Doping-Pong & Андрей Чежин представляют: с 3 ноября по 13 декабря 2013 года в Музее Сновидений Фрейда открытие выставки.

У этой выставки ужасное название. А Doping-Pong всегда делали прекрасное. Ненависть к себе это просто отвратительно. Doping-Pong учили: себя можно только любить и обожать. Если ты ненавидишь даже самого себя — чего же ждать от других.

УЖАСНО УЖАСНО УЖАСНО. Что происходит в мире? Это название даже читать ужасно. Не то что вдумываться в него. А если вдумываться, то оно вообще вызывает панику и рвотный рефлекс. Не надо себя ненавидеть, дорогие люди мира, на минуту встаньте и поцелуйте себя куда дотянетесь. Как это было на выставке тех же
авторов 10 лет назад под прекрасным названием «Любовь к себе, разве это не прекрасно?». Это в сто раз приятнее, чем резать вены или ненавидеть свое отражение или отказывать себе в радостях. Если все-таки несмотря на наше предупреждение и кошмарное название вы захотите увидеть новую выставку Doping-Pong и Андрея Чежина, то добро пожаловать в Санкт-Петербург:

Музей Сновидений Зигмунда Фрейда

Открытие вернисажа из 10 самых человеконенавистнических и самоуничижительных образов 2013 года в канун 14-го Дня Рождения Музея Сновидений Фрейда 3 ноября, 16.00

По адресу : Восточно-Европейский Институт психоанализа, Большой проспект Петроградской Стороны дом 18A

26 октября 1880 года родился русский писатель и поэт Андрей Белый

Тяжёлый червонный крест –
Рукоять моего меча.
(Андрей Белый)

Подобно тому, как из любой точки поверхности земли можно предпринять путешествие к ее центру, сделаю и я попытку странствия к избранному мной центру – собору Лозаннской Богоматери.

Мой путь тернист, препятствий – через край. Лишь отблеск истинного хода событий я сумею изложить, но, признаюсь, трудно сохранить независимость от устойчивых идей и не унестись астральным течением мемуаристов, которые мечут в тебя тонко отточенные метафизические стрелы, и совсем уже нелегко перенестись отнюдь не метафизически из реального двадцатого века в атмосферу чуть ли не средневековья. История, которую я изложу повисает между мифом, сказкой и рассказом. Я скорее склоняюсь к мифу, который все же хочу понять и даже объяснить.

О встрече Андрея Белого с таинственным господином в соборе Лозанны мне известно из воспоминаний, а точнее, из лаконичного свидетельства строгой Аси Тургеневой, первой жены писателя художницы Анны Алексеевны Тургеневой, ставшей адресатом большинства стихотворений Белого, в том числе и сборника «После разлуки», созданного в Берлине после окончательного разрыва с ней, о чем я подробно написала в книге, целиком посвященной Андрею Белому (Борису Николаевичу Бугаеву), писателю, достигшему высшей точки русской литературы.

Я в который раз с изумлением читала воспоминания Аси, странную смесь фантастики, мистики и религии, о фанатичном строительстве первого антропософского храма Гётеанума. «Всякий, кто оказывался в Дорнахе, – сообщала Ася, – хотел стесать хотя бы несколько щепок». Мне казалось, что я читаю книгу о некоем мистическом христианстве, замешанном на розенкрейцерстве, находящемся за стеной, непроницаемой для времени и внешнего мира.

И вот уже в безвестной раньше швейцарской деревне собралась огромная толпа людей из разных стран, жаждущих тесать, вырезать, или же хотя бы прикоснуться к строящемуся храму, и вот уже вновь и вновь прибывающим не хватало там места и инструментов, и вот уже, какое счастье, группа Аси удостоилась чести вырезАть деревянный архитрав Сатурна, а затем и Марса! И вырезали-тесали ежедневно и лихорадочно до глубокой ночи, суставы болели, рука Аси распухла, но это всё были ничтожные мелочи по сравнению с тем великим будущим, созидателями которого они себя возгласили. (далее…)

«…Колька пел отпущенными связками, не подпирал их мускулами, не давился дискантом, отчего строй его пения был обтекаемо занижен. Эту безыменную разницу и чуял музыкальный майор Буханов, но рассуждал о голосах горловых и грудных, о концертности и сценичности – не в ту степь, мимо денег! Однажды, после прослушивания пластинок старинных певцов, майор засел во вздутое черное кресло и сказал Кольке: «Ты поешь… как тебе передать? – дореволюционно… Не в политическом, конечно, смысле, а в культурном.» (Ю. Милославский. Лирический тенор).

