Мнимая элитарность. Русскоязычие или русскость?

Несмотря на то, что количество писателей в России сопоставимо сегодня с количеством песка на морском дне, русская литература перестала приятно удивлять и радовать. Но речь пойдёт не об уровне и качестве письма, не о постмодернистском безразличии к смыслам и прозрениям. Помимо всех прочих недугов, русская литература совершенно явственно с некоторых пор страдает раздвоением, разделившись отчётливо на русскую и русскоязычную. Без видимой связи с национальной принадлежностью и местом проживания автора.

Вполне естественно, что произведения, созданные на русском языке, адресованы, прежде всего, русскому читателю. Но в том-то и странность, что русский читатель зачастую не узнаёт себя и своё в таких произведениях. Помимо прямого обращения, слово, как звук или цвет, взывает и к иррациональному, порождая ответные, необъяснимые порой, душевные переживания. Чтение – это сотворчество, связанное с вживанием и вчувствованием. Вживаясь в эпитеты и образы, читатель воссоздаёт спрятанную за ними действительность. Но возможно это лишь в том случае, если читатель и писатель существуют внутри одной системы образов и смыслов. Иначе ни вживание, ни вчувствование не принесут плодов, читательская интуиция не распознает описываемую действительность, и диалога с писателем не возникнет. Писатель в этом случае рискует превратиться в ряженого, который только представляется читателю своим. (далее…)

Ремизов А. Кукха. Розановы письма / Изд. подготовила Е.Р. Обатнина. – СПб.: Наука, 2011. – 609 с. – (серия: «Литературные памятники»).

Прочел интересную книгу Ремизова “Кукха”. О прошлой петербургской жизни и, главное, о В.В. Розанове. Страшно много похабщины, но очень умело сказанной.
К.А. Сомов – сестре, А.А. Михайловой, 29.XII.1924.

То, что книга Ремизова вышла в серии «Литературные памятники – необыкновенно удачно и умно. Поскольку «Кукха» и есть литературный памятник – единственный, который по силам воздвигнуть писателю – и «памятник» сразу в нескольких смыслах:

– памятник как монумент надгробный, память о недавно умершем близком человеке, едва ли не друге – о том, кто дорог «по-человечески», всеми своими бытовыми чертами, тем, с кем рядом жилось, думалось, писалось – говорилось о важном и неважном, о повседневном и о том, о чем мало с кем можно поговорить, по крайней мере, поговорить так, как можно было с Василием Васильевичем, где важны не «значения слов», существующие и сами по себе, но важная интонация, говорок, вечная папироска;

– памятник как общекультурная память, фиксация значения того, о ком памятуют или того, о чем через него памятуют – собственно, в этом смысле книга и издается, в отличие от того, для чего или, скорее, ради чего она пишется, зачем претендует на внимание посторонних, простых читателей, может быть и тех, кто почти ничего и не слышал о каком-то Василии Васильевиче Розанове и уж тем более не могущих оценить радость или печаль узнавания бытовых деталей, словесных припоминаний;

– памятник как память времени – тому, которое уже безвозвратно ушло, но которое остаётся вместе с нами в припоминании или забвении – забвении того, что оно ушло, когда мы разговариваем с теми, с кем поговорить здесь никогда больше не доведется, собираемся еще что-то досказать тому, для кого наши разговоры закончились. (далее…)

Оказывается, затянутый паутиной телевизор – это не подставка под бабушкину вазу. В это трудно поверить, но в нем клокочут настоящие страсти! Кто бы мог подумать. Мы-то всё в сети, в фейсбуках разных ошиваемся, в то время как на «голубом экране» царит настоящий «пир духа». Вот чудеса: от Останкинской вышки до сих пор кругами распространяются телеволны, вынося мозг миллионам телезрителям.

Слава Тарощина, телеобозреватель «Новой газеты», так горько сетует на отечественное TV, будто оно должно представлять из себя нечто качественное и значимое. Ничего ей не нравится: ни Ксения Собчак, ни Тина Канделаки, ни Сергей Безруков, ни Дима Билан, ни Андрей Малахов. Купаясь в собственном сарказме, автор статей, включенных в этот сборник, методично, с чувством и расстановкой раскатывает по асфальту передачи, телеперсонажей, каналы. Причем она так виртуозно пришпиливает представителей этой членистоногой породы, пополняя свою коллекцию телеэнтомолога, что просто хочется аплодировать. А что тут удивительного? Все-таки это статьи не из иллюстрированного дебилоида с телепрограммой, а работы бывшего (неудавшегося?) литературного критика. (далее…)

Поэт и вера

Сегодняшняя литературная ситуация парадоксальна: поэтов всё больше и больше, а поэзии почему-то не прибавляется. Возьмёшь, прочитаешь какие-нибудь классические строчки, и, как говорится, пробирает до самых глубин: дух воспаряет, ум пирует, сердце заходится в волнении. Поэзия.

