Еще один хедлайнер проекта Неудобная Литература в этом году – Андрей Бычков. Андрея Бычкова я уже кратко представлял, когда он отвечал на прошлогоднюю анкету проекта. Или вот .
Его имя было, насколько я помню, упомянуто в этом году кое-кем из писателей в ответ на первый вопрос. А теперь читаем ответы самого Андрея Бычкова. Добавлю: идея вести родословие неудобной литературы от Рабле — это в точку. Впрочем, можно же, например, и от Апулея?
Есть ли среди Ваших знакомых писатели, чьи тексты отказываются издавать, хотя эти тексты вполне достойны быть изданными и прочтенными публикой? Если возможно, назовите, пожалуйста, примеры. Каковы причины отказов?
Ну, например, Пьер Гийота, Уильям Берроуз или – если начать с начала – тот же Франсуа Рабле. А хорошо бы иметь таких знакомых писателей, правда? Родись они в нашей несчастной стране, они никогда бы не были изданы. Задушили бы на корню. А мы ведь все знакомы с их именами. Да даже напиши Достоевский свои «Записки из подполья» сегодня, ни за что бы не напечатали ни в «Знамени», ни «Новом мире». А причины отказов лежат, как всегда, «глубоко на поверхности». Общество и Государство сцепились сегодня в смертельной схватке. Общество мобилизуется в борьбе с властью. Общество жаждет преобразований. Оно бы и хорошо. Но свои задачи общество сегодня беспощадно навязывает и литературе. «Каков социальный или политический смысл того, что вы пишете?» Эстетический градус вторичен, все определяет только «экономика борьбы». Но такая экономика сегодня — довольно опасная вещь, особенно в сфере культуры. Она приводит к перепроизводству социальных смыслов и к их симуляции. Это не вина издателей, что они нас не печатают. Они – заложники сегодняшнего времени. Они вписаны в «экономику». Они адепты общества, а не человека. Судьба же последнего сегодня, похоже, – остаться один на один со своей проклятостью. Но разве общество, состоящее из «проклятых людей», отрицающих свою проклятость, способно породить из себя какое-то свободное государство? (далее…)
Вторая часть проекта Неудобная Литература близится к завершению. Нам осталось прочитать ответы еще трех писателей. А затем подвести решительные итоги — сделать выводы из полученного среза писательских мнений. И еще я скоро представлю вниманию читателя повесть Леонида Нетребо «Дать негру».
Сегодня один из трех хедлайнеров проекта: . Уже более пятнадцати лет живет в Сан-Франциско и пишет, по меткому выражению Дмитрия Бавильского, «метафизическую прозу». Публиковалась в альманахах «Вавилон», «Митин журнал», журналах «Урал», «Новый берег» и других… Лауреат премии Андрея Белого в номинации «Проза» (2003, шорт-лист в 2001) и Русской премии (2008). Кое-какие старые тексты Маргариты можно найти . Более новые – .
Есть ли среди Ваших знакомых писатели, чьи тексты отказываются издавать, хотя эти тексты вполне достойны быть изданными и прочтенными публикой? Если возможно, назовите, пожалуйста, примеры. Каковы причины отказов?
