Повесть-размышление вслух, в новеллах. Часть 2 (Часть 1 — ЗДЕСЬ)

Предчувствие трагедии

…Он был очень богат, миллионер. Совладелец известной тверской мануфактуры. Скуп, любил деньги, драл копеечку со своих рабочих, как дерут лыко с дерева, – нещадно. На улучшение условий жизни трудяг не желал тратиться вовсе, был против строительства новых общежитий, возражал против театра, чайной для рабочих, отказывал в грошовых пособиях. Не раз на его мануфактуре происходили волнения, жестоко подавленные войсками. Когда он проезжал в экипаже по Твери, вслед ему неслось: «Кровопийца! Смотри, подавишься нашей кровью!»

Он был транжира и мот. На званые обеды и ужины, на «лукулловы пиры» в ресторанах деньги валил без счёта. Однажды проиграл в карты в Английском клубе табачному фабриканту Бостанжогло более двух миллионов рублей. Переживал, мучался? Ничуть. Уехал домой, выспался хорошенько, утром встал и поскакал по своим делам, к вечеру намереваясь отыграться.

Любил поесть и выпить. Обедал по-русски, с размахом, с цыганами, песнями – половые бегали как ошпаренные, меняя посуду, блюда, вина. Любил посмеяться, подурачиться. Его грубоватые, смачные шутки об актрисах столичных театров широко ходили по Москве.

Журналист, сотрудничал в газетах и журналах (псевдоним Михаил Юрьев или М.Ю.). Критик – озорник, ругатель. От него доставалось правительству, земству, людям искусства. Так он «долбил» Серова (в передаче художника Переплетчикова):

«Вот, например, Серов. Разве его первые портреты можно сравнивать с последними? Разве он написал что-нибудь лучше «Верушки Мамонтовой»? А почему? Теперь он известность, он боится написать скверно, эта боязнь сковывает его». – Лихой автор не стеснялся и чужие мысли выдавать за свои, что-то от кого-то краем уха услышит и шпарит: «Если повесить со старыми мастерами Сомова, Бенуа или Серова, то едва ли эти художники выдержат».

По образованию историк, он был приват-доцентом Московского университета, автором монографии «Карл V и его время», «Спорные вопросы в западноевропейской исторической науке». Его роман «В потёмках» по решению комитета министров приговорён к уничтожению. (далее…)

Каждый портрет кисти Серова с такой точностью высвечивает личность его модели, что в нём можно увидеть прошлое, поразиться настоящему и даже предвидеть будущее; недаром современники даже опасались Серову позировать. «Портрет Серова» – этим сказано всё! – вот мнение современников: мастеру удавалось найти такие штрихи, детали, черты, которые обычно ускользают от поверхностного взгляда, но неизменно видимы глазу проницательного художника, и передавал он их с поражающей точностью и определённостью.

Вся жизнь Серова – поиски правды, истины; вспоминаются слова К. Коровина: «Может быть, в нём жил не столько художник, как ни велик он был, – сколько искатель истины».

…Чем больше я смотрю на произведения Серова, тем больше убеждаюсь, что прямота и честность, серьёзность и искренность были главными особенностями Серова как художника: он никогда не лгал ни себе, ни другим – и в жизни, и в искусстве. Не оттого ли его полотна производят впечатление какого-то волшебного раскрытия человеческой души? «Источник строгой, чистой правды жил в душе этого мастера, правдиво и чисто было его творчество. Серовская художественная правда глубже внешней, кажущейся. Он был наделён даром видеть и в людях, и в природе те скрытые характерные черты, которые одни делают правдивую в внутреннем смысле картину» (Ф. Комиссаржевский).

«Серов – наша гордость, наша слава, первый художник-живописец, один из лучших мастеров наших дней. Серова никогда не забудет Россия до тех пор, пока в нашей стране будет жив хотя один художник» (Нилус).

И просто любитель живописи, скромно добавлю я. (далее…)

Прочитав мою заметку к публикации романа Андрея Коровина «Ветер в оранжерее», упомянутый в этой заметке критик Лев Пирогов написал у себя в ЖЖ очередное небезынтересное сообщение, которое я уже по традиции перемещаю сюда, поскольку Лев Васильевич имеет характерную особенность удалять самые интересные записи из своего Живого Журнала. Пост называется «О современной литературе».