В современных же литературных изданиях трудно найти подобную силу и сопоставимый размах художественного высказывания. Полистаешь-полистаешь, и становится ясно, что поэт не может быть носителем обыденного сознания, этакого неизлечимо здорового, ставшего общей нормой рационализма-скептицизма. Потребительский зуд, самодовольная псевдонаучность этого типа сознания, о котором ещё в середине ХХ века обеспокоенно высказывался в своих лекциях В.В. Набоков, приобрели такое распространение и степень агрессивности, которые колеблют само основание культуры – слово. Теперь любой получивший литературное образование пошляк запросто может считаться поэтом, продолжая оказывать разрушительное влияние на вкусы и тенденции развития национальной словесности. Но что же тогда такое – поэтическое мироощущение и мировоззрение, без которых невозможно создать ни одной нетленной строки? (далее…)

В.В. Бибихин, в ответ на вопрос, стоит ли обучать детей с малых лет иностранным языкам, сначала ответил «нет», а затем продолжил: «какая разница, на каком языке не понимать?»
Из частного разговора

Перцев А.В. Фридрих Ницше у себя дома. (Опыт реконструкции жизненного мира.) – СПб.: Владимир Даль, 2009. – 480 с. – (серия: «Мировая Ницшеана»).

Ницше – один из тех немногих философов, о которых каждый не только слышал, но и «своё суждение имеет», причем нередко (о чём говорит количество изданий) даже на основании самостоятельного ознакомления с переводами.

Собственно, с разговора о последних и начинает свою книгу Александр Перцев. Всякий перевод есть интерпретация, истолкование – и как часто бывает, истолкование идёт раньше знакомства с самим текстом: переводчик уже заранее «знает», кого он будет переводить, он ожидает встречи с «Ницше», великим нигилистом, ниспровергателем, бунтарём, тем, кто «философствует молотом». Соответственно он и переводит, подгоняя переводимый текст под свои ожидания, склоняясь к выбору того варианта перевода, который уже соответствует сложившемуся образу, а полученный перевод становится еще одним его подтверждением. Этот образ столь прочен, что даже если в результате получаются несообразности, они неспособны остановить переводчика и комментатора – ведь от нигилиста можно ждать всего, что угодно – и, разумеется, в это «что угодно» входит и насилие над здравым смыслом. Так и получается, что если следовать переводу «Сумерек идолов» Н. Полилова, отредактированному для издания 1990 г. К. Свасьяном, Ницше намеревается бить молотом людей по животам, при этом получая в результате «знаменитый глухой тон», а переводчик «Переоценки всего ценного» убеждён, что Ницше считает достоинством некоторых людей способность развязывать языки и пробивать бреши даже «в самых сцепленных зубах». Несообразности перевода не смущают – ведь от Ницше можно ждать всего, даже самых бесчеловечных или диких желаний, ну а если смущают и они «не могут справиться с переводом», то «всячески пытаются запутать следы и напустить туману, чтобы абсурд не слишком бросался в глаза» (стр. 125). (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ — ЗДЕСЬ

Ницше в СССР

Дух Ницше не выветрился сразу после Великой Октябрьской Социалистической революции, хотя большевики всеми силами старались его изгнать. Притом их идеология строилась на обломках Серебряного века, и среди этих обломков у Ницше была не последняя роль. К тому же, Горький, к тому же Луначарский и другие «ницшеанствующие марксисты» (Б. Розенталь) бросали в общий котел идеологии свои вкусы, пристрастия, интересы. Есть на этот счет и более категоричное мнение. Так, В. Кантор пишет: «[Федор] Степун был уверен, не раз говоря, что на самом деле тайным учителем большевиков были не Маркс с Энгельсом, а Фридрих Ницше с его «волей к власти», «философствованием молотом» и заклинательной стилистикой его текстов».