В наше время вопрос “издают – не издают” звучит совсем по-другому, а именно “Кто конкретно тебя не издал?” Мне, например, нравится Станислав Снытко, молодой прозаик из Питера. Навскидку скажу, что какой-нибудь “Литмус-пресс” его не издаст, а Дмитрий Кузьмин, возможно, возьмется. Чем выше уровень таланта, тем выше инстинкт самосохранения. А этот инстинкт связан не только с осторожностью, когда едешь ночью на велосипеде и не забываешь о всяких рефлекторах, а лучше ночью вообще не ездишь и жмешь на педали только по утрам, когда тебя со всех сторон видно, а еще и с презервацией файлов, само-архивированием. Донести себя до читателя. Ну можно донести при помощи сайта, принт-он-деманд, разослать текст всем возможным и даже невозможным знакомым. А писатели, у которых нет этой энергии рассылать свои произведения, когда им сто раз уже отказали, они обычно быстро сдуваются и пропадают. То есть этот большой заряд энергии – он дается одновременно и на сами тексты, и на желание как-то себя заявить. Кстати, причин отказов никаких нет. Автора встречает молчание. Как будто его не существует, а его новый рассказ – пуканье в темноте. Его не упоминают ни другие писатели, ни особенно критики. И в ответ на письма в редакции ответов никаких не приходит. Но тут путать не нужно: это отсутствие ответа – вовсе не ответ Вселенной на только что написанный текст, это просто какой-нибудь “Новый Пир” отрабатывает деньги, данные правительством, чтобы печатать, допустим, только православных авторов из провинции, и их политика не имеет ни к текстам, ни к данному ‘безответному’ автору никакого отношения. А Вселенная потом ответит, конечно. (далее…)
Постоянный читатель Перемен уже знает Алексея А. Шепелёва (чьи ответы на вопросы нашей анкеты мы сегодня почитаем). Мы публиковали отрывки из его недавно вышедшего романа «Maxximum Exxtremum» (его выхода автор ждал, как он сообщает в публикуемых ниже ответах, три года). Впрочем, у после этого вышел еще один роман Шепелёва, называется «Снусть жрёть брютъ» и, по словам автора, является третьей частью трилогии, начавшейся романом Echo (вошёл в 2002 г. в шорт-лист премии «Дебют»), продолжившейся «Maxximum Exxtremum» и вот теперь завершенной. Тема трилогии – «максимальный экстрим бытия, жизнь как искусство и борьба маргиналов с системой масскульта»… Шепелёв – лауреат международной Отметины имени Д. Бурлюка (2003), финалист премии «Нонконформизм» (2010). Кроме того, он лидер группы «Общество Зрелища» и поэт, а также кандидат филологических наук (диссертация «Нимфолепсия в творчестве Достоевского и Набокова»).
Есть ли среди Ваших знакомых писатели, чьи тексты отказываются издавать, хотя эти тексты вполне достойны быть изданными и прочтенными публикой? Если возможно, назовите, пожалуйста, примеры. Каковы причины отказов?
Мой друг и соратник по группе «Общество Зрелища» Александр Фролов (или О’Фролов) написал, кажется, в 2002 ещё году роман «Ничего». Это довольно компактная и динамичная вещь, на мой вкус, довольно литературная. Хотя в основе там автобиографический момент, как он, бросив на последнем курсе филфак, служил в армии.
Вроде бы и тренд такой есть – или был – Захар Прилепин, Аркадий Бабченко и некоторые другие, но в тексте О’Фролова во многом иные акценты: не только армия как школа жизни, а некая параллельная реальность, усложнённый, постоянно двоящийся сюжет, плюс сам стиль, виляющий между таких непростых для не понять кем вменённого современного норматива чтения и письма глыб, как Салтыков-Щедрин, Андрей Белый и Хармс.
Не так давно пришёл отзыв на отрывок «Ничего» с моей странички на Lib.ru – обычный, что называется нормальный чувак критикует: «Афтар тяжко пишешь, сумбурно. Тяжело читать, а переносы раздрожают и мешают восприятию!». Это понятно, но через некоторое время читатель поправляется: «Перичитал ещё раз. Воспринялось лучше, в этом что-то есть. Я сам два месяца назад дембельнулся. У нас помягче было с дедовшиной, хотя в некоторых случаях было и жестче». Выходит, даже до простого человека что-то доходит, и тогда редакторам и издателям нужно просто повнимательнее читать текст, подписанный неизвестной фамилией.
Ещё более тяжёлая ситуация с поэзией. Чтоб далеко не ходить, могу назвать того же О’Фролова, Виктора Iванiва из Новосибирска надо издавать, и поэзию, и прозу. У меня недавно вышла вторая книжка поэтических текстов — её выхода, как и выхода второго романа, я ждал без малого три года! А это, можно сказать, только начатки и крупицы — сколько у нас в рамках «ОЗ» и текстов, и музыки в стиле «дебилизма» и «радикального радикализма»!