Есть такие культурные феномены, чья природа настоятельно вынуждает нас приступать к их обсуждению ab ovo. Это, разумеется, удлиняет процесс, зато его же и упрощает. Феномен замечен, однако он трудноопределим, границы его или, лучше сказать, обводы словно мерцают, находятся в постоянном движении. Поэтому «неопознанный объект» следует взять в кольцо на достаточно дальних подступах, чтобы не позволить ему скрыться от наблюдателя.

Итак, после короткой стычки у Кедронского ручья, протекавшего в низине, неподалеку от внешних иерусалимских стен, Иисус Назарянин был задержан особым подразделением контрактников, состоящих на службе при Синедрионе, и доставлен на допрос в резиденцию первосвященника Иудейского. Большая часть учеников Спасителя разбежалась. Исключение составляли двое: Симон (Петр) и любимый ученик Христов, т.е., как принято считать, юноша Иоанн, сын Зеведея (Завдая). Одно из преданий гласит, что именно его семья владела достаточно поместительным домом в Иерусалиме, где проходила Тайная Вечеря (или, по другим данным, в этом-то доме Апостолы собрались на Пятидесятницу, и, стало быть, речь идет о Сионской Горнице). Семья Иоанна, вероятно, числилась «своей» в среде местной теократической верхушки. Иначе невозможно объяснить, каким образом «ученик …сей /т.е. Иоанн – ЮМ/ был знаком первосвященнику и вошел с Иисусом во двор первосвященнический.16 А Петр стоял вне за дверями. Потом другой ученик, который был знаком первосвященнику, вышел, и сказал придвернице, и ввел Петра. (От Иоанна, гл. 18).

Знакомство с Иоанном не избавило Петра от опасности: спустя некоторое время он был опознан челядью, и лишь своим троекратным отречением от Учителя избежал ареста, а возможно, и гибели.

Но как же его опознали?

Прислушаемся к Евангелистам. «69 Петр … сидел вне на дворе /первосвященника — ЮМ/. И подошла к нему одна служанка и сказала: и ты был с Иисусом Галилеянином. 70 Но он отрекся перед всеми, сказав: не знаю, что ты говоришь. 71 Когда же он выходил за ворота /т.е., от греха подальше, покинул внутренний двор, площадку, расположенную непосредственно перед первосвященническим обиталищем — ЮМ/, увидела его другая, и говорит бывшим там: и этот был с Иисусом Назореем.72 И он опять отрекся с клятвою, что не знает Сего Человека. 73 Немного спустя подошли стоявшие там и сказали Петру: точно и ты из них, ибо и речь твоя обличает тебя. (от Матф., гл. 26). (далее…)

Есть почти универсальная закономерность в гуманитарных исследованиях – чем глубже погружаешься в какую-либо тему, тем сложнее использовать существующую категориальную сетку, которая удобным образом первоначально размечала область исследования. На первых подступах – и для человека постороннего – такие слова, как «консерватизм», «сословие», «государство» и подобные им, выглядят фиксирующими некую реальность и есть возможность говорить непосредственно о них, тогда как конкретные исторические события, персонажи, ситуации смотрятся частными случаями, примерами этих самых понятий. Однако уже следующий шаг приносит разочарование – любой конкретный случай, который мы удосужились разобрать достаточно подробно, демонстрирует свою неподводимость под общую схему. До тех пор, пока для исследователя сама общая схема сохраняет силу, подобный результат рассмотрения описывается в терминах «исключения», «особого случая» и т. п.¹ – но двигаясь в подобной логике мы приходим к естественному заключению, что ничего, помимо «исключений» нам обнаружить не получится: в неокантинской схеме в ее простейшем изводе, относящей историческое к области единичного, как раз и фиксируется подобная ситуация, чтобы в дальнейшем в размышлениях Вебера перейти от «обобщений» к «типологизациям», «идеальным типам», с которыми теперь мыслится работающим историк. (далее…)

Снова придется говорить про антисемитизм (не взять ли в кавычки?) Есенина, поскольку нашлась к нему неожиданная и убедительная рифма.