Действительно, советские лидеры были в некотором роде латентными ницшеанцами. С одной стороны, они обрушивали на экстравагантного немца всю мощь пропагандистского аппарата – вот названия книг, которые тогда выходили: «Ницше и финансовый капитал» М. Лейтейзена (1928) с предисловием б. ницшеанца-богостроителя Луначарского; «Философия Ницше и фашизм» Б. Бернадинера (1934); «Ницше как предшественник фашистской эстетики» Г.Лукача (1934) и т.п. С другой, — у Ницше, несмотря на его враждебность к социализму и презрение к массам, было много такого, что импонировало большевикам: антибуржуазный пафос, переоценка всех ценностей, ставка на будущее (в ущерб настоящему), вера в приход нового (сверх-) человека, нападки на христианство, презрение к лишним, гимны здоровью… (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ — ЗДЕСЬ

Социалисты и поэты

Русским социалистам Ницше не очень нравился. Они видели в его идеях «новейший индивидуализм», который «является протестом против поступательного движения м а с с ы, поскольку в нем сказывается не опасение за права личности, а боязнь за классовые п р и в и л е г и и» (Плеханов). Критиковали за «сверхчеловека», за «культ страдания». А также – за кастовое деление в «идеальном обществе Заратустры» (построенном, кстати, на манер Платонова «Государства» и Спарты), за «мораль господ» и «мораль рабов» (Троцкий).

Ленин, по утверждению А. Авторханова, был «необыкновенным большевиком, который в одной руке держал Маркса, в другой – Ницше, а в голове – Макиавелли». Может, и так. Но и Ленин осуждал философию Ницше «с ее культом сверхчеловека, для которого всё дело в том, чтобы обеспечить полное развитие своей собственной личности […] эта философия есть настоящее миросозерцание интеллигента, она делает его совершенно негодным к участию в классовой борьбе пролетариата» («Шаг вперед, два шага назад», 1904). И еще мог прокричать: «Долой литераторов беспартийных! Долой литераторов сверхчеловеков!» («Партийная организация и партийная литература»,1905). (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ.

«Ницше тронул поводья…»

Несмотря на препоны и рогатки цензуры, Россия приняла Ницше – сначала в пересказах, потом в переводах – как родного. «Ницше — ты наша милая, цыганская песня в философии!», — упоенно восклицал Андрей Белый. А вот симпатичная цитата из его «Симфонии» (2-й, драматической, 1902): «Из магазина выскочила толстая свинья с пятачковым носом и в изящном пальто. Она хрюкнула, увидев хорошенькую даму, и лениво вскочила в экипаж. Ницше тронул поводья, и свинья, везомая рысаками, отирала пот, выступивший на лбу».

Ницше тронул поводья – и покатилось. Воздух в России насквозь пропитался Ницше. «Несчастный немецкий мыслитель» (как называл его Михайловский) пришёлся здесь очень кстати и потеснил Маркса и Толстого. Рождение трагедии (да чего угодно!) из духа музыки (в музыке снимается обманчивый внешний покров видимых явлений и открываются тайны сущности мира), Аполлон и Дионис, художник как сверхчеловек, сверхчеловек как таковой, вечное возвращение… (далее…)

Вы совершили путь от червя к человеку, но многое в вас ещё осталось от червя. Некогда были вы обезьяной, и даже теперь ещё человек больше обезьяна, чем иная из обезьян.
«Так говорил Заратустра»

Статью с названием «Философия Ницше в свете нашего опыта» когда-то (после проигранной немцами Второй Мировой) написал Томас Манн. Но у нас свой опыт. В том числе – литературный.

… В жизни мне встречалось не так много ницшеанцев. Один из них –бледнолицый паренёк по имени Данила. Как-то его любимый микс – героин и водка – оказался несовместимым с жизнью. Больше о нем нечего сказать. Другой был банкир, ветеран спецлужб, натура артистическая и авантюрная. Кроме Ницше, он верил Марксу. Ну и, конечно, великолепный Лимонов, который говорил так: «В стенах военной тюрьмы, в плену, я говорю жизни “да”, я с Ницше. Сегодня мой сокамерник Алексей сказал: “Я встану на колени только перед Богом”. А я и перед Богом не встану на колени. Таковы уроки Ницше». (далее…)