Есть ли в литературном произведении некая грань, за которую писателю, желающему добиться успеха (например, успеха, выраженного в признании читателями), заходить не следует? Может быть, это какие-то особые темы, которые широкой публике могут быть неприятны и неудобны? (Если да, то приведите, пожалуйста, примеры.)
Или, возможно, существует какая-либо особая интонация, которая может вызвать у читателя отторжение и из-за которой весь потенциально вполне успешный текст может быть «самоуничтожен»?
Прежде всего, как я отчасти уже сказал, восприятию и публикации мешают сами язык и стиль некоторых текстов. Писать, наверное, сейчас можно о чём угодно, вопрос только как. Открываешь едва ли не любую книжку – такое ощущение, что всё это пишет один и тот же автор! И это нормальные писатели, не попса. Читать подчас увлекательно, и смысл вроде есть, но потеряно ещё одно основополагающее качество литературы – какая-то непонятная на стыке слов магия. Упомянутый автор «Ничего» в таких случаях восклицает: «Ды этъ и я могу так написать!..» — и в чём-то он прав: над Гоголем так не крикнешь, там тебя засасывает в омут, крутит, как в стиральной машинке, а после ещё, когда сольёт обратно в привычный мир, долго ещё в ушах, в душе звенит, и ты её как раз как бы чувствуешь…
Хотя и темы тоже есть, конечно, маргинальные. К примеру, моя повесть «Дью с Берковой». Две темы: маргинальный алкоголизм, основанный на «фонфыриках» (спиртовые «лечебные» настойки в пузырьках из аптеки) и некий разбор порноконтента, новоявленного имиджа-стандарта, который теперь захватывает всё вокруг… Кстати, в новом романе «Снюсть жрёт брют» я даю развёрнутый анализ этих и других социально-культурных явлений, но опять же, уже на стадии написания задаюсь вопросом: а кому это надо, кто такое напечатает? Но всё же чувствую, что хоть задача это неблагородная, описать, отрефлексировать такие вещи необходимо.
Если такие темы и интонации, по Вашему мнению, существуют, то держите ли Вы в уме эти вещи, когда пишете? И насколько это вообще во власти писателя – осознанно управлять такими вещами?
К сожалению, я уже стал эти вещи неплохо осознавать. Это мешает работать – но не более, чем назойливая муха или бумцующая у соседей музыка – на такое надо наплевать, прислушаться к собственной внутренней музыке, может, прибавить ей мощности… Хотя сосредоточиться, конечно, мешает!..
Самоцензура, если чуть вдуматься, отвратное дело. Александр Гордон говорит: да, я за цензуру государственную, тогда, по крайней мере, будут объявлены правила игры. В этом есть рациональное зерно, поскольку под бытующее ныне понятие «неформат» можно, как известно, подвести всё что угодно. Здесь не место говорить о дефинициях, чем отличается самоцензура от, скажем, определённой писательской ответственности, но в конечном счёте хочется всё же сохранить и приумножить внутреннюю свободу. Это и есть суть творчества.
Что приносит писателю (и, в частности, лично Вам) наибольшее удовлетворение:
— признание публики, выраженное в том, что Ваша книга издана и люди ее покупают, читают, говорят о ней?
— признание литературного сообщества (выраженное в одобрительных отзывах коллег и литературных критиков, а также в получении литературных премий и попадании в их шорт-листы)?
— или более всего Вас удовлетворяет метафизический и психологический факт самореализации – т.е. тот факт, что произведение написано и состоялось (благодаря чему Вы, например, получили ответы на вопросы, беспокоившие Вас в начале работы над текстом)? Достаточно ли для Вашего удовлетворения такого факта или Вы будете всеми силами стремиться донести свое произведение до публики, чтобы добиться первых двух пунктов?
Сам процесс письма предполагает и чтение. Другое дело, кто, как и когда читает. Многое прочитывается (или по-настоящему прочитывается) через годы, десятилетия и даже века. Но всё же писатели тоже люди, и для них как правило важен живой отклик живых людей, хоть какой-то. Тут есть подводные камни, но что поделаешь, всё равно вода камень точит. К тому же сам статус писателя – а если угодно, то и внутренне ощущение себя таковым – приходит через публикацию.
