ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ.

Coagulatio 5

Это — как узкая кромка, которая отделяет сон от реальности или не такого уж реального? Это — как в годы детства: ликероводочный на Троицкой, отделяющий Дворец пионеров от гастронома и противостоящий «Книге почтой». Так же и кофе между лекциями и библиотекой. А еще — это как разные оригиналы, как реальное посреди словесного бреда, которые пытаются выудить философский камень из Папюса. Выудил же какой-то древнеегипетский поэт драгоценный камень у рабыни. Правда, камень и рабыня, опять же, были непроходимо разделены непонятным словом. Что за «это» я имею в виду? Я точно и сам не знаю. Одни наития. Это некое небытие, или иное бытие, неописуемое, трудно воспринимаемое, почти незаметное, ускользающее, разделяющее две формы известного, расписанного на все лады существования. (далее…)

Я

ХХ лет без Майка. Это мне — 20 лет. Я родилась в тот же год, в который он ушел под скромные аплодисменты свалившегося со стены постера Марка Болана. Было это в 91-м году, я же появилась здесь в самом конце 90-го — разница 9 месяцев. Это означает, что существовал какой-то промежуток, в который мы оба были живы и даже жили в одном городе, я — в маминой-папиной рабочей общаге в районе Нарвской, он — в своей расхлябанной советской коммуналке строгого режима на Петроградской стороне, уже один, без какой-либо Сладкой. Он уже не был столь блестящ тогда; но теоретически даже такому, позднему Майку, к концу прекрасной эпохи ставшего напоминать потерявшего заповедные земли короля, я бы все равно стала поклоняться.

Марк

Майк и Марк двигались параллельными курсами: в разных временных промежутках, в разных пространствах, но в итоге с одной древней песней на двоих, которую, по словам Кита Ричардса напевали еще Адам и Ева. Эта песня  говорила через каждого из них — М и М — разными способами: один был гламурным акыном, другой — блюзовым, но суть у этого явления не меняется, в отличие от изменчивых определений, варьирующихся в зависимости от преходящих условий. Поле, на котором оба они играли — одно; другое дело, что Майку приходилось в него выходить и воевать там в одиночестве (не то что бы у него был недостаток в друзьях, женщинах, собутыльниках, слушателях или свите из ангелов и демонов, идущих по правую руку гитариста; и не то что бы Марку так уж повезло с толпами истерических тринадцатилеток, швыряющих свои первые лифчики на сцену малой арены Уэмбли — пасть в бою можно не только потому, что твоя армия слишком мала, но и получив пулю от своих же).

Майк свое недополучил (речь не о пуле) — это ясно, и опустился закатившейся звездой от отчаяния да от того, что его время, такое цельное и осязаемое раньше, начало крошиться до той степени, что ко второму десятилетию следующего века от него остались одни объедки. Возможно, Майку повезло не увидеть то, что «случилось с подростковой мечтой» — не повезло нам: топтаться в этих новых временах [застоя], уже без него, под сомнительные саундтреки. (далее…)

НАЧАЛО ТЕМЫ — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ — ЗДЕСЬ.

Самая обычная проверка правильности вывода о предыдущем произведении есть разобрать и сделать вывод о произведении последующем (идеал-то не изменяется быстро). У Павлова это «Записки из-под сапога», тоже 1990 года издания и тоже цикл рассказов. Что там не «жажда исторического реванша» вот-вот снова наступящего капитализма над социализмом (без кавычек, ибо это, мол, строй-ад) доказать труднее. Потому, например, что там, в отличие от «Караульных элегий», каждый рассказ вокруг смерти. Некоторые из них можно прямо отнести к результату сущностной незаинтересованности личностью этого, мол, без кавычек ада-социализма-для-личности.

Вот «На сопках Манчжурии». Умер, не выдержав физических напряжений обычной солдатской жизни, Янкель. В конце написано: «Но вышло так, как не ждали. Янкель был толстым несильным человеком. У него сердце разорвалось». (далее…)

— Ne chital ja Pavlova, no iz teh tsitat chto ja prochel v tvoei statje, u menja vpechatlenie, chto ti uvidel u nego to, chto tebe hotelosj uvidetj. Eti nameki na «tvorchestvo», kotoroe jakobi dolzhno bilo spasatj sovetskogo sotsialisisticheskogo cheloveka ot besprosveta, mozhno uvidetj tolko esli ih iskatj s moschnim fonarem (skoree vsego importirovannom s Zapada:-)

— Если без шуток, то этот фонарь – структурализм. Он, — если отвлечься от фрейдизма, плодотворного всё же лишь в психиатрии, — открытие российское. В начале ХХ века – формальная школа в русском литературоведении: Шкловский, Эйхенбаум, Жирмунский, Тынянов и т.д. А пик структурализма, в конце века – Лотман, СССР.

