Смотрите, какая непростая мысль. Мещанин – это скучный. Объективно. Что мещанину делать? – Развлекаться экстремами. Например, Джеймсом Бондом или «Сталкером» Тарковского. Развлекаться. То есть, не принимая близко к сердцу.

Так я упростил мысль 1969 года рождения, мысль Льва Аннинского (ещё и применив для объяснения фильм 1979 года рождения; но ничего, в 1967-м была ограниченная премьера «Андрея Рублёва», и Аннинский мог её видеть и оценить, как и я – эту свободу коней, пасущихся под дождём: да здравствует, мол, естественность!):

«А может, в этом есть что-то неотвратимое? [В естественной тенденции к омещаниванию людей планеты, призванных, казалось бы, Октябрьской революцией к историческому творчеству, к созданию нового мира, нового общества, небывалого ещё на планете. Что есть скучно для мещанина, не способного на что бы то ни было, если это не является Личной Пользой.] На всех уровнях? На самом [в культуре] низком – где сентиментальные драмы «из жизни обыкновенных людей» где-нибудь на Западе уже прочно выбиты плоской энергичностью Джеймса Бонда, пышностью длинных зрелищных лент, взрывной силой элементарной динамики? На самом высшем уровне – где у нас неистовый в чувствах Тарковский теснит человеколюбивого автора сентиментальной ленты «Жили-были старик со старухой»?» (Искусство нравственное и безнравственное. М., 1969. С. 154). (далее…)

Максим Кантор

Картина, которая висит у меня за спиной, называется «Государство». И она показывает ту модель устройства общества, которая когда-то была, а ещё описана Платоном. В Центре – власть, затем круг – охрана, стражи, затем круг тех, кто обслуживает эту власть и, наконец, население, бесправное население, которым все пользуются.

Эта модель воспроизводится из века в век, каждый раз мы называем наше государство по-разному, а воспроизводится одна и та же модель и в сегодняшнем мире, который называет себя демократическим, и который научился строить демократию без демоса, без народа, воспроизводится примерно эта же модель. Вот про такую ситуацию эта выставка и сделана, чтобы о ней рассказать. Конечно, в большой степени эта выставка описывает то, что я знаю очень хорошо, а именно ситуацию в России, в моей стране. Поэтому вы увидите здесь типичные для России картины: «Зал ожидания» или «Толпу нищих», или портрет Ленина и Толстого.

Однако, вместе с тем, поскольку много лет уже живу в Европе, эта выставка относится и к любому обществу, так называемому демократическому, к тому обществу, которое сегодня переживает кризис. Поэтому картины, которые называются «Зал ожидания» или «Реквием террористу», или «Неограниченный тираж», или «Вавилонская башня» – это картины про любое общество, а не только про русское. (далее…)

28 ноября 1908 года родился Клод Леви-Стросс, французский философ и антрополог, один из самых виртуозных игроков в бисер XX века, увлекший своей Игрой целые поколения интеллектуалов Запада и Востока.

Согнувшись, со стекляшками в руке
Сидит он. А вокруг и вдалеке
Следы войны и мора, на руинах
Плющ и в плюще жужжанье стай пчелиных.
Усталый мир притих. Полны мгновенья
Мелодией негромкой одряхленья.
Старик то эту бусину, то ту,
То черную, то белую берет,
Чтобы внести порядок в пестроту,
Ввести в сумбур учет, отсчет и счет.
Игры великий мастер, он не мало
Знал языков, искусств и стран когда-то,
Всемирной славой жизнь была богата,
Приверженцев и почестей хватало…
Теперь… Сидит он… Бусины в руке,
Когда-то шифр науки многоумной,
А ныне просто стеклышки цветные,
Они из дряхлых рук скользят бесшумно
На землю и теряются в песке…

Герман Гессе.