И – привычно отмечаю: очень возможно, что всё это, так или иначе, уже известно (опись, прОтокол), а дилетанту мне просто не попадалось на глаза.
Но ведь и не попалось, потому что есениноведение, с которым я имею дело – наука идеологическая. Процентов на восемьдесят. Раньше была на все сто, но сейчас ситуация выправляется. (далее…)

Почему так много писателей? Особенно сейчас, когда, казалось бы, книга окончательно перестала быть самым значительным носителем знания? Книга как источник информации отмирает. Люди — даже такие, которые считают себя культурными и образованными людьми — все меньше читают и все больше проводят времени в интернете (Фэйсбук, Ютьюб, Википедия, статьи на порталах, что угодно, но книги — в последнюю очередь). Но писателей при этом становится все больше. Их сейчас так много, как никогда. Развелось множество литературных премий, которые зачастую выдают наиболее бездарным авторам, литературных журналов, которые почти никто не читает, а многие образованные и культурные люди (те самые, которые почти не читают книг) считают своим долгом написать книгу. И пишут. И говорят степенно и гордо: я — писатель! Почему?

Происходит это как раз по той причине, что до недавнего времени (XIX век и почти весь XX) именно книга была главным носителем знания. Именно в книгах записывалось все самое новое и ценное, до чего мог дойти ум человеческий. До этого тоже был культ текста и книги, но к началу XX века он достиг апогея и потом уже постепенно сходил на нет, вытеснялся культом визуальных средств коммуникации. Разумеется, интеллектуалы по этой причине стремились как можно больше читать и, если получится, что-нибудь писать — статейки, рассказы, эссе, романы. Написать (а в идеале еще и издать) книгу стало для интеллектуала своего рода критерием, знаком состоятельности. Зарубкой, отмечающей пройденные километры интеллектуального пути.

Так появилось (и появляется) множество неинтересных, некрасивых, скучных, бессмысленных, бесталанных, мертвых текстов. А это способствовало еще более стремительному падению авторитета книжного знания. Почему так произошло? Дело в том, что очень многие люди, родившиеся в интеллектуальных семьях и воспитанные соответствующим образом, или же наоборот — достигшие определенных интеллектуальных высот на силе сопротивления (чтобы не быть такими невеждами, какими были их родители), — многие из них созданы были, по всей видимости, для совсем другого. Они не должны были делать ставку в своем развитии на интеллектуальное знание. Возможно, им стоило бы печь хлеб, заниматься живописью, работать на бирже, продавать или шить одежду. Но социальная среда, в которой они выросли, установки этой среды, воспитание, стереотипы, законы, нормы — изо всех сил с самого детства диктовали этим людям, что самая уважаемая, самая умная, самая влиятельная и полезная профессия — это (например) писатель. А самая вершина бытия интеллектуала-писателя — это написать книгу, а лучше две или три. В итоге мы имеем сейчас множество романов, написанных корявым или вычурным языком. Или наоборот — написанных нарочито просто, нарочито «по-народному» (это другая крайность писательского бума). Эти произведения сереют (не всегда явно) большим количеством лингвистических штампов, социальных стереотипов, интеллектуальных шаблонов, не своих (заимствованных) мыслей, идей, образов. Примитивными или же наоборот чересчур изощренными (искусственными) сюжетными линиями. Слишком стройными логическими построениями. Слишком правильными языковыми конструкциями. И так далее. В двух словах можно сформулировать так: эти тексты мертвы и не имеют ничего общего с той реальной жизнью, которая происходит с нами здесь и сейчас. Иногда ими можно увлечься или развлечься, но это будет бесполезное, а зачастую даже вредное развлечение. (далее…)

Пофилософствуй — ум вскружится.
Александр Грибоедов

Общая мировая душа — это я… я… Во мне душа и Александра Великого, и Цезаря, и Шекспира, и Наполеона, и последней пиявки. Во мне сознания людей слились с инстинктами животных, и я помню все, все, и каждую жизнь в себе… я переживаю вновь.
Антон Чехов

Я тогда работала в издательстве ОЛМА. Внештатно. И однажды сказала штатному редактору, что мне нравятся книги Сергея Чилая, которые я недавно редактировала. «Донор» и «Виварий». И вдруг обычно спокойный человек взорвался:

— Вы же опытный кадр! И не понимаете?! Книги Чилая — это настоящая проза! А она не продается! Нам нужен экшн и экшн! Пусть это, на ваш взгляд, тупой проходняк! Но у нас рынок! Он наш законодатель! Рынок и Чилая — понятия несовместимые!

