
А небо Такое же высокое, и так же
В нем ангелы пернатые сияют.

Вот он, подлинный дзен! Я вспомнил своего соседа по даче Олега. Крепкий, именно что «дородный» мужик, работает прорабом на стройках, в свободное время пьет водку и почти не пьянеет. И вот я представил: мы рубим вместе дрова, и я ему говорю: погоди, слышишь музыку? И внимательно гляжу в небо. Олег смотрит на меня как на умалишенного, пожимает плечами и начинает рубить дальше. Я опять призываю его остановиться, начиная руками дирижировать воображаемым оркестром, спрятанном где-то там высоко в небесах. А Олег, нахмурившись, удивленно замечает: «Да ты, брат, совсем допился! Белочка у тебя! Нет никакой музыки». Тут я перестаю дирижировать и смотрю на него с неподдельным сожалением, как на напрочь лишенного способности слышать. И говорю: «Ладно, руби дальше, раз не слышишь». Колун с треском падает на очередную чурку. (далее…)

Дмитрий Бавильский. До востребования: Беседы с современными композиторами. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2014. 792 стр.

Если бы этой книги не было, ее бы очень стоило написать. И Дмитрий Бавильский уже заслуживает похвал и памятника хотя бы потому, что «раскрыл тему» современной классики. Ведь, как ни банально, ее не знают. О ней можно прочесть в музыкальных изданиях? Я их, кроме, вполне возможно, очень специальных, просматриваю – хорошо, если по Новой венской школе или Кейджу что-нибудь издадут.

Рецензии в массовых изданиях? Если о новом джазе напишут или колоритного Теодора Курентзиса упомянут, уже большое спасибо. Бавильский же не только давно еще публиковал серию бесед с неоклассиками в «Частном корреспонденте», но и собрал из них книгу, развив свой замысел. (далее…)

«Обычно я снимаю три минуты в день. Я немного вспыльчивый и не остановлюсь, пока не добьюсь своего, но на переделки для достижения желаемого нужно время».

Михаэль Ханеке родился в Германии, но детство провел в Австрии. С 1974 года он начинает работать на телевидении в качестве кинокритика и монтажера, а позднее становится там режиссером. На телевидении он добился выдающихся результатов с фильмами «Лемминги» (1979 г.) и «Кем был Эдгар Аллен?» (1985 г.), которые подвели его к созданию первого художественного фильма «Седьмой континент» в 1989 году.

«Седьмой континент» Ханеке объединил в трилогию с двумя другими фильмами — «Видео Бенни» (1992 г.) и «71 фрагмент хронологии случайностей» (1994 г.) — и назвал ее «Ледниковый период», так как в картине был отражен «эмоциональный ледниковый период» Австрии. В этих фильмах впервые были затронуты темы, которые затем красной нитью пройдут через все его работы: недружественное воздействие среды, отчуждение от семьи и общества, жестокий произвол. Режиссер рассказывал об этом с помощью сильных, бесстрастных изображений, предлагавших аудитории задействовать воображение. (далее…)

ПРЕДЫДУЩЕЕ ЗДЕСЬ. НАЧАЛО ЗДЕСЬ

СКУЛЬПТОР БУРТАСЕНКОВ

Приземистый, крепко сколоченный, с мощными руками. Больше похож на кузнеца, чем на скульптора. Иногда ворчит, иногда жалуется, но живой и здоровый, Слава Богу. И работает… В верхней мастерской отделывает, в нижней – льет, пилит, лепит, рубит. И так было всегда. Жизнь переплелась с работой и стала ею самой. Вроде небогатая на события, но трудная, трудная жизнь, трудная дорога к творчеству. Вот основные ее вехи. (далее…)

Когда его не было, дети вытаскивали
из кармана его праздничной куртки
конверт с фотографиями, на котором напечатано было:
«Секретно. Мужчинам-любителям. Жанр де Пари», и смотрели их.
Л. Добычин. «Шуркина родня»

На всякий случай, чтобы не спутать имена, лучше вспомнить сюжет этого фильма 1998 года недавно умершего Алексея Балабанова (1959-2013). В Петербург начала века приезжает откуда-то Иоган и занимается подпольной съемкой непристойных фотографий. У него есть помощники – Виктор Иванович (циничный распространитель, такой «менеджер по всем вопросам») и Путилов, юноша прекраснодушный, но из-за своей страстной любви к искусству фотографии погрязший в долгах. В паучьи сети порнографов постепенно попадают две семьи – пожилого инженера и его дочери-подростка Лизы и приемные родители сиамских близнецов, Екатерина Кирилловна и ее муж-доктор. Задействованы в сюжете и их домработницы.