XX век можно без преувеличения назвать столетием Мифа, мифическим временем, которое запомнится удивительной калейдоскопической сменой картин разрушенных и созданных вновь мифических миров. Одним из тех Творцов, кто участвовал в этой завораживающей Игре, был Клод Леви-Стросс. Не случайно его программной статье «Структура мифов» был предпослан эпиграф: «Можно сказать, что вселенные мифов обречены распасться, едва родившись, чтобы из их обломков родились новые вселенные». Это высказывание Франца Боаса должно было, по замыслу Леви-Стросса, дать метафорический ключ к его методологии структурного изучения мифов, но – такова Игра – оно сделало нечто большее – раскрыло сущность всего творчества французского философа, разрушавшего целые вселенные мифов и создававшего на их месте другие вселенные, сомнительные вселенные, лишенные Человека, вселенные, при виде которых невольно вспоминаешь известные строки: «Empty spaces – what are we living for?»

И последователи, и оппоненты Клода Леви-Стросса не раз отмечали тот очевидный факт, что в основе его теории лежит не научная логика, а некий неведомый способ мышления, позволявший ему делать выводы там, где останавливалось научное познание. Так, Д. Преттис расценивал методологию Леви-Стросса как «революцию в науке» на том основании, что она «изменяет правила научной процедуры» и позволяет делать выводы, не подтверждая их фактами, открывая, тем самым, новый путь познания. Интересно, что подобным образом характеризовалось и творчество Зигмунда Фрейда. Так, А. И. Белкин отмечал: «Специфика трудов Фрейда – это не научная логика, а скорее неведомый до сих пор стиль мышления, дающий обильные всходы». Сближение здесь творчества Леви-Стросса и Фрейда отнюдь не случайно. И структурализм, и психоанализ, не смотря на всю свою кажущуюся чуждость друг другу, растут из одного корня – из Мифа. (далее…)

Главный герой фильма Майкла Дауса «Все из-за Пита Тонга» («Глухой пролет» или «Все пошло наперекосяк» – существует несколько вариантов перевода) – известный диджей Фрэнки Уайлд, разгильдяй и наркоман, который живет только в клубном мире и пишет соответствующую драйвовую музыку. Постепенно он глохнет. Сначала он скрывает свою глухоту, потом пытается как-то с этим бороться с помощью наркотиков и ухода в полную изоляцию, но потом смиряется. Одна глухая девушка помогла ему выучить язык жестов. И тут происходит переломный момент – в фильме показан этот переход из кричащего мира в совершенно иной – глухой. Практически исчезают звуки, и восприятие зрителя меняется, как и восприятие персонажа. Акценты смещаются на зрительные образы и осязание – он начинает видеть и ощущать. Фрэнки осознает, что в объектах подвижного окружающего мира он видит музыку, а также может чувствовать ее через вибрации. Вскоре он снова начинает писать миксы при помощи ощущения вибраций от акустики и осциллографа. Он записывает альбом, который был восторженно принят публикой, и вдруг убегает от дальнейших контрактов и просто исчезает. В конце фильма показывают Фрэнки с его женой и их ребенком, и мне запомнился эпизод, как он глухих детей учит чувствовать музыку.

Благодаря своему недугу – глухоте – герой открывает в себе нечто неведомое, доселе ему незнакомое и более ценное, почему, научившись, будучи глухим, писать миксы, и уходит, ибо прежняя жизнь уже не соответствует каким-то его новым ценностям. Впрочем, сейчас у меня нет задачи разбирать фильм, я хочу остановиться на некоторых моментах – именно моментах перехода – и посмотреть, каким образом они происходили. Когда человек глохнет, акценты восприятия внешнего мира смещаются на зрительные образы и осязание, которые компенсируют потерю слуха. Но герой фильма, Фрэнки жил в основном в мире звуков, – это было его профессией и реализацией. И тут это все исчезло. Конечно, он пытается это вернуть. Он видит звуки во всех внешних движениях: волны на море, кто-то бежит, кто-то встряхивает покрывало на пляже – везде он видит ритм и звуки. Сидя в баре и глядя, как танцовщица исполняет фламенко, он телесно чувствует вибрации. У него появляется новый чувственный опыт телесного и сексуального контакта с его глухой девушкой. Он вынужден воспринимать мир телом, которое привыкло жить звуками. Но что значит — жить звуками? (далее…)

От редакции: этот автор никак не связан с постоянным автором Перемен, Олегом Давыдовым (Места силы, Шаманские экскурсы, Дни силы).