Топоров хвастается, что не читает самотёка. Я ещё круче, я не читаю книг. В последний раз прочёл штук пять полтора года назад, и все они были говно. Ну, кроме одной.

Несколько книг (по-моему, четыре) мне с тех пор подарили, спасибо, читал. Говно, кроме одной.

А вот сегодня вечером, лёжа животом поперёк кровати, читал попеременно то «Карлсон вернулся», то (когда ребёнок отлучится за игрушкой или покакать) роман «Малышок» Ликстанова, издание 49 года, и чувствовал что-то такое… Счастье, что ли?

И всё равно Глеб Давыдов выделяет нас с Топоровым из всего корпуса отечественной литературной критики. Представляете, что было бы, если б мы ещё и читали?

А если серьёзно, в издательской продукции, прошедшей тёплые руки редактора, говна, по-моему, побольше будет, чем в самотёке. Самотёк читая, по крайней мере, эмоции живые испытываешь. Типа как подобрав камешек с развалин Акрополя: «Вот, какой-нибудь древний грек, возможно, Плутарх или Демосфен, плевал на него, может быть, даже срал и подтирал этим камнем жопу…»

А потом выясняется, что эти камешки туда специально для туристов грузовиками завозят с ближайшей каменоломни. (далее…)

Так сложилось, что журнал «Перемены» многие называют литературным. Действительно, какое-то время меня увлекала идея сделать на базе многоуровневых «Перемен» некий альтернативный литературный проект. Подтолкнуло меня к этому праведное возмущение, которое я чувствовал всякий раз, когда читал очередной никому неизвестный гениальный текст, написанный уже много лет назад, но практически незамеченный литературными критиками (а следовательно и читателями), забытый и заброшенный. Мне казалось это чрезвычайно несправедливым – что вот есть какая-то там современная литература, которую публикуют везде, рекламируют, пишут о ней и соответственно ее читают, дают премии и проч., хотя она, эта литература, явно «так себе» и жонглируют ей критики и продавцы потому, что на безрыбье и рак селёдка. И при этом есть литература настоящая – живая и подлинная. А ее как бы не замечают. Причем не читатели не замечают, к читателям претензий никаких (они ведь обычно читают то, что раскручивают для них лидеры мнений), а именно вот литературные критики не замечают, многие из которых, казалось бы, вроде бы как на своем месте. Например, Лев Пирогов и Виктор Топоров. Нет, они тоже пишут о том, что продвигают издательства, либо лоббируют свои какие-то «сугубо личные представления о прекрасном». Мне хотелось понять, почему так происходит и, по возможности, исправить положение.

Оглядевшись немного в литературных кругах, поговорив – очно и заочно – со многими ключевыми деятелями литературного процесса (с писателями, критиками, редакторами, издателями), я полностью разочаровался в литературной теме и решил, что не буду играть в эту игру самоутверждений и амбиций. Все равно ситуацию не изменишь и не переломишь. Да и незачем (почему – об этом чуть ниже). Поэтому я перестал вести этот проект «Неудобная литература», почти перестал публиковать худлит на «Переменах» (тем более что из тех потоков, которые хлынули на меня после открытия «Неудобной литературы», лишь единицы были достойны публикации).

Но недавно ко мне попал роман Андрея Коровина «Ветер в оранжерее». Текст, который в очередной раз заставил меня задуматься о странной судьбе некоторых очень достойных литературных произведений, почти проигнорированных критиками и читателями. Роман этот абсолютно можно отнести к категории той литературы, которую критики проглядели – то ли по своей лени, то ли по другим, более глубоким психологическим причинам. Несколько таких странной судьбы романов уже опубликовано на Переменах («Блюз бродячего пса», «Кукушкины детки», «Побег») – тексты эти, при всех их достоинствах, как бы утонули во времени и не пробились к читателю (может быть, как раз в силу достоинств). (далее…)

Узнал, что у знакомых дочка – студентка, будущая театральная художница, и задумался об этой прекрасной и, увы, уже вымершей профессии. При словах «театральный художник» вспоминаются разве что реконструкции Дягилевских постановок, а современный театр, мне кажется, от художников давно освободился. Ну, иногда видно, как работают художники по костюмам, и слава Богу. Дело тут не в победившем мейерхольдовском прочтении, когда на сцене в «Отелло» появляется пресловутый платок, а в «Лесе» достаточно того, что выходят в зеленых париках.