На первый взгляд, героев много, отношения запутанны и все выглядит, почти как мексиканский сериал или гэговый фильм Альмодовара. Между тем, художественная манера Балабанова в этом фильме очень скупа, он довольствуется минимумом кинематографических средств; не велик и хронометраж, полтора часа. Возможно, режиссеру это удалось потому, что у него была четкая идейная схема.

Ужасает в этом фильме не эротика: она невинна, как те непристойные открытки начала века, из которых время выдуло большую часть скабрезности – сейчас они проходят под знаком «ретро», если и не искусства. Шокирует, кроме использования подростков и просто детей¹ при изготовлении этих карточек, легкость, с которой тут убивают людей – и то, как окружающие это воспринимают. Иоган застреливает владельца фотоателье, обнаружившего, чем он там занимается, – одна из моделей вспархивает и убегает, но другие продолжают как ни в чем ни бывало одеваться, логично предполагая, что на сегодня сеанс закончился. Иоган же убивает отца сиамских близнецов, пришедшего к нему их искать: домработница невозмутима, как английский джентльмен, а на символическом уровне все говорит сметана, капающая на труп – Иогану помешали есть его любимую морковку в сметане. Совершенно обыденную реакцию вызывают и сообщения одноименного названию короткометражки героя в «Трофиме», что он зарубил брата. Умирают, кстати, люди старшего поколения, как по возрасту (тот домовладелец, отец Лизы), так и по моральным убеждениям (отец близнецов) – наступает нещадное новое, Молох будущего, Грядущий хам. (далее…)

В издательстве «Манн, Иванов и Фербер» вышла в свет книга легендарного Мастера воинских искусств Брюса Ли «Путь опережающего кулака». Эта книга была собрана после смерти Брюса Ли из его записей и заметок. В ней —  не только приемы ведения боя и техника боевого искусства джинкундо, но и глубокие философские размышления и оригинальные иллюстрации, нарисованные самим автором. С любезного согласия издательства «Манн, Иванов и Фербер» «Перемены» публикуют сегодня фрагмент этой книги. Перевод с английского Марины Каменец.

Дзен

Быть просвещенным в боевых искусствах означает избавление от всего, что затмевает истинное знание и реальную жизнь. В то же время просвещение предполагает безграничное расширение знания, но упор должен делаться не на конкретные разделы знаний, но на знание общее, объединяющее эти разделы.

Карма человека зависит от воли и сознания. До конца жизнь можно постичь, только выйдя за рамки своего Я, которое не отождествляет себя с всеобщей судьбой.

Пустота — это то, что стоит между здесь и там. Пустота всеобъемлюща, не имеет противоположностей — не существует ничего, что бы она не включала в себя или чему бы пустота была противоположна. Пустота живая, так как все формы произошли от нее, и тот, кто когда-либо осознал пустоту, наполнен жизнью, силой и любовью ко всему сущему. (далее…)

Главы из книги Брюса Ли «Путь опережающего кулака». НАЧАЛО — ЗДЕСЬ

Джиткундо

Ради безопасности бесконечная жизнь превращается в нечто мертвое, а избранный образец обретает некие пределы. Чтобы постичь джиткундо, надо отбросить все мысли об идеалах, моделях, стилях, в том числе и мысль о стремлении к идеалу в джиткундо. Вы способны взглянуть на ситуацию, не пытаясь обрисовать ее словами? Дать ситуации название, обратить ее в слово — значит вызвать в себе страх. (далее…)

23 июня 1889 года родилась Анна Ахматова

Чтобы показать гениальность Пушкина достаточно одной его хрестоматийной строчки: «Мороз и солнце; день чудесный!» Соединение несоединимого производит чудо. Чудо нового дня, новой жизни. Через это чудо в стихотворении преодолевается замкнутость пространства и все наполняется светом. Гармонию чуда в простом, привычном, которая примиряет противоречия и поднимает над обыденной реальностью. Чудо разливается по всему Божьему миру и человеческому существу. Только гений мог вывести такую очевидную и в тоже время сущностную формулу. Гениальность стремится к синтезу, к созиданию мира и миров, к преодолению ограниченности и односторонности, к созданию из хаоса противоположностей нового космоса.