24 ноября 1632 года родился Бенедикт Спиноза.

Философствует ли наше время? – ответ, к сожалению, очевиден. Между тем насущный интерес философа наших дней состоит не в преодолении всякой метафизики, что оказывается возможным лишь с помощью метафизических же средств и приводит не к «преодолению», а к очередной инометафизике. Действительный интерес для современной «постметафизческой» мысли состоит в том, чтобы понять, чем были великие метафизические системы, и как они могут заставить нас переосмыслить наши современные интеллектуальные привычки. То есть реальная задача состоит не в том, чтобы выйти за пределы так называемой «метафизики», (ибо мы осведомлены, что конструирование подобных генеалогий ведет к опасным упрощениям), но в том, чтобы проникнуть в предельную глубину метафизики, чтобы увидеть, чем она бросает вызов нам.

Великий поток мысли, разбуженный Декартом, слился на нидерландской земле с еврейской наукой, – и воплощением этого события стал Барух Спиноза.

Вместе с тем оригинальность его мысли сопротивляется любым генеалогиям, чаще всего, естественно, возводящим её к картезианству мальбраншевского толка. Школьное клеймо «пантеизм», применяемое к спинозовской философии, имеет настолько размытый смысл, что получает способность адекватно приблизиться к сути этой системы лишь при существенном дополнении – пантеизм математический. Евклидовский метод геометрического доказательства привлечён Спинозой для достижения небывалых целей. Уже Декарт исходил из той идеи, что философские положения необходимо трактовать математически, но именно Спиноза воплощает её с невиданным изяществом. (далее…)

Эпоха «Русских маршей» и многотысячных мусульманских религиозных служб в центре русских городов – идеальная почва для возвращения былой мегапопулярности работ Льва Гумилева. В этой сложной обстановке выход книги Сергея Белякова выглядит выстрелом в десятку, ибо трудно сегодня назвать тему более важную и сложную, чем вопрос «межэтнических отношений», который всегда волновал и вдохновлял Льва Гумилева.

На Льве Николаевиче Гумилеве красуется много ярлыков: евразиец, антисемит, гений, научный авантюрист, тюркофил, жертва репрессий. И ни один из них не изучен достаточно глубоко для уверенного использования в научных и околонаучных дебатах. Сергей Беляков рассмотрел каждое гумилевское клеймо под лупой дотошного исследователя. Причем, скрупулезно описывая личную жизнь и научную карьеру своего героя, автор умудрился украсить текст ухмылкой профессора, уставшего от обилия знаний внутри себя и обилия дураков вокруг себя. Легкий, но колючий юморок Белякова привлекателен своей сдержанной винтажностью: в тексте даже проскальзывает восклицание «Полноте!». Поэтому во время прочтения книги можно почувствовать себя нерадивым студентом на лекции маститого ученого, едкого, остроумного и беспощадного к тем, кто смеет наступать на его «старые мозоли».

С Беляковым, словно с профессором старой закалки, особо не побалуешь. Он, конечно, может пошутить, но если студент тявкнет лишнее – пощады не жди ни в аудитории, ни, тем более, на экзамене. Кто сомневается, пусть обратит внимание на то, как Сергей Станиславович в своей книге «раскатал по асфальту» многих разномасштабных гумилевоведов и претендентов на роль продолжателя дела автора термина «пассионарность». Кстати, урок Белякова напрочь отбивает желание вставлять по любому поводу в свою речь такие модные словечки, как «пассионарность», «комплиментарность», «этногенез». Оказывается, эти понятия гораздо сложнее, чем расхожие представления о них. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ — ЗДЕСЬ

31. Николай Ребер.