Меня лично всё же привлекает процесс влияния – влияние писателя в культуре – причём как процесс прогрессирующий.
Что Вы думаете о писателях, которые активно себя раскручивают – как лично, так и через друзей и знакомых? Должен ли писатель заниматься этим не совсем писательским трудом?
Писатель в нашей стране вынужден этим заниматься, подчас даже довольно крупный. Но «раскрутка», «пиар» – термины из шоу-бизнеса, бизнеса, заметьте. Любой бизнес выхолащивает творческое начало, важно не увлекаться. Отрадно, когда талантливый автор становится известным и получает какие-то доходы, и совсем другое дело – дутые, ходульные фигуры, в коих кроме сей пресловутой раскрутки ничего и нет! При этом понятно, что собственно писательским трудом, просто, скажем, писанием художественной прозы, сейчас практически нельзя не только существовать, но и прославиться – отсюда все смежные профессии и влезание в медиа. Только наверно один Пелевин стоит монолитом и памятником. Да что говорить, Достоевского в своё время Россия узнала лишь после «Дневника писателя», а не из-за романов! Это очень плохо, надо всё как-то менять.
* * *
Скоро: ответы Маргариты Меклиной, Фарида Нагима, Андрея Бычкова. Эти ответы оставлены мной напоследок по той причине, что, делая выводы из всего текущего состояния проекта Неудобная Литература, я, может быть, вспомню о них особо.
* * *
Читайте в предыдущих выпусках Хроники Неудобной Литературы:
История завернула вокруг Лени Рифеншталь один из своих самых крутых витков. Молва упорно называла ее любовницей Гитлера. Лени столь же упорно эти слухи опровергала. Но на самом деле не так уж важно и даже не так уж интересно, спала она с фюрером или не спала. Может быть, спала. Но скорее всего – не спала. Она больше любила спортсменов и летчиков… Куда интереснее другое: дороги, которые выбирает художник, и то, во сколько это ему обходится.
Ее любимый писатель – Достоевский, ее любимый роман – «Братья Карамазовы». И в преклонные годы она, невысокая, изящная, держалась великолепно, как умеют держаться женщины, привыкшие к поклонению. Чем-то она напоминала Лилю Брик. Впрочем, все красавицы, дожившие до преклонных лет, похожи друг на друга. Но Лиля – просто женщина, а Лени – художник, творец. И потому, может быть, и не женщина вовсе. (далее…)
21 (9) августа 1871 года родился писатель, заглядывавший в бездны
«Он пугает, а мне не страшно», – так вроде бы граф Лев Толстой отозвался о Леониде Андрееве в разговоре с посетителем. И слова эти стали чуть ли не приговором: дескать, у Андреева всё не всерьёз. Поводом для приговора послужила «Бездна» (1902) – рассказ о чудовищной силе похоти, которую человек не может – или не хочет! – одолеть. Наверное, Толстому не было страшно (и не такое таилось в тайниках его души). Но к людям обычным это не относится.
Его биография известна, особенно в ее болевых точках. Отец-алкоголик, умерший в 42 года. Любящая мать. Испытание судьбы и себя: лег под поезд. Туманная юность, университет. Попытки самоубийства. Присяжный поверенный. Криминальный репортер. Пасхальный рассказ «Баргамот и Гараська». Запои. Депрессии. Клиники. Слава. Смерть первой жены при родах. Тюрьма (на его квартире проходило совещание ЦК РСДРП). Московский художественный театр и Театр Комиссаржевской. Невольная эмиграция. Незаконченный «Дневник Сатаны». «S.O.S.» – призыв к Западу спасти Россию от большевиков. Внезапная смерть 12 сентября 1919 года.
Споря с Шопенгауэром
Он увлекался Ницше. А может быть, еще сильнее Шопенгауэром. Тетка Андреева вспоминала: «Еще в гимназии, классе в 6-м, начитался он Шопенгауэра. И нас замучил прямо. Ты, говорит, думаешь, что вся Вселенная существует, а ведь это только твое представление, да и сама-то ты, может, не существуешь, потому что ты – тоже только мое представление» (один в один разговоры Чапаева с Петькой из романа Пелевина!). Его ворожила Мировая воля – все «проявления одной загадочной и безумно-злой силы, желающей погубить человека».