Одно время меня сильно раздражало, когда, например, академик Виталий Гинзбург, заявляя о себе как об атеисте, принимался рассуждать о вере. Однако надо отдать должное, он сам всегда заявлял, что в вопросах религии, веры мало что понимает, но судить берётся… Но это академик, большая фигура в науке. Сейчас же у нас чуть ли не каждая домохозяйка стала считать себя докой в вопросах веры и почитает своим долгом высказать по этому поводу своё весомое мнение, в котором, как правило, проявляется общее дикое религиозное одичание. Ещё бы, вот уже полгода все СМИ крутят мыльно-оперный и реально-шоу-сериал. Это я о «Пусси райт». О ком же ещё можно говорить, это главная модная тенденция нынешнего сезона, прикольная фенечка, не нацепив которую, ты будешь чувствовать себя вне тренда, лузером и аутсайдером. Это главное достояние нашего культурного времени. Даже виднейшие деятели этой самой культуры списком пошли и поставили галочки в поддержку…

Не буду долго говорить о всей этой скверной истории, от которой уже изжога у всех, но отмечу то, что по итогу. Далее пошли не только пляски, но потоки лжи, ругани, всевозможные осквернения храмов, поджоги, срубленный крест… Собственно, это и был ответ на всю ту дискуссию, напоминающую сказку про белого бычка: чем был этот февральский выверт разноцветных человечков в Храме Христа Спасителя, которому по злой иронии навесили прозвище «панк-мобелен». По большому счёту, именно этот срубленный в Киеве – истоке русского Православия – крест и был реальной целью всего этого действа. (далее…)

Предлагаемая беседа состоялась в эфире радио «Культура» в мае этого года, когда писатель Олег Павлов стал лауреатом премии им. Солженицына. Речь в этом интервью идет о современной литературе и современном читателе, о том, как меняются Россия и русский народ. О русофобии, либерализме и фашизме… В контексте последних политических событий и некоторых публицистических выступлений этот разговор приобретает все большую актуальность.

МАКАРОВ: Добрый день. У микрофона Анатолий Макаров. А вы знаете, друзья, я как-то задумался – вот после отмены цензуры, которой так ждали, российская литература, на мой взгляд, парадоксальным образом разошлась с жизнью. Я имею в виду жизнь обыденную, повседневную, как раньше говорили, народную, не вкладывая в это понятие особого политического смысла. Кстати, и о народе, как вот среде своего обитания, многие нынешние литераторы и неплохие даже вроде бы и забыли. И даже раздаются такие суждения, что народа никакого нет, а есть некая человеческая общность. Новые возможности, открывшиеся отдельным счастливцам – ну, большие деньги, возможности потребления, зарубежные поездки увлекли и литературу. Она во многом в массе своей принялась изображать этот новый тип успешных людей, не без самодовольства, как мне кажется, именующих себя креативным классом. Другая часть авторов предалась безудержным формальным изыскам, полету фантазии, который знание обыденной жизни тоже не слишком подразумевает. Но по счастью, сохранились все же писатели, верные основополагающим принципам русской литературы, чей ум и талант занимают не креативные и гламурные граждане, а те люди работы ранней, как сказал поэт, на чьих плечах держится любой мир, и которым всегда несладко и при разлитом социализме, и при диком капитализме, и которых, если вдуматься, долгожданная свобода, в общем, не освободила от их осконной судьбы. Сегодня гость нашего эфира – один из лучших прозаиков именного такого, даже не художественного, художественного – само собой, а душевного, нравственного направления, как мне кажется – Олег Павлов, уже в этом году удостоенный премии Александра Исаевича Солженицына. Здравствуйте, Олег.

ПАВЛОВ: Добрый день.

МАКАРОВ: Вы знаете, вот не сочтите за комплимент – это дело между пишущими не очень принято, но я действительно не знаю писателя, более достойного этой премии. Прежде всего, потому что особенно в знаменитых рассказах Александра Исаевича были те же герои – неприметные люди вроде бы из забытой Богом российской глубинки, как у вас в книге там, в аннотации сказано: из таких окраин нашей огромной страны и окраин империи бывшей. Люди, обойденные судьбой уже фактом вот своего пребывания на задворках большой жизни. Так что мне кажется, тут все очень точно произошло.