Живет в Швейцарии; в конкурсе участвует в третий раз. В первый – едва не вышел в финал, во второй – пролетел как фанера над Парижем. Подражает (весьма искусно) все тому же Бродскому, только позднему. Но поэтов без судьбы не бывает. Заключительная строка приводимого стихотворения вполне могла бы послужить ироническим эп
играфом к позднему Бродскому и – уже безо всякой иронии – к самому Реберу.

Миро

На полотне, где женщина и птица,
отсутствие динамики и не
мелькают трицепсами велосипедисты
и радужные блики на воде,
ни пехотинцы потные с парада,
ни с кумачами праздничный народ,
бредущие колоннами на запад,
обозначая медленный исход.
Ни тучных стад, ни подлых супостатов,
ни сказочного роста годовых,
ни юношей, смущающих ораторов
размерами первичных половых,
ни ангелов, спустившихся на землю,
ни времени, ни снятого с креста
живого бога, коему не внемлет
пустыня, на поверхности холста,
ни п?тли, чтоб взять и удавиться,
ни двери, чтобы просто выйти вон —
их нет. Там только женщина и птица,
и мощное отсутствие всего.

32. Андрей Родионов.

Москвич, в третий раз участвует в конкурсе. Внешне страхолюдный и умеренно матерящийся король слэма, из-за чего далеко не каждый замечает, что Андрей на самом деле тонкий и оригинальный лирический поэт. Единственная до сих пор (я читаю по алфавиту) подборка, вызвавшая у меня ощущение «хорошо, но мало».

я вышел в екатеринбурге
и вместе в с девочкой своей
зашел сожрать какой-то бургер
в сиреневый парк-инн-отель

слонялись или же сидели
в спортивных куртках ребетня
и я сказал в парк-инн-отеле
ты выйдешь замуж за меня? (далее…)

Заметки к юбилею Виктора Пелевина (р. 22.11.1962)

Его первой публикацией была сказочка «Колдун Игнат и люди» (1989). Цитата: «”Чего вам надо, а?” — строго спросил Игнат мужиков. “Вот, — стесняясь и переминаясь с ноги на ногу, отвечали мужики, — убить тебя думаем. Всем миром решили. Мир завсегда колдунов убивает”. – “Мир, мир… — с грустью подумал Игнат, растворяясь в воздухе, — мир сам давно убит своими собственными колдунами”».

Сквозь границы миров

Его последняя публикация «S.N.U.F.F», как значится в книге — утопiя (2011). Кто-то может упрекнуть: дескать, у Чака Паланика тоже есть «Snuff». Но это разные снафы! У Поланика просто снаф, обыкновенное «смертельное порно». А у Пелевина аббревиатура с особым смыслом – «Special Newsreel/Universal Feature Film», такое социально-политическое fantasy. Равно как и ГУЛАГ у него не тот, что у Солженицына (и у всех нас), а просто «Gay», «Lesbian», «Animalist» и «Gloomy» (значение символа «U» утеряно в веках), то есть объединение людей с нетрадиционной ориентацией, типа мафии. «Don’t FUCК With the GULAG!» — призывают несогласные, но напрасно.

Глуми (в отличие от всех известных значений) – это любитель дорогих high tech кукол — то есть резиновых женщин на очень высоком витке развития («Глумак, глумырь, куклоеб, пупарас — называйте меня как хотите»). И самое замечательное в романе – как раз кукла Кая, в которой (кажется) просыпаются реальные человеческие чувства. В общем, симпатичная такая Кая…

Это не первый симпатичный женский образ у Пелевина. Лисичка-оборотень, носящая провокативное (для русского слуха) имя — А Хули из « Священной книги оборотня» (2005) тоже (даром что лиса!) проявляет вполне человеческие чувства – влюбляется. Правда, — в волка-оборотня, но всё же. Тем более что волк этот, к тому же, генерал ФСБ. Вызывают, безусловно, симпатии, и муха Наташа и ее мама муравьиха Марина — женские персонажи с нелегкой судьбой из «Жизни насекомых» (1993). Да чего там! Даже работники райкома комсомола, сменившие мужской пол на женский и ставшие валютными проститутками («Миттельшпиль», 1991), по-своему трогательны. (далее…)

…
Если бы я умела писать, то сказала бы про обстановку Пустыря. Но, не совсем понятно, каким образом можно говорить постороннему взгляду об обстановке Пустыря, когда сам роман её и выписывает. Обстановка Пустыря начинает расслаиваться: постепенное погружение и провал во всё большую и большую глубину — так, будто проходишь насквозь, не имея опоры или выступа, чтобы смочь задержаться.