Может быть, прежде всего виновата бедность? В Москве, например, множество (ура!) маленьких муниципальных театров, существующих на нищенские дотации или вообще без всяких дотаций, и там зачастую двух одинаковых стульев не найти, так что режиссер, принимаясь за бразды постановки, вполне органично и в голову себе не берет хоть какой-никакой задник выставить. Но эта органичность вошла в плоть и кровь, и вот давным-давно средние (по размерам и уровню художественности), и большие (по размерам, понтам и амбициям) театры максимум, что себе позволяют – это некие облегченные конструкции, вроде временных переходов над ремонтируемой теплотрассой.

Одинаковые эти переходы с лестницами я вижу много лет в самых разных театрах, такое впечатление, что или лестницы преподают на всех оформительских факультетах, или лестница одна и та же и выдается из той же экономии напрокат еще от Рождества Христова. (далее…)

Леонид Гамбург. Страна чудес Алисы и Гарри Поттера: Приглашение в английскую детскую литературу. – К.: Радуга, 2012. – 208 с. илл.

«Будьте, как дети, и спасётесь», – сказано в Евангелии, и данный завет одни стараются исполнять, вторые упорно игнорируют, но и те, и другие так или иначе помнят. На этот счёт вспоминается любопытная история из «Журавлей и карликов» Леонида Юзефовича. Один французский писатель беседует со старым сельским кюре и говорит ему: «Вы всю жизнь исповедуете своих прихожан, вы знаете о них все. Можете ли вы какой-нибудь одной фразой выразить ваше понимание человеческой природы?» Кюре ответил, что да, может, и фраза эта: «Взрослых людей не бывает».

Пожалуй, все мы в той или иной степени хоть на денёк мечтаем вернуться в детство. Не у всех оно, конечно, было счастливым и беззаботным, но то, что детские воспоминания у большинства людей добрые и светлые, остаётся самой упрямой вещью на свете.

Во многом для тех, кто мечтает вернуться в детство, Леонид Гамбург и написал свою книгу «Страна чудес Алисы и Гарри Поттера», совместно изданную в Киеве журналом «Радуга» и «Саммит-Книгой». Издана она, надо сказать, отлично. Особым украшением, что большая редкость сегодня, служат великолепные цветные и чёрно-белые иллюстрации. Так сказать, для полного погружения в радужное детство. (далее…)

И как только Жерар Депардье ступил на русскую землю, грянули фанфары, раздались крики «Ура!» и «Браво!». Главы регионов наперебой принялись звать его на ПМЖ к себе – кто в Чечню, кто в Кировскую область.

Глава Сбербанка Герман Греф увидел в припадании Депардье, так сказать, к лону РФ сплошные плюсы. И прежде всего — «финансово-экономическую и политическую стабильность», делающую нашу страну интересной «не только для инвесторов, но и для деятелей искусства и культуры». Туда же и вице-премьер Дмитрий Рогозин, высказавший смелое предположение о «массовой миграции богатых европейцев в Россию», которая начнётся, когда на Западе узнают «особенности нашей налоговой системы». Короче, взбодрил Депардье представителей нашей элиты, и начали они мечтать о несбыточном. (далее…)

Если есть что-то невозможное, то давайте это попробуем.

Сергей Брин.

Можно ли фильмом петь славу, если его тягостно смотреть?