А «контраст мечты и действительности», «ёрничество… по отношению к Богу», соседство описаний бунта и… пейзажей, краснобайства и… бунта, всего лишь недостатков социализма и… ТАКОЙ горечи их описания, «Сопротивление, но… в рамках», — всё это отсылает к психологической теории художественности по Выготскому, гению тоже российскому.

Ну а теперь давайте, читатели первой статьи, на минуту согласимся, что а ля средневековая, христианская одухотворённость, предназначенная, мол, социализму, — это плод догматического выведения повторяемости из диалектической формулы «тезис – антитеза – синтез, похожий на тезис и антитезу», из-за чего христианская одухотворённость должна, мол, повториться в третьем после феодализма общественном строе. И такое, давайте согласимся на минуту, не могло прийти в голову Олегу Павлову, который кто-кто, но не догматик, когда он писал в перестройку свои «Караульные элегии».

А кто он? (далее…)

3 октября (21 сентября) 1895 года родился Сергей Есенин

В Советском Союзе Есенин был чуть ли не единственным источником, к которому припадала вся наша огромная, нервная, склонная к депрессиям и истерикам и вечно ищущая художественные формы для них народная душа. К его могиле на Ваганьковское кладбище приходили 3 октября алканы — застаканить за Серегу, Сереженьку, Сергея Александровича. «Эх, Серега, — кто-нибудь самый лиричный поднимал слегка запотевший граненый стакан, — поехали!», как будто он погиб только вчера.

Если хочешь почитать…

В начале 1960-х была объявлена подписка на первое (после трёхтомника 1926 года) собрание сочинений в пяти томах (светло-зеленый переплет), и широкая очередь не один день стояла от «Подписных изданий» на Кузнецком мосту чуть ли не до «Метрополя». Эх, Серега… В вагоне метро (допустим, Арбатско-Покровской линии) некто плохо выбритый, со спитым лицом объяснял тому, кто в очках и шляпе, как по-настоящему надо понимать Есенина. В бестолковый разговор ввязывался третий и читал с холодной безуминкой в глазах:

Ну кто ж из нас на палубе большой
Не падал, не блевал и не ругался?
Их мало, с опытной душой,
Кто крепким в качке оставался…

(И в самом деле — кто? Да никто практически, никто!)

Школьницы в пору полового созревания переписывали друг у друга из заветных тетрадок: «Девочка, не бойся, я не груб./ Я не стал развратнее вдали./ Дай коснуться запылавших губ,/ дай прижаться к девичьей груди» (наверняка только dubia). Когда хотели сказать что-либо доброе про генсека Брежнева (случалось и такое в номенклатурных кругах), то вспоминали про любовь к стихам Есенина. Нетрудно вообразить бедного Леонида Ильича, после изрядного количества рюмок «КВ» читающего, со слезой на глазах и в голосе, про старушку, которая, возможно, еще жива. И свита, и родня, обслуга и прислуга, тоже едва ли не на последнем рыдании, причем искреннем, шевелили губами в такт — есенинская ритмика легка, как песня.

Василий Аксенов воспроизвел Есенина в виде архетипа коллективного бессознательного в «Затоваренной бочкотаре» (1968). Что-то в таком духе: Идет по росе Хороший Человек, Сережка Есенин. Вы помните, вы все, конечно, помните… Серафима, если что узнаю, не обижайся. Не грусти и не печаль бровей. Шпарит себе по долине. А этого мента, Серафима, я сам, лично… На затылке кепи, в лайковой перчатке узкая рука. И вам, Серафима, пора за дело приниматься. А мой удел катиться дальше вниз… и т.д.

Профессиональные «патриоты» (в параллель школьному официозу) смастерили из его стихов свою лубочную Русь — для валютной «Березки». Любовь к родине, гармонь, околица, туман стелется, хороша была Танюша, просторы, твою мать! Рассея, рожь да васильки… В Перестройку добавили: Бухарин, злые заметки, жиды-комиссары, загубили русского крестьянина, песенную головушку, суки!.. Лубочный Есенин был, конечно, трогателен, но кондов, одномерен и оттого скучен до звона в ушах.