Мировая воля слепа, глуха, тупа и паскудно безразлична. Зачем ей губить человека – непонятно. Понятно одно: против неё лучше не идти. Однако герои Андреева – идут. Бьется в (безнадежных) попытках преодолеть свой удел заурядности наивный ницшеанец («Рассказ о Сергее Петровиче», 1900). И, в общем-то, преодолевает, с подсказки Заратустры: «Если жизнь не удается тебе, если ядовитый червь пожирает твое сердце, знай, что удастся смерть». (далее…)
В 1998 году Сергей Болмат переехал из Петербурга в Кёльн (Германия), а через год после этого написал свой первый роман «Сами по себе». Который стал вскоре довольно заметным явлением. С тех пор каждая новая книга Сергея Болмата ожидается критиками и читателями с большим интересом. При этом позиционируют его в России как писателя «европейского», а в Европе (а книги Болмата переведены на немецкий, французский, испанский, итальянский, нидерландский, венгерский и сербский) — как одного из самых интересных русских писателей. Совсем недавно в издательстве «Лимбус Пресс» вышел сборник рассказов Сергея Болмата «Самое большое животное».
Читаем ответы Сергея Болмата на вопросы Неудобной Литературы…
Есть ли среди Ваших знакомых писатели, чьи тексты отказываются издавать, хотя эти тексты вполне достойны быть изданными и прочтенными публикой? Если возможно, назовите, пожалуйста, примеры. Каковы причины отказов?
У меня есть друг, три года назад написавший очень приличный роман по-английски. Роман этот до сих пор не опубликован хотя бы только потому, наверное, что даже Джоан Роулинг получила 18 отказов, прежде чем нашла издателя для «Гарри Поттера». Публикация первого романа – это всегда в огромной степени лотерея и, как во всякой лотерее, проиграть тут гораздо проще, нежели выиграть. (далее…)
Некоторые писатели страдают крайней степенью снобизма. Типа: вот мы – писатели, а вы кто?
Они (эти писатели) полагают, к примеру, что никто, кроме них, не может (просто не имеет права!) написать, скажем, роман…
Я вижу в подобном отношении писателей к людям неотъемлемые признаки бреда.
По-моему, любой человек, который способен написать роман (найти в себе силы написать роман) – должен это сделать. Потому что написать роман (не просто слепить сюжетец и там так и этак повертеть его, но — написать настоящий роман) — это работа над собой. Дающая, как минимум, бесценный психотерапевтический (а заодно и стилистический да и просто жизненный) опыт.
Ведь, что такое, в сущности, роман? Многие литературные критики (и многие писатели тоже) полагают, . И это так! Но это — не отменяет главного: написав роман, человек приобретает некую новую степень осознанности. Даже если и не ставит перед собой такой задачи.
Денис Драгунский недавно в своих ответах на вопросы Неудобной Литературы написал, что: не следует «путать литературу с психоанализом – вернее, с «само-психоанализом». Почему? – тут же спросил я виртуального Дениса Викторовича, прочитав это утверждение. И Денис Викторович тут же ответил: «Потому что психоанализ – это работа с аналитиком. Понимание себя рождается в общении с другим». Вот и поговорили.
Эмоциональный выплеск Льва Пирогова (чей любимый писатель Аркадий Гайдар, всю сознательную жизнь, кстати, только и делал, что практиковал литературу как бесконечный психоаналитический сеанс, помогавший ему справиться с неврозами и прочими муками душевными, о чем подробнее читайте тут), так вот: выплеск Пирогова (удаленный автором из ЖЖ, но сохранившийся в Хронике Неудобной Литературы) вспоминается мне по этому поводу. Льва тогда буквально заклевали знатоки и ценители литературы и философии, так и этак скандируя насчет некоторой «банальности» продвигаемого Пироговым романа «Адаптация». В ответ Лев рассвирепел и дерзко бросил им: да вы ведь просто кучка некрофилов! Почему? Да потому что вы любите литературу не так, как я ее люблю. То есть не жизнь в литературе вы любите, а любите в ней буквы, слова и складные предложения. В которых, самих по себе, нет ни жизни, ни красоты, ни живого смысла. А есть только приемы, мертвый эстетизм и игры бесплодного разума.