Пушкин – безусловный гений. Чтобы понять это, достаточно одной его строчки: «Мороз и солнце; день чудесный!» Легкая проникновенность в суть, в малом, как зерне заключено многое, — пушкинская космогония.

Чтобы осознать значение и гениальность Анны Ахматовой, которой в этом году исполняется век и еще четверть, достаточно прочесть стихотворение «Молюсь оконному лучу», открывающее ее первый поэтический сборник «Вечер». Анна Андреевна написала его в двадцать лет. (далее…)

В устойчивой литературной моде – коллективные сборники. Писатели собираются под одной обложкой, дабы высказаться о серьезных вещах. Как бы следуя завету лимоновского персонажа:

« “ — Это ты всё о п…де, да и о п…де, серьезные книги нужно писать, о серьезных вещах”. “П…да – очень серьезная вещь, Леня, — отвечал я ему. – Очень серьезная”».

О серьезных вещах, вечных сущностях: войне и революции, отцах и доме, мужчинах и, да, как без них, привет Лимонову — женщинах. Дорогах, детях и литераторах.

В последнем случае уникален и замечателен проект питерского издательства «Лимбус-пресс» — «Литературная матрица». В трех томах. Первые два, погодки (2010-2011 гг.), тонкий и толстый, имели подзаголовок «Учебник, написанный писателями». И всё с концептом становилось ясно: вот так видят школьную программу русской литературы ее продолжатели и творцы, современные и, в большинстве, именитые.

Третий том, вышедший в 2013-м, издатели сопроводили подзаголовком куда более символическим и условным – «Советская Атлантида». И тут сразу возникают вопросы и недоумения. Ну понятно, что на сей раз речь идет о чтении уже необязательном, внеклассном, так сказать, факультативном… И всё же как соотнести набор персонажей с безвозвратно ушедшей на дно некогда могучей цивилизацией, сохранившейся только в качестве мифа, предания, идиомы? (далее…)

Марк Сэджвик. Наперекор современному миру: Традиционализм и тайная интеллектуальная история ХХ века / Пер. с англ. М. Маршака и А. Лазарева. М.: НЛО, 2014. 536 с. (серия «Интеллектуальная история»)

Евгений Головин. Где сталкиваются миражи. Европейская литература: Очерки и эссе 1960-1980-х годов. М.: Наше Завтра, 2014. 384 с.

Книги о традиционализме очень ценны не только сами по себе. Едва ли еще какое-либо интеллектуальное течение / учение (даже тут не знаешь, как точно сформулировать), будучи изрядно скомпрометированным (как фашизм использовал Ницше, так и к традиционализму прибегали далеко не самые порядочные люди), находится настолько в слепом пятне.

Буквально недавно у меня случился разговор с довольно известным и публикующимся критиком. Из-за украинской обостренности зашел разговор о политике. Традиционализм она осудила, но дальше оказалось, что никого из основоположников просто не брала в руки. Читала лишь прозу Элиаде, слышала песни Головина. Но винить в незнании основ традиционализма я не собираюсь ни в коей мере, потому что тут замешаны многие обстоятельства. Да, традиционализм замалчивали и продолжают это делать, но и сами традиционалисты не только мало занимались популяризаторством, но и иногда впадали в иную крайность – объявляли свое учение тайным (книга Сэджвика, кстати, это хорошо показывает), лишь для «великих посвященных» и их признанных адептов. Из-за всего этого даже в том споре мне сложно было кратко объяснить, с чем едят традиционализм и как его правильно готовить. (далее…)