Я слегка озадачилась. Нужно ненастоящее?! Но редактор был прав. Немного позже на книжной ярмарке на ВДНХ увидела подтверждение. Рассказы Юрия Казакова печально лежали, никому не нужные, с ценой в пятнадцать (!) рублей, а неподалеку бойко распродавались глянцевые яркие томики Марининой по триста… Шли нарасхват.

Мой любимый Юрий Казаков… Мой любимый Сергей Чилая… И о какой ненужности идет речь?

Открыв новые книги Чилая «Аранжировщик» и «Хирург» (издательство Accent Graphics Communications, Montreal, 2012), я вдруг осознала многое насчет несовместимости.

Сегодня понятие двоемирия прочно вошло в наш обиход. Даже детям в продвинутых школах дают темы по этому поводу. Приучают к высокому. Чтобы дети учились отрывать глаза от земли и внимательно, пристально смотреть на небо, облака, звезды… Чтобы учились думать, анализировать, сопоставлять. Чтобы пробовали постичь категории времени и пространства. (далее…)

Фрайер Х. Теория объективного духа. Введение в культурфилософию / Пер. с нем. Д.В. Кузницына, послесл. А.Ф. Филиппова. – СПб.: Владимир Даль, 2013. – 359 с.

Имя Ханса Фрайера – одно из тех имен интеллектуальной жизни Германии межвоенного периода, которые в последние годы более или менее активно входят в отечественное интеллектуальное пространство. Интерес к этому периоду интеллектуальной истории не сводится к «внешней актуальности», заданной параметрами «популярности вовне» и т.п. – это достаточно локальный интерес, отвечающий на внутренние вызовы и представляющий собой – если позволить себе говорить несколько пафосно – попытку осмыслить минувший век и свое место в нем, двигаясь по линиям сходства и противоположностей, выбирая точки наибольшего напряжения. Что до последних, то вряд ли можно сомневаться, что Веймарская Германия представляла собой подобную «точку», где сошлась объективная обнаженность ситуации и интеллектуальные ресурсы для ее осмысления – то время, когда многое виделось не вполне отчетливо, зато виделось многое. Последующие времена обрели привилегию знания post factum, нередко оставляя неосмысленным то, что описывали в диапазоне от «ошибок» до «трагедии» прошлого, предпочитая давать оценки и приговоры, полагая, что тем самым дают и объяснение.

Можно, видимо, сказать, что другие вопросы стали ключевыми – и они определяли и то, что высвечивалось в прошлом, способное стать значимым, достойным внимания: большая часть споров и поисков тех лет проходят теперь преимущественно по ведомству «интеллектуальной истории» (из тех, что не попали в историю политическую или историю идеологий – впрочем, граница между последней и историей интеллектуальной скорее в том, где видится граница непосредственного влияния конкретного текста или конкретной совокупности идей). Но для нас эти старые тексты могут оказаться значимыми еще и потому («еще», т.е. помимо прямого их смысла, перенесенные в местный контекст и прочитанные под осознанно или бессознательно целенаправленно суженным углом зрения), что они открывают ходы мысли, либо не сделанные, либо сделанные в таких формах, что их расшифровка весьма затруднительна – поскольку утрачен «шифр»: чужие размышления здесь способны оказаться одним из ключей к нему, возможностью понять не только нынешнюю ситуацию и ее истоки, но и способы их осмысления – в тот момент, когда они сами были ситуацией. Впрочем, это вновь об использовании текста лишь как исторического. Однако историческое не значит – «не имеющее значения для сегодняшней мысли»: как завершает послесловие к «Теории объективного духа» Александр Филиппов, «так или иначе, Фрайер для нас – это история, не более, но и не менее, чем история. <…> Сейчас не лучшее время, чтобы следовать его путем? – Правда, но кто может знать, как оно сложится дальше… Гёте говорил Эккерману, что “не все мы бессмертны в равной мере, и тот, кто хочет проявлять себя и в грядущем как великая энтелехия, должен быть ею уже теперь”. Выдающиеся фигуры прошлого, возможно, еще не раз явят нам мощь своей прижизненной энтелехии» (стр. 358). (далее…)