ПАВЛОВ: Мне не стыдно, за определение, с которым я получил эту премию, оно очень точное, я всегда ему и хотел соответствовать: «за сострадание». Но думаю, что достойных, конечно, больше в русской литературе, учитывая, насколько широка премия Солженицына, и она же вручается и посмертно. Я думаю, это определенный взгляд на поколение писателей – тех, которые уже в России действительно появились, потому что, может быть, даже литература живет не поколениями, а временами – то есть, сменились времена. И вот это время – 90-е, скажем так, пореформенное время, чтобы шире его взять, оно уже время для писателей другой эпохи оказалось, в общем, чужим. То есть, фактически ведь Астафьев в 90-х – он писал военные романы, вот Распутин фактически не писал и так далее. Это было объяснимо, потому что они этого времени, в общем, наверное, не понимали. А это время оказалось для литературы временем смены писательских имен, вообще смены ее духа даже, если говорить о нашей литературе, потому что у нас действительно она изменилась до неузнаваемости. И здесь, скорее, мы просто одиночки. Я помню, как в 90-х происходило… Я вот застал несколько этих эпох литературных. Я немножечко застал советскую эпоху, потом я считаю, что 90-е были отдельной эпохой – свободной очень, бурной, интересной, потом с середины 90-х началось что-то другое, потому что в России появилось книгоиздание, и начали уже формироваться какие-то другие абсолютно представления.

МАКАРОВ: Что хорошо, что плохо. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ

МАКАРОВ: Вы знаете, вы как раз затронули вот этих ребят, которые с большим удовольствием, иногда талантливо изображают весь низ, весь распад, все разложение жизни. Это то, что по-простому говоря, называют чернухой. И вот, что мне интересно, что ведь у вас и жесткости, и горечи ничуть не меньше, но нет этого ощущения чернухи, потому что есть боль. Когда болит, это уже не может быть ни спекуляцией… Иногда кажется, что они получают удовольствие от этого.

ПАВЛОВ: Чернуха – это советское понятие, этим били по головам как раз русских писателей.

МАКАРОВ: Правильно-правильно.

ПАВЛОВ: Сейчас таким же образом опять же русских писателей бьют по головам этим же понятием. Но на самом деле все, кто учили лгать, учили одному – это отказывать себе подобным в праве на сострадание. И мы говорим об одном – мы требуем сострадания всему народу. Вот это мы вправе потребовать, мы обязаны это потребовать. Есть такая вещь этическая – для меня она абсолютно очевидная, что вот я, допустим, и вы, допустим, мы обладаем правом слова, мы можем высказывать свои мысли, мы можем высказывать их на радио, на телевидении, в печати, я в книгах и так далее. И вот, когда ты обладаешь таким правом, а вокруг тебя, в общем, море бессловесное, то как ты будешь им пользоваться, во имя кого, во имя чего и так далее? Я считаю, что в этом смысле ты обязан пользоваться во имя, конечно, своего народа этим правом, безусловно. Литература, конечно, она шире, она сложнее. Конечно, мы не говорим о какой-то пропагандистской деятельности, замаскированной под художественное произведение – нет. Просто о народной жизни все должны иметь представление самое ясное, чтобы потом уже жить либо с чистой совестью, либо не с чистой совестью. Надо всегда понимать, как вокруг тебя живут люди, вообще твои ближние. Я не понимаю, когда говорят: в ваших произведениях мало света. Но я, во-первых, ничего не выдумываю. Во-вторых, меня судьба вела по этим всем местам. Если я очутился когда-то в этой больнице в приемном покое, где я провел пять лет и видел то, что видел и написал, что видел, то я отчитался за этих людей, за то, что они пережили. (далее…)

Лидия Сычева. Русь в ожидании варягов. Статьи о культуре. СПб., Алетейя, 2012.

Поставленный в заглавии вопрос (читатель столкнётся с ним еще в авторском предисловии) рано или поздно возникнет перед мысленным взором читателя книги Лидии Сычевой «Русь в ожидании варягов». Читатель, знакомый с высокой философской культурой, может поставить вопрос иначе: «Есть ли у русских воля к власти и воля к воле?» Впрочем, автором он столь явственно не ставится. Да и книга-то не по метафизике, в ней нет соответствующих философии категорий и понятий. Книга написана, можно сказать, простым языком (без метафизических мудрствований), а речь в ней идет о нашей жизни во всем ее многообразии.