Эти полустертые, тонкие шрамы то исчезали, то вновь проявлялись, и время от времени выступали над землей так, что об них, казалось, можно было споткнуться.

Первый ракурс смотрения может быть направлен на содержание романа, но здесь снова возникает растерянность в суждении: содержание выписывается текстом, само содержание не имеет единой формы определения. Если учесть, что само содержание — это и есть текст, — то речь следует вести о тексте. Но каким образом можно вести речь о тексте: здесь уже возникает перечащий вопрос тавтологии. Интерпретировать уже сказанное в выражение прочтения. Но прочтение не содержит той исторической наполненности слова, которая составила выражение читаемого текста, несмотря на то, что пересечение историй замыкается на, казалось бы, одной территории — словесного образа. Текст о тексте. Поговорить о словах: такой ракурс прочтения предполагает сноску к основной линии текста, которая будет восстанавливать Пустырь в его сюжете. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ — ЗДЕСЬ

21. КУЗЬМИН.

Имени не помню. Дебютант конкурса. Питерский (но не пиИтерский) поэт-иронист. Простодушный, но местами смешной.

Говорил мне у ларька…

Говорил мне у ларька
Местный бухарь Гена:
“Наша родина, она
Вроде Карфагена.

Гена был суров и бел,
Одолжил я Гене
Двести рэ на опохмел,
И сказал – ты гений!

22. Наташа Курчатова.

Известный критик и (в соавторстве) прозаик. Дебютантка конкурса Григорьевки. Стихи – и традиционные, и верлибры – представляют собою, скорее, творческую лабораторию, хотя попадаются среди них и просто недурные. (далее…)

Милостивый государь Сергей Васильевич,

Признаться, я долго сомневался, прежде чем приступить к этому письму. Начать с того, что в стране, где я получил воспитание и образование, Ваша фигура живописалась таким обилием черного, что и глаз было не видать – ведь для них потребовалась бы как минимум капля белил, а светлые цвета к Вашим портретам не выдавались в принципе. Пожалуй, равным Вам по степени омерзения представлялся лишь Евно Азеф, руководитель Боевой организации эсеров, признанный из ряда вон выходящим провокатором даже в те времена, когда в провокаторстве (и не без оснований) подозревали примерно всех.

Что знал я о Вас? Жандармский полковник, сатрап и палач, отметившийся в истории созданием «зубатовщины» – системы соблазнения полуграмотных фабричных рабочих, с целью отвлечь их от истинно пролетарских, то есть революционных задач. Гнусный интриган, коварно подпустивший к народу смертоносного попа Гапона и ставший таким образом главным виновником «Кровавого воскресенья» 9 января 1905 года. Нечистый на руку чиновник, отметившийся растратами казенных средств… Ненависть к Вам выглядела всеобщей; едва заслышав Ваше имя, принимались отплевываться и крайне-левые террористы, и самые махровые черносотенцы, и представители всего политического спектра, располагавшегося меж двумя этими полюсами.