В какой-то момент Есенина стало так много, что фольклор определил это его исключительное место в национальном менталитете в несколько грубоватой, но, в сущности, адекватной форме:

Если хочешь почитать,
Почитай Есенина.
Если хочешь пососать,
Пососи у Ленина.

Это была здоровая реакция того же самого народа на затасканность образца до общего места. (далее…)

Фото: ro_buk [I’m not there] / flickr.com

Резкий белый свет ослепляюще бьет по глазам после темного коридора. Затолкав в этот мрачный кабинет с прикрученным к полу столом и стулом, санитары усаживают меня, проверяя, прочно ли связаны руки за спиной. Смирительная рубашка еще пахнет прокисшим потом от предыдущего допрашиваемого. Кто-то из персонала говорил, что государство урезало финансирование больницы, поэтому руководству приходится на всем экономить.

– Доброе утро, – с вымученный улыбкой говорит мне пожилой доктор, пытаясь казаться дружелюбным. Его густые взъерошенные волосы торчат в разные стороны, и в свете люминесцентных ламп седина на голове становится почти незаметной. Его лицо не встречалось с бритвой по крайней мере уже неделю. Такое ощущение, что он пил не просыхая несколько дней. Хорошие же кадры для спасения душ подбирает больница.

– Как ваше самочувствие? – интересуется он. (далее…)

С чего начать знакомство с Неудобной Литературой? Такой вопрос получил я в комментариях к предыдущему выпуску нашей Хроники. Как и обещал, отвечаю на него. Естественно, мнение это мое личное.

Наиболее фундаментальным из текстов Неудобной Литературы я считаю роман «Побег» Суламифа Мендельсона. По сути, это даже не текст, а отдельный, искусно созданный мир, внутри которого – еще множество миров. Универсум. Но это не совсем герметичная сфера, а наоборот – мир «Побега» связан с миром объективной реальности множеством невидимых проводов, по которым данные постоянно передаются в обоих направлениях, сообщая роману особого рода подвижность, живость и действенность. Поэтому можно погрузиться в «Побег» и несколько часов просто жить там. (там, а не здесь). А можно одновременно – жить и там, и здесь, соотнося события этого романа с событиями собственной жизни, как бы играя в некую интерактивную, зеркальную игру.

Я согласен с теми, кто писал мне о некоторых стилистически спорных моментах и шероховатостях этого текста. Но я думаю, что эти шероховатости свидетельствуют о присутствии того природного элемента, который называется стихией. Ведь стилистически безупречные вещи неизменно вызывают нехорошие подозрения: если текст слишком отполирован, то очень велика вероятность, что перед нами фальшивка. В поп-музыке этот феномен называется словечком «перепродюсированность». То есть – излишне вылизанный текст в большинстве случаев просто умерщвлен беспардонным вмешательством сознания и вкуса, порабощенного культурой. Непростительным и своевольным вмешательством в дела дикой природной стихии. В романе Томаса Манна «Доктор Фаустус» об этом сказано так: (далее…)

24 сентября 1896 года родился автор печальных романов о веселом «веке джаза»

Во всем, что делал Фицджеральд, пульсировала его идефикс — богатые люди. Они его интересовали, интриговали, завораживали — как Достоевского. Отсюда порой возникали недоразумения. Так, например, Драйзер искренне верил в то, что Фицджеральд занят «разоблачением бессмысленных прихотей богачей».

Острота Эрнеста

Хемингуэй вдоволь оттянулся на своем друге и сопернике в «Снегах Килиманджаро» (1936): «Он вспомнил беднягу Скотта Фицджеральда и его восторженное благоговение перед ними, и как он написал однажды рассказ, который начинался так: «Богатые не похожи на нас с вами». И кто-то сказал Фицджеральду: «Правильно, у них денег больше». Но Фицджеральд не понял шутки. Он считал их особой расой, окутанной дымкой таинственности, и когда он убедился, что они совсем не такие, это согнуло его больше, чем что-либо другое».

«У них больше денег. Острота Эрнеста» — так обозначил в своих записях этот эпизод Фицджеральд. А по выходе «Снегов…» написал Хемингуэю: «Дорогой Эрнест! Пожалуйста, при первой же перепечатке убери мое имя. <...> Я никогда не испытывал благоговения перед богатыми — только в тех случаях, когда богатство соединялось у них с высшей утонченностью и достоинством». (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ — ЗДЕСЬ.