После титров (Фантазии Фарятьева), идущих в полной тишине на чёрном фоне, — первые кадры и звуки. Корявая игра на пианино мальчишескими пальцами, ободранными и смазанными зелёнкой. (Мальчику до лампочки эти уроки музыки и музыка вообще.) Впрочем, из-за общей замедленности неуверенного исполнения, печаль мелодии всё же доносится до зрителя. Потом – пейзаж (наверно, вид из окна комнаты, где идёт частный урок музыки). Он тоже не совершенно отвратный. Ну, осень. Листья облетели. Не всюду, правда. Туман. Но видно далеко. Даль даже прекрасна в своей туманности. Река, холмы на том берегу. Но ближе… Этот чёрный столб с проводами (так кадр не выбирает фотограф, позитивно относящийся к снимаемому)… Этот ералаш черепичных крыш, непонятно в каком порядке стоящих одноэтажных домов чуть не на первом плане… Подстать столбу какие-то, заводские, что ли, трубы подальше… На самом первом плане глухой дворовый забор, вместе с улицей спускающийся с крутого взгорка. Никакого ритма. Как нет ритма в игре мальчика. Впрочем, чирикают какие-то птицы. Наверно, воробьи. Объектив двинулся и обнаружил, что это за спускающаяся улица. На ней только тротуар. Грунтовый. Напротив домов и заборов то ли огороды, то ли пустырь. Страшных чёрных столбов оказывается спускающийся ряд. Но ни одного одинакового столба. То столб повыше, то пониже, то перевёрнутой буквой V. Нет ритма. Так называемая музыка продолжает тянуть нервы. Теперь комната. Ну, тёмная. Но свет в окно так и бьёт снопом. Зато Фарятьев сидит на стуле неестественно прямо. Не прикасаясь к спинке. Гость ненатурально значительно произносит имя учительницы:

«- Александра.

— Шура?».

Обоим плевать, что идёт же урок…

Нет, ребята, всё не так, всё не так, ребята…

И так – две серии. (далее…)

От редакции: этот автор никак не связан с постоянным автором Перемен, Олегом Давыдовым (Места силы, Шаманские экскурсы, Дни силы). Это два разных человека.

По поводу книги Бенгдта Янгфельда «Язык есть Бог. Заметки об Иосифе Бродском». – М.: Астрель, CORPUS, 2012 г. 368 с.

Поэт не только в России больше самого себя.

Перефразируя Гегеля, сказавшего, что истинный человек есть философ, можно сказать, что истинный человек есть поэт. Потому человек в своём бытии неисчерпаем, он есть растерянный, вечно и безнадёжно ждущий Годо. Поэтические истоки мышления залегают в глубине поверхности языка, выкармливают эротическое напряжение, родственное порождающей любви к мудрости – философии. Об этом знал и скрытый поэт – Платон, изгоняя самого себя из своего идеального полиса, стремясь потерять себя, чтобы обрести. Поэт танцует вокруг мира, как платоновская душа вокруг предмета своей любви, то приближаясь, то удаляясь, но никогда не совпадая с ним. По мнению М. Хайдеггера, считавшего, что бытие философии, в форме метафизики, пришло к своему концу, истолкование бытия становится делом поэтическим: «Поскольку философия завершена, нам только и остаётся, что заново произнести хранимый поэтами вопрос и уловить, как он звучал на протяжении всей истории философии, начиная с её греческих истоков. Мысль сегодня пребывает на условиях поэтов».

Поэтическая речь в пост(ино)-метафизическую эпоху выступает как основание раскрытия тайны бытия, указывая альтернативу бесконечному и самозамкнутому циклу истолкования философией бытия сущего (метафизики). Поэтическое слово прорывает покрывало забвения и удерживает от падения в ничто, хоть и не само бытие, историчностная судьба которого свершается в бедствиях нашего времени, но хотя бы сам вопрос о бытии. (далее…)

Cave canem! – Бойся собаки!
(Девиз «Бродячей собаки» 1912 года –
ставился в углу концертных повесток)

«Какое проклятое… проклятое время!»

«Настоящие тяжёлые минуты, переживаемые всей Россией столь значительны и необычны во всей мировой истории, что было бы непростительным преступлением, если бы люди нашего времени не запечатлели бы все мысли и переживания, которые вызывает настоящая мировая война. Все мы, участвующие в тех или иных событиях, или только созерцающие их, так поглощены всем происходящим перед нами, что почти не подводим итогов своим ощущениям», – с болящей за страну душой писал барон Врангель беллетристу Тихонову (псевдоним Луговой), всемилостиво вопрошая того выпустить литературный сборник «Русская жизнь в дни мирового смятения».