Впрочем, пусть лучше он сам повторит:
«Я сейчас читаю рассказ, в котором среди прочего идет речь о маленьком мальчике, оставшемся сиротой. И давлюсь комками в горле. Я его уже второй раз читаю и второй раз давлюсь. Перед этим читал роман, там был безнадёжно больной младенец — и тоже давился! И мне эти произведения очень нравятся. И мне не то чтобы похер, — я не различаю, как они там написаны. Как совершенно верно заметила Колядина, мужчине должно быть похер, какого размера задница у любимой женщины. Или что там. Околососковые кружки.
Я читаю сквозь это. Для меня литература не имеет значения. Я, как надеюсь и все люди, не считая кучки экзотических некрофилов, не люблю литературу. Что там с ней, мне всё равно. Мне интересно лишь то, что эта литература делает: успокаивает, развлекает, будоражит, искушает, совращает, возбуждает, лечит, калечит. Но — это делает не она. Не литература. Не окно показывает вид за окном. А кто? Не знаю. Можете сказать «я сам себе его показываю». Может — как-то иначе».
Дальше можно не цитировать. Потому что дальше Пирогов скатывается в постсоветскую риторику насчет литературы смысла, и нам становится понятно, что тьма неведенья заполонила разум этого некогда столь крутого и революционного литкритика. То есть понятно становится, что говорит он уже как-то несколько не о том… Не о том, о чем говорю я, призывая каждого, кто может найти силы написать роман, — непременно сделать это.
Что будет, если каждый человек, способный написать роман, сделает это?
Что вообще означает «способность написать роман»? (далее…)
Есть ли среди Ваших знакомых писатели, чьи тексты отказываются издавать, хотя эти тексты вполне достойны быть изданными и прочтенными публикой? Если возможно, назовите, пожалуйста, примеры. Каковы причины отказов?
«Писатель»? Словечко становится почти неприличным – в кали-югу на шарике и третьесортная детективщица – «писатель», и любой мало-мальски связывающий слова в предложения журналист: оба, растиражированные, играют в игру «Найди 10 отличий между школьным сочинением и собственно литературой», но упорно не замечают слона.
Давайте пользоваться нейтральным «автор». «Литератор». Медиум: без кавычек. Проводник. Посредник. Буфер обмена между «дольним и горним». Многомерное тело, сквозь каждую чакру которого проводят высоковольтные чувства невидимые в трёхмерке энергии, – высоковольтные чувства, одолеть которые, не потеряв при этом т.н. рассудок, «буфер» из плоти и крови может лишь при условии облечения этих самых высоких частот в форму того или иного текста. И потому, чем тоньше, чем неординарней, чем лучше он проводит (не будем касаться таких «проклятых русских вопросов», как «качество текста», ок?), тем меньше у него шансов в этом социуме быть прочитанным/услышанным, ибо он просто не резонирует с более грубыми вибрациями: подобное притягивает подобное, дважды два. Вот почему Натали Саррот – «не для всех»? Почему ее не чувствуют? Потому что не в состоянии. Потому что не доросли. Потому что она на ИНОМ языке людей с ИНЫМИ людьми говорила… Потому что поток, который она проводила, не по зубам (не по чакрам) даже основной массе «мыслящей части человечества» оказался… Что же касается ныне живущих авторов, то хотелось бы дожить до, так скажем, «второй волны популярности» Валерии Нарбиковой: невероятно талантливый автор, о котором каких только слухов и сплетен среди «настоящих писателей» – тех, кто «боллитру» делает, – не ходит… а она сидит себе дома да создает маленькие шедевры: от руки, карандашом – и не печатается нигде. В 90-е имя её гремело; миллионные тиражи – всё было, было… Сейчас издатели не решаются издавать её книги, потому как Валерия Спартаковна слишком хорошо пишет. Проводит так, что мало не покажется. Один главред толстого журнала как-то сказал, прочитав её роман «Сквозь»: «Она что – сумасшедшая?»: огрубела чуйка-то… Уверена: при грамотном пиаре это имя вновь зазвучит. У книг Леры Нарбиковой может начаться вторая жизнь. Может. Бог в помощь.