Человечество эволюционировало, законы пора менять, — считает основатель движения «Жизнь в правде»

Каролина Стеклова — практикующий раджа-йог (йог сознания), духовный учитель, основатель движения «Жизнь в правде». Весной этого года она стала проводить еженедельные сатсанги, которые быстро приобрели популярность среди духовных искателей столицы. Люди приходят к ней, чтобы понять, что с ними происходит, как избавиться от проблем и найти себя. Каролина говорит с ними о смысле жизни, целях, саморазвитии, о любви, семье, карьере. Это и отличает ее от других просветленных учителей — она не призывает людей отказываться от простых мирских радостей и умерщвлять эго, но просто объясняет, как можно жить в гармонии с собой и миром.

Почему вы стали проводить встречи «Жизнь в правде»? Что вас на это подвигло?
Это моя миссия.

А что подразумевается под «жизнью в правде»?
Где ты живешь — в раю или в аду, определяешь ты, а не окружающий мир. Ад и рай — они не снаружи, они внутри человека. Мир не меняется, меняется только твой взгляд на мир. Поэтому изменяя сознание, ты можешь менять свою жизнь. Большинство людей даже не задумываются над тем, что у них есть выбор — жить в раю или в аду. Вопрос «Кто я? Могу ли я определять внешний мир или же внешний мир определяет меня?» возникает в определенный момент эволюции человека. Для тех, у кого возник этот вопрос, я и веду эти беседы.

То есть для тех, кто задумался над смыслом жизни и хочет изменить свою жизнь к лучшему?
Для тех, кто понял, что не мир виноват в его неудачах и страданиях, а что это с ними проблемы какие-то. Вот этим людям я и стараюсь передать те знания, которые я получила в ходе своего пути. Когда мы ищем снаружи, мы не смотрим в себя. Пока мы обвиняем окружающих, политиков, родственников, друзей, милицию в своих несчастьях, мы не вглядываемся в себя. (далее…)

Русский социолог Питирим Александрович Сорокин выделял три типа культуры – идеациональный, идеалистический и чувственный. Основой всякой культуры является ценность. Любая культура представляет собой единство составных частей, пронизанных одним смыслом, одной ценностью. Господствующая ценность определяет социально-экономический уклад и формы деятельности человека. Так, например, считает П.А. Сорокин, для культуры Запада Средних веков главной ценностью был Бог. Именно поэтому все сферы человеческой деятельности средневекового Запада были связаны с религией и контролировались ею. Литература и музыка, живопись, архитектура и философия носили исключительно религиозный характер. Такую культуру П.А. Сорокин называл идеациональной.

Но уже с XII в. на Западе сложилась новая культура, частично основанная на рациональном, чувственном – идеалистическая. Начиная с XVI в., сформировалась культура светская, могущая быть воспринята только через органы чувств, или чувственная.

Чувственная культура стремится «отразить чувственную красоту и обеспечить чувственное удовольствие и развлечение»¹. Герои и персонажи такой культуры – типичные смертные. Эта культура существует для рынка и конкурирует с другими товарами. Характеризуя искусство чувственной культуры, П.А. Сорокин писал, что «это искусство пейзажа и жанра, портрета, карикатуры, сатиры и комедии, водевиля и оперетты, искусство голливудского шоу; искусство профессиональных художников, доставляющих удовольствие пассивной публике»². Существенный момент заключается в том, что чувственная культура отображает окружающую действительность такой, как мы воспринимаем ее посредством органов чувств.

Разные области культуры прошли один и тот же путь – от идеациональной и идеалистической формы к чувственной³. К отказу от Бога как высшей ценности в пользу чувственности и удовольствия, в пользу необременительного существования и потребления.

В ХХ в. чувственная культура переживает кризис. Искусство перестает быть «указателем в трансцендентное» и превращается в товар, творец становится активным и полноправным участником рыночных отношений, а делец – ценителем прекрасного. Складывается ситуация, когда делец подчиняет себе творца и навязывает тем самым свои вкусы публике, влияя таким образом на дальнейшее развитие культуры.