По распространённой легенде, 16 марта 1915 года полиция Петрограда прикрыла арт-клуб «Бродячая собака» из-за драки, устроенной Владимиром Маяковским после прочтения стихотворения «Вам». Об этом в подробностях вспоминал Б. Пронин:

«Я сидел с Верой Александровной – моей женой, которая очень признавала Маяковского. Вдруг Маяковский обращается ко мне: «Боричка, разреши мне! – А он чувствовал, что его не любят, и на эстраду не пускают, что я и Кульбин – единственные, кто за него, и это была его трагедия. – Разреши мне выйти на эстраду, и я сделаю «эпатэ», немножко буржуев расшевелю». Тогда я, озлобленный тем, что вечер получился кислый, говорю Вере: «Это будет замечательно», и она говорит: “Шпарьте!”»

Вам, проживающим за оргией оргию,
имеющим ванную и тёплый клозет!
Как вам не стыдно о представленных к Георгию
вычитывать из столбцов газет?!

…Вам ли, любящим баб да блюда,
жизнь отдавать в угоду?!
Я лучше в баре блядям буду
подавать ананасную воду!

На самом деле всё было прозаичней. В 1914 году началась Первая мировая война. Санкт-Петербург переименован в Петроград, организована Городская биржа труда, построена больница имени Петра Великого, возведено новое здание Главного Казначейства, открыты первоклассные кинотеатры «Паризиана» и «Пикадилли» на 800 мест каждый. Установлен памятник М. Ю. Лермонтову на Лермонтовском проспекте, основано Русское ботаническое общество, всё бы ничего, но… Неуёмный, нескончаемый праздник, длившийся в «Бродячей собаке», стал противоречить суровым будням. Многие из постоянных посетителей кабачка ушли на фронт: (далее…)

Сначала историю про вареники мне прислала Кристина. Вдоволь отхохотавшись, я решил взять эту историю в свою книгу о Максиме, уведомив художника о находке. И вдруг Кантор предлагает мне новый вариант и просит опубликовать оба, рядом. Что я и делаю. Добавлю, что разница в возрасте Венецианской дамы у обоих рассказчиков – лишь недоразумение. Дама до сих пор прекрасна.

Кристина Барбано. «Рождественские вареники»

Я услышала эту историю от двух непосредственно участвовавших в ней людей, и каждый из них поведал мне свой вариант. Кстати, шикарная дама, о которой идёт речь, появляется ещё в одном эпизоде, связанным с Иосифом Бродским. Это та же самая дама, которая встречает Бродского на венецианском вокзале в начале книги «Набережная Неисцелимых».

Максиму Кантору было примерно лет 16. Рождественские, новогодние дни.

Он жил вместе с родителями в квартире – месте частых встреч многих представителей московской интеллигенции, с которыми отец Максима, Карл Моисеевич, был дружен: Григорий Чухрай (для детей Канторов «дядя Гриша»), Мераб Мамардашвили, Александр Зиновьев. Среди московской интеллигенции многие дружили с иностранцами, и в квартиру Канторов часто попадали представители «западного мира».

Однажды один из друзей отца привёл итальянку. Эта была славистка из Венеции, лет не на много старше Максима, породистая, изысканная, в совершенстве говорящая по-русски. Роскошная венецианская дама, как будто сошедшая прямо с картин Тьеполо, в гостиной на улице Ляпидевского. (далее…)

Недавно Денис Яцутко представил в одном из своих блог-проектов «Хреновина» впечатляющую композицию из трех специально подготовленных топоров под названием «Православие – Самодержавие – Народность». Точнее — специально подготовленных топоров там было только два. Третий топор — «Народность» — не подвергся никаким алхимическим трансмутациям. Вот этот слегка подржавленный, но мощный и харизматичный чугунный колун.