Что это за сила? – Творчество, смею ещё и ещё раз повторить. На него, по тайному мнению Павлова, способен каждый. Приведу в пример целый его рассказ. Он ультрамаленький. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ

Но всё это – при условии, помните, что у Олега Павлова Скука духовная больше Несытости.

Так в «Тайной вечере» это ещё можно допустить. А как будет в рассказе, посвящённом бунту, подобному бунту, случившемуся в 1905 году на броненосце «Потёмкин»? В «Горе в котелке»? Там было тухлое мясо, тут – тухлое просо. Там – посреди революции. Тут – в преддверии – как назвать? – контрреволюции, раз в 1905 революция. Ибо в 1905 офицер считал матросов не вправе качать права (капитализм есть капитализм, и неравенство – в норме), а у Павлова командир чувствует свою вину («ротный попятился из столовой, так как давно думал, что солдатня за тухлую кашу его побьёт»). Поэтому он не только угрожает пистолетом. «Не стерпев, чуть не плача, ротный обратился к собравшимся: «Ну, ребятки, не балуйте, не первый же раз…»».

Это капитализм был строй чужой. А политаризм-то притворялся строем своим — социализмом. Это называлось «недостатки социализма». Это было ненормальностью. А не принципиальным невниманием к человеку: «материла тогда же тыловиков ротная комса». Такой пережиток капитализма, как стремление к неравенству, мол, двигал тыловиками и заставлял воровать.

Потому у Павлова своим «чуть не плача» ротный бунт прекратил. И повествователь (тут он без «я») в пейзажи всё скатывается: (далее…)

Потому что она не сообразила, чья она наследница и против чего направлена. Она наследница христианства (или скажем так — Средневековья), устремления вверх, к духовности, а направлена против низости, низменности, максимум – против телесной вседозволенности, против Нового времени. Сообразила б – вот тогда б и началось Новейшее время. Но не сообразила. Или забыла к концу ХХ века, если раньше помнила.

Потому писателю, смутно угадавшему эту несостоявшуюся дорогу, так непереносимо было видеть заброшенных в Среднюю Азию молодых людей служить во внутренних войсках СССР накануне краха последнего, эту опасность опустошения душ.

Я говорю об Олеге Павлове и его цикле рассказов «Караульные элегии» (1990). Каждый рассказик, как бы короток он ни был, заставляет пережить колоссальное томление души.

Вот глянем на первый, «Тайная вечеря». Первый абзац:

«К сумеркам мухи пустынные летали тяжело, дремотно и предпочитали вовсе не летать, а опуститься солдату на плечо или на веко, чтобы отдохнуть. И солдат доставлял их туда, куда надобно им было прибыть по мушиным хлопотам: в столовку, на параши или в больничку».

Это ж надо! – «на веко». И, понимай, добитый за день – жарой или муштрой – солдатик муху не сгонит… И этот его кругозор, мушиный… Эти ценности: столовка, параша, больничка… (далее…)

Борис Борисович Гребенщиков, Федя Чистяков и Петр Налич отбили у Лёки Ж. всякую охоту к любой другой музыке. Но после Арсения Трофим перед ней открылись новые музыкальные дороги. Одна из них привела Лёку Ж. в дом Ахматовой на Фонтанке, где питерский ансамбль «Laterna Magica» играл кастильские кантиги XIII века в честь Девы Марии.

Не сказать, что Лёка Ж. шла по этой дороге с особым энтузиазмом.

— XIII век — это же такая древность! — рассуждала она по пути. — Даже моя прабабушка в ту пору еще не родилась!

— Лёка, я не понял: для тебя ценность музыки как-то связана с твоими родственниками? — спросил я.

— Разумеется! — быстро отреагировала она. — Искусство имеет ценность для конкретного индивида лишь тогда, когда оно что-то говорит о том пространственно-временном континууме, в котором этот индивид существует! Или, на худой конец, о том, в котором существовали его родственники.

Я едва не захлебнулся дымом сигареты, которую курил. Когда приступ кислородного голодания прошел, я привел аргументы в защиту кастильской музыки XIII века.