Анализируя культуру ХХ в., П.А. Сорокин уверенно предрекал ей скорый крах. «Разложение идет сейчас в полную силу. Ничто не может остановить его»⁴. Однако разложение не прекратилось, культура второй половины ХХ – начала XXI вв. не только сохранила черты, подмеченные П.А. Сорокиным, но и, что совершенно очевидно, сосредоточилась на аномальных явлениях и персонажах. Сложился новый тип культуры, в основе которой – аномия, порок и преступление. Применительно к общественной ситуации в США середины ХХ в. Р. Мертон называл порок и преступление «нормальной» реакцией на ситуацию, «когда усвоено культурное акцентирование денежного успеха, но доступ к общепризнанным и законным средствам, обеспечивающим этот успех, недостаточен»⁵.

Развивая мысль П.А. Сорокина, можно говорить о том, что уже в ХХ в. сложился новый тип культуры, могущей быть названной патологической. Это культура общества, переживающего аномию или социальную патологию, «распад человеческих связей, массовое девиантное поведение, когда значительная часть общества нарушает нормы этики и права»⁶.

Интересной в этой связи представляется точка зрения А.С. Панарина о «разоблачительных» революциях, которые в конце XIX – начале ХХ вв. претерпела культура христианского мира и которые подвели ее к пафосу отрицания возвышенного и утверждению низменного⁷. Прежде всего, К. Марксу удалось показать, что действительность не дана человеку Богом, а производится им самим. Материальное производство – основа действительности, а следовательно, действительность может быть преобразована и переиначена.

Затем Ф.В. Ницше «открыл», что ценности, которыми жила христианская цивилизация на протяжении почти двух тысячелетий, есть не что иное, как обман или мещанская надстройка, за которой скрываются основы бытия. Провозглашая превосходство сильных над слабыми, Ф.В. Ницше причисляет к элите тех, кто способен презреть христианскую мораль и преуспеть в самоутверждении. Для З. Фрейда мораль и религия также не являются самоценными явлениями. Это лишь иллюзии сознания, прячущего истинную человеческую природу, основанную на инстинкте и влечении. И, наконец, последним изобличителем иллюзий А.С. Панарин называет Ф.М. де Соссюра⁸. (далее…)

4 сентября 1896 года родился драматург Антонен Арто

Увидим ли мы театр, который нас потрясет?

Надежд на это пока немного. Лучшие из спектаклей способны увлечь, но не поразить. Единственная реакция, к которой готовы зрители — смех. Театр приобрел то «право на скуку», которое провозгласил Питер Брук.

Есть еще «театр для интеллектуалов», для самопровозглашенной элиты, безо всякой духовной дисциплины и способности к живому проживанию драматургии идей. Здесь тоже все решает мода. Отсюда ждать откровений просто нелепо.

Остается надеяться на те удивительные откровения театра, которые случались в преддверии великих потрясений: в Афинах Перикла, в Италии в эпоху Ренессанса, и у нас в Серебряный век. В такое время театр выносит на поверхность скрытое в глубинах, то идеальное что вскоре приобретет физическую весомость гильотины, разрушительной ярости толп на улицах; страстность вскриков трагической актрисы отзывается глухими стонами у стены дома, который подсвечивает театральная рампа — кровавая луна…

Это не бытовой и развлекательный театр, это театр крови и аффекта. Политический театр.

Театр идеи, если понимать идею как начало и итог любого действия. (далее…)

25 августа 1530 г. родился Иван Грозный

… вместо избранных и достойных мужей, которые не
стыдясь говорили тебе всю правду, окружил себя сквернейшими прихлебателями и маньяками, вместо крепких воевод и
полководцев — гнуснейшими и Богу ненавистными
Бельскими с товарищами их, и вместо храброго воинства —
кромешниками, или опричниками, кровоядными, которые
несравнимо отвратительней палачей, вместо божественных книг и священных молитв, которыми наслаждалась твоя
бессмертная душа и освящался твой царский слух, —
скоморохами с различными дудами и с ненавистными Богу
бесовскими песнями, для осквернения и отвращения
твоего слуха от теологии, вместо того блаженного
священника, который бы тебя смирил с Богом через чистое
твое покаяние … ты … собираешь чародеев и волхвов из
дальних стран… О беда! О горе!
Третье послание Курбского Ивану Грозному

Иван Грозный, безусловно, является одной из самых противоречивых фигур русской истории. Отношение как к самой его личности, так и к плодам его деятельности может быть предельно разнящимся: от крайне положительного до резко отрицательного. Но как бы ни воспринималось само царствование Ивана IV, один его период – период опричнины – современными историками изображается уже во вполне определенных черных тонах.