Вот, например, возьмем очерк «Путь к Босфору». Здесь автор просто описывает свою поездку в Турцию. А поездка начинается с заурядного разговора с московским таксистом (кстати, из Самарканда родом – потомком тех самых огузов, от которых происходят и современные турки, которые к XV веку заселили нынешнюю территорию Турции, Малую Азию, до того принадлежавшую империи ромеев, от которых в свою очередь мы, великороссы, ведём свой счёт времени – от Второго Рима; такая вот символическая встреча произошла в такси перед полетом в Турцию). И вот в разговоре с этим таксистом – разговоре, развивавшемся в ходе гонки по улицам и проспектам Третьего Рима – вдруг возникает характерное разночтение всемирной истории. Своему пассажиру-писателю самаркандский водитель-москвич говорит:

– Хорошая страна туркам досталась.

– «Досталась» – это слишком сильно сказано, – замечаю я, – турки вообще-то эту страну завоевали. Они же на чужой земле живут. (Это уже ему Лидия Сычева отвечает.)

Причем, в интонациях Лидии Сычевой чувствуется подтекст: это турки, как и англичане, на всё готовое пришли: англичанам дороги, крепости и города Британии построили римляне, а вся инфраструктура, доставшаяся туркам – от тех же римлян, только Восточной Римской империи. А нам, русским, пришлось не по готовым римским дорогам пространства бескрайние да северные осваивать, а пустыни превращать в нивы. Вот нам-то, действительно, страна досталась…

Впрочем, ничего этого Лидия Сычева не пишет, это все в голове читателя выстраивается, коннотация. (далее…)

В своём эмоциональном и ассоциативно выстроенном эссе, посвящённом проблемам перевода, Сергей Магомет поставил много вопросов, которые выходят далеко за рамки выбранной темы. Начинает он с ответственного заявления о том, что аутентичный перевод литературного текста практически невозможен, затем приводит имена и примеры удачного решения этой проблемы, а заканчивает некоторым реверансом по отношению к коллегам по профессиональному цеху: дескать, не обижайтесь…

Я – не большой специалист в теории художественного (именно на художественном здесь нужно сделать акцент, потому что в плане деловых и научных текстов задача упрощается) перевода. Но в курсе теории стиха, который мною читается в Литинституте, одно из занятий традиционно посвящено переводу стихотворного текста. Вопрос, впрочем, представляется достаточно изученным. Ещё В. Жуковский говорил, что переводчик в прозе – раб, а переводчик поэзии… соперник. И в этом случае продолжением темы следует считать утверждение С. Магомета о том, что переводчик сам должен быть писателем. Поэту необходимо написать своё стихотворение на основе стилистических, смысловых, образных и формальных особенностей оригинала. Это, разумеется так, но лишь в идеале. На деле, настоящих писателей не напасёшься для создания оригинальных сочинений, что уж говорить о переводных текстах. (далее…)

13 августа 1899 года родился Альфред Хичкок, изобретатель триллера, саспенса, макгаффина и просто великий кинорежиссер.

На самом деле ничего из перечисленного Хичкок не изобретал. Саспенс задолго до него открыл Дэвид Уорк Гриффит. Структуры триллера использовал в своих шпионских фильмах Фриц Ланг. А макгаффином, то есть загадкой, вокруг которой разворачивается интрига, вообще пользовался кто ни попадя. Да и великим режиссером Хичкока никто не считал, до тех пор пока этот факт не открыла французская новая волна. Только тогда-то и выяснилось, что именно Хич обратил саспенс и макгаффин в инструменты самопознания кинематографа. А сугубо развлекательный жанр триллера использовал для внятного авторского высказывания о тщете и бренности сущего.

Большинство жизнеописаний Хичкока начинается с эпизода из его детства, о котором мастер триллера поведал в интервью Франсуа Трюффо. Однажды папаша отправил пятилетнего Альфреда в полицейский участок с запиской, в которой попросил посадить сына в камеру. Полицейский запер Альфреда как преступника, пояснив: «Вот как мы поступаем с непослушными мальчиками». «За что же вас наказали?» — в ужасе спросил Трюффо. «Не имею ни малейшего понятия, — невозмутимо ответил Хичкок. — Отец называл меня «невинным ягненком». Не могу даже вообразить, что же я такого натворил».

Из этого детского анекдота, который мэтр затем нередко рассказывал в различных компаниях, биографы Хичкока поспешили сделать далеко идущий вывод об истоках апологии тотального страха, упорно декларируемой режиссером из картины в картину. Ведь чем же еще объяснить, что этот милый увалень и добропорядочный католик был одержим страстью – делать жертвами (пусть экранными) совершенно невинных и создавать мир, таящий смертельную опасность для каждого его обитателя. А блюстителей закона – всегда показывать не в самом приглядном свете. (далее…)