— Лёка, ты же о своих предках дальше второго колена ничего не знаешь! А может, они родом из Кастилии. Послушай музыку, вдруг она затронет в тебе какие-то тайные струны, и ты почувствуешь зов кастильской крови…

Мое предложение так заинтриговало Лёку Ж., что она даже прибавила шаг. (далее…)

15 сентября 1941 г. родился Юрий Норштейн, классик мировой анимации, автор культовых мультфильмов «Ежик в тумане» и «Сказка сказок», признанных лучшими анимационными картинами XX века.

Судьба Норштейна могла бы стать классическим примером того, как советская власть собственными руками создавала диссидентов. В начале 1950-х отца Юрия, Бориса Норштейна, наладчика деревообрабатывающих станков, уволили с завода и выдали ему волчий билет — за то, что не донес на товарища и был евреем. В разгар очередной антисемитской кампании, начатой убийством Соломона Михоэлса и продолженной «делом врачей», двух этих обстоятельств было достаточно для того, чтобы стать «врагом народа». Борису Норштейну «повезло» — ему просто запретили работать в столице. А его сына Юру выгнали из художественной школы, где он был одним из подающих надежды учеников. (далее…)

НАЧАЛО (Trip 1) — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩИЙ ТРИП — ЗДЕСЬ

Фото: ZedZaP…/Flickr.com

Газеты? Газеты – это просто смешно, особенно в наши дни. Собственно, как и телевидение, ведь там лапшу на уши вешают, люди глазами – хлоп, хлоп! – и едят всё это, как дерьмо. Противно…

К чему же это я, собственно? Конечно, к тому, что я снова лежу на животе, несмотря на запреты со стороны прессы. Только сегодня мне действительно плохо. Как-то по-странному плохо, как будто наелся скорби, а она там внутри разрастается, как дрожжи. Скорбь. А что такое скорбь в моем случае? Если бы я знал ответ на этот вопрос, возможно, мне было бы легче. Наверняка, я бы просто нашёл противоядие от своего скверного состояния.

Что же на самом деле творится позади меня? Стоит лишь оглянуться – и я вижу привычную пустоту, как всегда. Тошно… Но не всё так просто. Не верю в истории с призраками, но чертовщина какая-то вокруг меня всё же творилась всегда, взять хотя бы историю с обваренным дедом…

Глядел сегодня в зеркало. Не так, как обычно… Если бы «как обычно», я бы выразился иначе — «смотрелся» или что-то вроде того, не знаю… А я – ГЛЯДЕЛ. Играл в «Алису в Зазеркалье». Не зря же всё это, в конце-концов. Все эти истории про зеркала… Что-то будто заставило меня заниматься подобными глупостями. Смотрел не в зеркало, а в ЗЕРКАЛЬНЫЙ мир, на себя в этом мире. Скука полнейшая, но почему-то… Почему-то так вышло.

И я увидел за своей спиной нечто. Нет, не Нечто, а кого-то. Женщину, прямо за своей спиной, в грязно-розовом платье. Глаза её были обмотаны бинтом, светлые длинные волосы растрепаны… Она просто стояла рядом, не шевелясь, будто манекен, что ли, не знаю, неверное сравнение, быть может.

А я… Я просто потерял дар речи, потерял возможность элементарно пошевелиться, просто стоял, как вкопанный, в страхе оглянуться, хотя, пожалуй, если бы она и вправду бы стояла за моей спиной в МАТЕРИАЛЬНОМ мире – быть может, мне бы стало действительно спокойнее. Но я знал, что это – что-то другое. И что это Другое явно не хотело быть замеченным, просто так получилось, ибо, ГЛЯДЯ В ЗЕРКАЛО, я приобрел ИНОЕ ЗРЕНИЕ, позволившее мне увидеть совершенно иной мир, хотя, по сути, я увидел лишь женщину, стоящую позади меня.

Если бы я и захотел бы сказать ей что-нибудь, спросить о чем-то, – я не смог бы, ибо страх сковал меня полностью. Я столкнулся с потусторонним, и это уже не безобидные статейки в глупых газетах, разжижающих мозги человечества. Это не игра в ассоциации, когда найдя странные совпадения, ты начинаешь убеждать себя в том, что не всё так просто в этом мире.

Это – нечто, переворачивающее всю жизнь. Встреча с призраком (как самое НАИВНОЕ объяснение увиденного, ибо, может, речь идет просто об ином мире, необязательно с мертвецами). (далее…)