Почти все это впоследствии оказалось ложью или клеветой, включая и жандармский чин: Вы ведь шли по сугубо штатскому маршруту, не так ли? Напротив, столичный Департамент полиции, в коем Вы совсем недолго – около 10 месяцев – заведовали Особым отделом, с Корпусом жандармов соперничал не на шутку. Так что в отставку Вас отправили надворным советником – это что-то типа армейского подполковника, не мелкая сошка, но и не великая шишка. Впрочем, не в чинах дело; чины, как я понял позже, Вас не интересовали вовсе. Ваш младший коллега Спиридович, дослужившийся, в отличие от Вас, аж до генерал-майорства, позже вспоминал: «Зубатов был бессеребренником в полном смысле этого слова, то был идеалист своего дела…» (далее…)

Ведущий: Attilio Scarpellini
Составитель текста: Клаудио Ведовати
Перевод с итал.: Кристина Барбано

Передача посвящена выставке ВУЛКАНО художника М.Кантора, которая проходит в Милане, в Фондационе Стеллине, – продлится до 6 января 2013. (При поддержке «Actual Realism Collection».) Комментарии об искусстве чередуются с музыкальными отрывками произведений русских классических и современных композиторов. В частности – А.Бородина, родившегося в 1833 г., в день выхода радиопрограммы – 12 ноября.

Ведущий:

Сегодня на первой странице «Corriere della sera» разместили удивительную фотографию: на площади Сан-Марко в Венеции – наводнение, и два туриста купаются, как будто в бассейне. Очень тяжёлая ситуация, которую переживает Италия в эти дни. Ноябрьское наводнение по всей стране – типичное явление, правда, не до такой крайней степени. Нас это очень волнует и огорчает.

Сегодня 12 ноября.

В 1833 году в Петербурге в этот день родился композитор Александр Бородин.

Мы мало знаем о композиторе Бородине и, вообще, немного знаем о России того времени. Практически не было сведений о Советском Союзе, континенте, который находился за железным занавесом, и образы которого время от времени появлялись перед нашими глазами. Что-то проскакивало благодаря самиздату — но мы не понимали, что происходило в СССР.

До сих пор Россия нам не знакома. Даже сегодняшняя, которая, мол, снова вошла в демократический мир и мир глобального рынка… хотя трудно назвать страну Путина демократической. Как и всё остальное, искусство России не очень нам доступно.

Например, совсем неожиданно мы обнаружили чрезвычайное художественное явление – не только художника, но ещё и писателя. На своих больших холстах и графических листах он возобновляет славную традицию от Гойи до Оноре Домье, от Домье до Отто Дикса, или от Энсор до Георга Гросса. Этот художник – Максим Кантор. (далее…)

В ноябре 1962 года вышел «Новый мир» № 11 с повестью Солженицына

«В пять часов утра, как всегда, пробило подъем — молотком об рельс у штабного барака», – знаменитое начало знаменитой повести Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Решение о её публикации принимал лично первый секретарь ЦК КПСС Хрущев. (Это как если бы президент Путин решал вопрос о публикации, скажем, «Черной обезьяны» Прилепина. Или «S.N.U.F.F.» Пелевина). «Высочайше одобренная повесть», — скажет потом Солженицын. Тираж журнала был 96 900 экземпляров (почти сто тысяч). Но и того не хватило, по разрешению ЦК КПСС допечатывалось ещё 25 000.

На гребне славы

Наутро безвестный учитель из Рязани проснулся знаменитым. Принята повесть была восторженно – как читателями, так и критиками. Однотипные заголовки критических статей сообщали: это произведение «О прошлом во имя будущего» (К. Симонов), оно написано, «Чтоб это никогда не повторилось» (Г. Бакланов), «Чтоб вдаль глядеть наверняка» (Л.Афонин), а также «Во имя правды, во имя жизни» (В.Ермилов); в ней «Вся правда» (Г.Скульский) «Суровая правда» (А.Чувакин), «Большая правда» (В.Ильичёв), «Насущный хлеб правды» (В.Бушин) и т.п.

Отдельные недовольные, впрочем, проявились тогда же. Так, в «Известиях» (от 30.11.1962) было напечатано стихотворение Н. Грибачёва «Метеорит». Речь в нём шла о метеорите, который «явил стремительность и пыл и по газетам всей Европы почтительно отмечен был». А потом наступило, так сказать, утро прозрения, и метеорит «стал обычной и привычной пыльцой в пыли земных дорог». Каким-то образом читатели распознали в метеорите Солженицына и восприняли эту отвлеченную аллегорию как наезд на него. Но победному шествию «Ивана Денисовича» и его автора это пока не мешало.