Но зато с Православием и Самодержавием — это целая эпопея. Во-первых, вот как они выглядят. Топор «Православие»:

Обратите внимание, раньше это был самый обыкновенный топор. Яцутко изрядно его преобразил. (далее…)

В своем 18-м фильме «Пьета», получившем «Золотого льва» на Венецианском кинофестивале, Ким Ки Дук обыгрывает иконографический прием оплакивания Богоматерью убитого Христа с железной и красивой жестокостью своих лучших фильмов.

Если Токио Одзу – это Токио домов, семей и их повседневности, то Сеул Ким Ки Дука в «Пьете» – даже не урбанистический. На дне тут мастерские бедных рабочих, в них заржавевшие станки, перекореженные трубы, катакомбы автомобильных деталей. Это не «зубчатые колеса» акутагавского безумия, все проще и страшней – люди как упрощенные эмоции, люди как реализация схемы «деньги». Придавленные и искаженные схемы-эмоции – пружина будет отпущена, но бессознательное будет выговорено не на кушетке психоаналитика, а в той бане кровавых чувств, в которых корейцы и один из главных их кинопредставителей Ким Ки Дук так хорошо знают толк.

Ли Кан До выбивает долги, в десятикратном размере, может, потому, что он дьявол и мясник – деньги идут вторыми, ему больше нравится калечить должников. Запускать их руки в станки, скидывать с заброшенных домов, просто пугать.

Нет, Ким Ки Дук здесь не социально озабоченный социалист Каурисмяки, о бедности и деньгах тут говорят герои, но имеют в виду другое. Или не имеют в виду ничего больше того, что выговорить и так не получится. Потому что до того, как в жизни Ли Кана появляется бросившая его тридцать лет назад мать, он только ел (собственноручно убивая купленную курицу или угря) и мастурбировал во сне. Был бессознателен. Не знал своих демонов, просто был сам одним из них. (далее…)

Интервью с Андреем Добрыниным, поэтом, прозаиком, редактором, издателем.

Командор-Ордалиймейстер, он же Магический Флюид Ордена куртуазных маньеристов, он же DJ Kastet, он же поэт, прозаик и композитор Константин Григорьев ушел из жизни ровно шесть лет назад, 22 декабря, как раз в день празднования двадцатилетнего юбилея самого помпезного и вызывающего поэтического объединения постперестроечной России. В жизни случаются разные совпадения. Счастливые и чудовищные. Но это совпадение с трудом укладывается в голове. Можно долго создавать разнообразные мистические и магические версии, объясняющие обстоятельства этого несчастья, но вывод в любом случае будет один — Григорьев был человеком исключительным. И покинул он бренную землю исключительно, заставив встрепенуться даже железобетонных людей. О том, как жил и творил Константин Григорьев, рассказал «Переменам» его ближайший друг и соратник по ОКМ Андрей Добрынин.

Владимир Гуга: Где-то во второй половине 90-х я трудился грузчик-менеджером в одной книготорговой компании. Вторую половину этажа, на котором располагался наш офис, занимало довольно богатое в те времена издательство. Сотрудники обеих контор выходили курить на общую лестничную площадку. Там-то я и заметил довольно мрачноватого, неразговорчивого молодого человека с мизантропическим выражением лица. Позже ребята мне объяснили, что это — сам Константэн Григорьев, куртуазный маньерист. Тогда я не решился с ним, этаким небожителем, познакомиться, а теперь жалею. Но у меня сложилось такое впечатление, что царящая вокруг офисная рутина ему не нравилась. Что-то он не очень весело выглядел.