Впрочем, относительно недавно и опричнина виделась исследователям в совсем ином свете. Называя опричнину «необходимым злом», они вторили Иосифу Сталину, заявившему на встрече с кинематографистами по поводу второй серии фильма Эйзенштейна «Иван Грозный»: «(Эйзенштейн) изобразил опричников как последних паршивцев, дегенератов, что-то вроде американского ку-клукс-клана… Войска опричнины были прогрессивными войсками, на которые опирался Иван Грозный, чтобы собрать Россию в одно централизованное государство против феодальных князей, которые хотели раздробить и ослабить его. У него старое отношение к опричнине. Отношение старых историков к опричнине было грубо отрицательным, потому что репрессии Грозного они расценивали как репрессии Николая II и совершенно отвлекались от исторической обстановки, в которой это происходило. В наше время другой взгляд на это».

Разумеется, такая позиция Сталина была обусловлена стремлением оправдать не Иванову, а его новую советскую опричнину. Видение опричнины Эйзенштейном – не историком, не демагогом, а художником – как то ни парадоксально звучит, было более объективным и проникновенным, чем толкования опричнины, развиваемые сталинскими борзописцами. В этой связи трудно не согласиться с Чарли Чаплином, поделившимся собственным впечатлением о шедевре Сергея Эйзенштейна: «Фильм Эйзенштейна «Иван Грозный», который я увидел после второй мировой войны, представляется мне высшим достижением в жанре исторических фильмов. Эйзенштейн трактует историю поэтически, а на мой взгляд, это превосходнейший метод ее трактовки. Когда я думаю, до какой степени искажаются события даже самого недавнего прошлого, я начинаю весьма скептически относиться к истории как таковой. Между тем поэтическая интерпретация истории создает общее представление об эпохе. Я бы сказал, что произведение искусства содержит гораздо больше истинных фактов и подробностей, чем исторические трактаты».

Чаплин – художник и потому вполне понятно его стремление объяснить эффект «Ивана Грозного» его художественностью, поэтичностью. Но дело здесь в другом, а именно в эмпатии, в способности художника по незначительным источникам и свидетельствам воссоздавать чувства и настроения людей минувшей эпохи, проникать в «дух времени». Эмпатия – способность, присущая отнюдь не только художникам. Ею может обладать и историк, а художник, напротив, может быть ее лишен. Так, полное отсутствие эмпатии проявили создатели сериала «Достоевский» (2010, реж. В. Хотиненко).

Сергей Эйзенштейн, безусловно, обладал даром эмпатии. И он увидел в опричнине то, что не способны были увидеть в ней его академические современники, а именно: ее клановую, «звериную» и экстатическую сущность. Ту самую сущность, которая приближает нас к пониманию самого феномена опричнины.

Действительно, в опричнине не было ничего исторически необходимого и уж тем более прогрессивного. Наоборот, она являлась архаизованной институцией, воссозданной Иваном Грозным, «мужем чюднаго рассужения», с целью утверждения его своевластия. Вся социальная структура опричнины, система представлений и ассоциаций, связанных с ней, восходили к практике тайных мужских религиозно-магических союзов – к явлению весьма и весьма архаичному. (далее…)

Иван Бунин и Виктор Пелевин: историософия родства

В знаменитом романе Виктора Пелевина «Чапаев и Пустота», разобранном на цитаты, — при том, что писатель тогда еще не наладил массовое производство фирменных афоризмов, одна из самых эффектных фраз – о «трипперных бунинских сеновалах».

В молодости, когда роман о поэтах-буддистах-кавалеристах, глотается на одном дыхании, оборотом восхищаешься – и только. Но, при неоднократном взрослом перечитывании, начинаешь понимать, насколько сочленение это искусственно, более того – противоестественно. Против резьбы и «добрых нравов литературы» (А. Ахматова).