17 декабря Солженицына позвали в Дом приемов на Ленинских горах – Хрущев решил встретиться с деятелями советского искусства и литературы. Было торжественно и красиво. Столы ломились от яств, хрусталь играл бликами, ослепительно белели скатерти, накрахмаленные салфетки стояли конусом. Официанты, вышколенные, как офицеры КГБ, бесшумно передвигались по залу. Когда секретарь ЦК КПСС Ильичев в своей речи вспомнил о «произведениях, которые сильно и в художественном, и в патриотическом смысле критикуют то, что творился произвол в период культа личности Сталина», Хрущев поднял Солженицына с места и представил его залу под гром аплодисментов. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ — ЗДЕСЬ

Ирина Дедюх.

Нашлись с третьей попытки. Стихи такие стихи. Неплохие стихи. О боже, как их замолчать заставить.

Тьма густеет. Вот вздрогнул и робко набрался свету
Под моим окошком высокий кривой фонарь.
Мне вчера говорили, что грешным спасенья нету,
А в аду и поныне котлы и костры, как встарь…

Он годами потёрт, а фонарь за окном неровен,
И горят они слабо – насколько хватает ватт.
Но сияньем своим каждый солнцу чуть-чуть подобен.
Не важны их изъяны – важней, что они горят.

Александр Гущин.

Будем надеяться, что это очень молодой человек. Привожу первое стихотворение; остальные гораааздо хуже

Нечистая кровь (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ.

7. Владимир Берязев.

Сибирский поэт, дебютант нашего конкурса. Крепкая, несколько сучковатая патриотика. Интонация, скорее, заёмная; мысли, во всей их незатейливости, самородные… Напомнил мне питерского поэта Сергея Дроздова, погибшего несколько лет назад. Либералы его не печатали. Я послал стихи Дроздова в газету «Завтра», но там их почему-то не напечатали тоже.

По пологим снегам вдоль берёз по холмам невысоким
Мы поедем с тобой на восток в Буготакские сопки,

Я, как старый бобёр, здесь — подвластный и зову и чуду —
По весне, после паводка, буду мастырить запруду…

8. Владимир Богомяков.

Тюменский поэт. Профессор. Участвует в конкурсе во второй раз. Михаил Булгаков жаловался жене на ружье со сбитым прицелом: целюсь, мол, точно, а все время промахиваюсь. Схожее ощущение у меня от стихов В.Б.: пуля летит в десятку, именуемую шедевром, но в последнюю долю секунды виляет куда-то в сторону. Но вообще-то поэт примечательный и, может быть, замечательный.

Хайдеггер писал, что кирзовые сапоги увеличивают скорость ходьбы.
А полусапоги из полиуретана не канают и в штате Монтана.
Хайдеггер вязал рыбачьи сети перед лютыми кудесниками во дворе.
За 20 секунд свернул из бумаги Феофана и подарил сопливой детворе.
Так потом Феофан и остался у мальчонок.
Честно говоря, боялись его допускать до девчонок.
Петина душа стала вроде синички и влетела в большой и тёмный дом.
Там раздутый Феофан безглазый сидел за деревянным столом.
«Кто тебя звал сюда? Что тебе надо, мать твою дурака ети?»
А душенька ударялась в стены и окна и от страха не могла ничего произнести.
Вздохнул Феофан, отворил окошко и душа, не помня себя, в небеса унеслась.
А Феофан пошёл и поставил чайник, вздыхая что в доме тараканы и грязь.

9. Ксения Букша.

Петербургская поэтесса (и прозаик). В третий раз участвует в конкурсе. «Вот стихи, а всё понятно, всё на русском языке». Понятно всё, кроме одного, — а зачем всё это написано. При том что и написано, повторяю, неплохо. Самодостаточный поэтический мотив мне удалось разглядеть лишь в одном – не похожем на остальные – стихотворении. Вот оно: (далее…)