Андрей Добрынин: Ну, да… Все правильно. Я работал в этом издательстве руководителем редакции художественной литературы. Туда-то я и пристроил Костю. Увы, наши книжки не очень успешно раскупались, и вскоре редакцию упразднили. Но я бы не сказал, что работа в издательстве Косте не нравилась. Она его, человека с литературным образованием, не слишком обременяла. Возможно, на первый взгляд Костя не выглядел фейерверком оптимизма. Но это чисто поверхностное восприятие. Понимаете, его вечно одолевали страхи: а что будет завтра с работой? А что будет завтра с квартирой. И так далее. Я это знаю потому, что мы каждый день с ним созванивались, и он на меня все свои страхи вываливал. Я же его успокаивал, мол, не волнуйся, все это мелочи. Действительно, мы с ним из таких переделок вылезали, что уже могли ничего не бояться. На самом деле он был глубочайший оптимист. Стоило кому-то предложить какой-то расплывчатый, невразумительный проект, у Кости тут же загорались глаза, он уже видел сверкающие башни, замки. Меня это восхищало, но я был вынужден эти башни рушить, чтобы потом не было горьких разочарований. Так что я его с одной стороны утешал, а с другой удерживал в рамках реальности. Костя, конечно, мог на весь мир озлобиться, так как, причины для этого имелись, но этого не произошло. Он продолжал нежно любить и жизнь, и людей. Конечно, так говорят о многих. Однако я имею в виду большую любовь, настоящую и глубокую. Эта любовь и определяла его существо, его натуру. Кто-то достигает такого уровня любви усердной духовной практикой, а ему это было дано от природы. Костя был невероятно светлой личностью. Хотя с людьми сходился тяжело. Жилось ему порой нелегко. И Костю частенько использовали в силу его доверчивого характера.

В.Г.: Например?

А.Д.: Ну… Самый хрестоматийный пример – группа «Бахыт-Компот», которую они с Вадимом Степанцовым придумали. В какой-то момент Вадим решил, что в этой группе достаточно одной креативной личности, и Костю из коллектива выжил. При этом Костины песни «Бахыт-Компот» использовал еще очень долго. В результате, образовалась огромная гора дисков с Костиными песнями, за которые он почти ничего не получил. Костя пытался бороться. А потом сказал: все, больше не хочу. Надоело. И это один из примеров. С ним подобное часто происходило. Ему говорили: давай поработаем, давай замутим проект. И он на голом энтузиазме работал. (далее…)

Очередные откровения Льва Пирогова, которые он потом, по своему обыкновению, удалит, а потому зафиксируем их тут. В своем Фейсбуке литературный критик признается в том, что ему скучно. Скучно то, чем он занимается уже много лет. Характерное признание.

Цитата:

Открыл в отдельной вкладке итоги литературного года от обожаемого Топорова и забыл об этом. Через полчаса наткнулся, поковырял, как остывшие макароны вилкой — и закрыл, не заставив себя начать читать. Не завёлся. Искра не проскочила. Интересно. Виктору Леонидовичу это всё интересно? Или тут чисто профессионализм, ничего личного?

Российская литература — это очень-очень скучно, по-моему. С одной стороны — педики, жиды и жидовки хороводятся на своих бесконечных одинаково похожих на детский утренник жизнерадостно-бессмысленных мероприятиях. С другой — тайная подспудная Русь. Ворочается, как моль в шубе, вот сейчас как поведёт плечиком молодецким, и та взлетит. Вот только капустку докушает.

И те, и другие одинаково скучны, глупы, бездарны и предсказуемы. И к тем, и к другим если и затёсывается что-то живое, сразу либо ассимилируется (аннигилируется), либо отторгается. Немногочисленные выжившие (те, кто сделал вид, что ассимилировался, а сам отторгся) скачут резвыми блошками и всем нравятся. Это — первый план, те, кто войдут в историю. Но значит ли это, что они интереснее?

Ну, в общем, да. Но не настолько же.

После нового года проект «Неудобная литература» возобновит свою работу. Будем публиковать один очень хороший роман. Конечно же, Лев Пирогов никак не отреагирует на эту публикацию, продолжив лелеять свою вселенскую скуку. Но мы к этому уже привыкли, ведь тексты неудобной литературы недостаточно скучны, чтобы читать их и писать о них.

_____

КНИГИ ПРОЕКТА НЕУДОБНАЯ ЛИТЕРАТУРА:

ОЛЕГ ДАВЫДОВ. «КУКУШКИНЫ ДЕТКИ»
СУЛАМИФЬ МЕНДЕЛЬСОН «ПОБЕГ»
ОЛЕГ СТУКАЛОВ «БЛЮЗ БРОДЯЧЕГО ПСА»
ВАЛЕРИЯ НАРБИКОВА «СКВОЗЬ»
ВСЕ книги проекта Неудобная литература