Понятно, что тут в сознании постмодерниста как-то соединились «Деревня» и «Темные аллеи», равно как отравленный воздух свободы. Через всю литературу о русской революции красной нитью (сыпью!) проходит линия-метафора венерических инфекций. Однако детская болезнь гонореи – это скорее мировая война (бравый солдат Швейк), тогда как русская революция – безусловно, сифилис (Есенин, Маяковский, Шолохов и пр.).

Тем не менее, национальный классик Иван Бунин воспринимается почти вне данных контекстов. Очевидцем и пристрастным свидетелем революции он был, суровым аналитиком русской деревни – тоже, как ностальгический певец плотской любви и сегодня более всего воспринимаем читателями. Но «триппер» и даже «сеновал» — не из его мировосприятия и словаря.

«(…) Некролог какого-то Яшеньки:
“И ты погиб, умер, прекрасный Яшенька… как пышный цветок, только что пустивший свои лепестки… как зимний луч солнца… возмущавшийся малейшей несправедливостью, возмущавшийся против угнетения, насилия, стал жервой дикой орды, разрушающей все, что есть ценного в человечестве… Спи спокойно, Яшенька, мы отомстим за тебя!”
Какой орды? За что и кому мстить? Там же сказано, что Яшенька – “жертва всемирного бича, венеризма”» («Окаянные дни»).

Впрочем, если приглядеться, пелевинский оборот восходит к известному свойству литератора Бунина – раздраженного, на грани ярости, полива в адрес коллег. Хлестко и несправедливо: «запойный трагик Андреев», «необыкновенно противная душонка» (о З. Гиппиус), «лживая, писарская поэзия этого сукина сына Есенина» и мн. др.

Но, собственно, заметки эти затеяны отнюдь не для разоблачения классиков; интересней проследить родство Бунина и Пелевина, которое – в «Чапаеве и Пустоте» – венеризмом, сеновалами, эффектностью и несправедливостью – вовсе не исчерпывается. (далее…)

В 20-м веке в Адыгее и на Кубани жил художник Евгений Цей. Это была гениальная личность. Ни до, ни после него больше таких здесь не случалось. Цей родился 11 мая 1924 года в ауле Шенджий, но почти всю жизнь (1924-82) жил и творил в Краснодаре. Город при его рождении ещё носил своё родовое имя – Екатеринодар. Потом, когда стал «красным», выродился в Краснодар. Такой и сейчас. Лицемеря, прикрываются тем, что в русском языке «красный» означает ещё и красивый. Этот «красивый» дар будет до тех пор Краснодаром, пока не станет своей противоположностью. Русских, то есть людей с русской ментальностью, здесь почти не осталось, так что городу ещё долго, если не вечно, придётся ходить в Краснодарах.

Сама Кубань, то есть прикубанская равнина как ландшафтная единица, севернее широты станицы Гривенской умирает, и жить ей осталось недолго. Причина в том, что ландшафт лишили его главной особенности – равнинных рек с плавней. Их извели, поделив дамбами, превратив тем самым в цепочки мелеющих, активно заболачивающихся прудов. Магистральную реку Кубань ниже «краснодарского моря» спасает её левобережье, предгорья Кавказа, откуда с горными речками идёт питание. Но Кубань-реку нещадно эксплуатируют, забирая из неё воду, и в иные годы бывает так, что в Краснодаре «бабы, задрав подолы, переходили Кубань вброд у горпарка» — это слова местного, щедрого на язык станичника. (далее…)

До прошлого года имя писателя Александра Терехова было малоизвестно широкой читательской аудитории. Тем не менее, его роман «Немцы» был номинирован на крупные литературные премии и завоевал премию «Национальный бестселлер» минувшего года. Это отрадно, потому что любители беллетристики за последние годы подустали от конкурсных побед серийных биографий. Биографии написаны основательно, и, наверное, заслуженно завоевали литературные подиумы. Но все-таки непосредственно к беллетристике они отношения не имеют. Впрочем, название романа «Немцы» в этой связи не кажется безупречным. Такое название подразумевает если не кич на военно-патриотическую тему, то почин очередной литературной серии наподобие «Татары», «Гунны» и т. п.

Так о чем же роман «Немцы»? (далее…)