Есть ли в литературном произведении некая грань, за которую писателю, желающему добиться успеха (например, успеха, выраженного в признании читателями), заходить не следует? Может быть, это какие-то особые темы, которые широкой публике могут быть неприятны и неудобны? (Если да, то приведите, пожалуйста, примеры.)
Или, возможно, существует какая-либо особая интонация, которая может вызвать у читателя отторжение и из-за которой весь потенциально вполне успешный текст может быть «самоуничтожен»?
Убийственный вопрос. Убийственный. Вот писала я, скажем, «усложнённым», как некоторым казалось, языком (роман[с] «Сперматозоиды»). Или – «усложнённо» – о людях моногендерной направленности (рассказ «Литвинов»). Или об изменённых состояниях сознания (новелла «Вспышка»). И совершенно меня не трясло, кто что подумает. Взрослого – выросшего – человека по большому счету не должно волновать, что о нём думают: чужие представления не имеют к его реальности никакого отношения. И потому: какая «грань», какие «особые темы», что значит «вызвать у читателя отторжение»? И: что такое «успех»? У Цветаевой: «Успех – это успеть». Добавлю: успеть записать/провести главное в пресловутом «здесь и сейчас». Записать/провести максимально эффективно, максимально честно (не об автобио, вестимо, речь: просто максимально честно). Максимально неизбито, если угодно. На бес/пределе собственных возможностей. На крови. На костях. На коже, ага. Банально? «Банальнее» не бывает, потому как всё остальное – лажа. Потому как коммерческий успех и успех литературный – вовсе не близнецы: прописные истины, даже говорить о том неудобно (блистательный Пелевин – чудесное исключение из правил). Ну а писать… писать нужно, разумеется, обо всём, что по-настоящему, в силу тех или иных причин (а то и беспричинно), «трясёт»: никаких табу – кроме, пожалуй, единственного: энергия текста не имеет права превращать энергию человека в звериную – вернее, в «хищную», хотя иной раз кажется, будто именно это и происходит, и искусство играет в том не последнюю роль. Двуногие словно бы поменялись местами с теми, кого по ашипке всё ещё называют «братьями нашими меньшими»: с маниакальным упорством продолжают они истреблять этих самых «братьев» – истреблять, не только и не столько убивая, сколько потакая варварскому конвейеру – но идите-ка лучше на сайт «Вита»… Текст же – если говорить о его идеальной миссии, а не об утилитарном жанровом «назначении», – даже самый злой, чёрный, тяжёлый, – вправе намекнуть имеющему глаза и уши на то, что «выход с противоположной стороны» есть. Понимаете? Иначе всё, чем мы тут занимаемся, гроша ломаного не стоит… да оно и впрямь ТУТ не стоит: есть, к счастью, иные счета.
Если такие темы и интонации, по Вашему мнению, существуют, то держите ли Вы в уме эти вещи, когда пишете? И насколько это вообще во власти писателя – осознанно управлять такими вещами?
У каждого свой порог нельзя/можно. Я, раз уж Вы спрашиваете, могу писать о чём угодно, если «копну» тему… другое дело, не хочется уже. Чем полифоничней твоя строка, тем чаще ловишь себя на мысли, что не хочешь браться за треклятую «мышку»… Но об этом не здесь и не сейчас. А вообще публика ёрзает на стуле, когда ей вместо привычного уродливого литбифштекса подают, так скажем, стильное вегетарианское литературное блюдо… она, «публика-дура», просто не в состоянии оценить его вкус: высший вкус. Потому как «русское горло обожжено водкой». Простите, больная тема: о какой аудитории мы вообще говорим? Есть читатели Набокова, Бунина, Уэльбека, Сорокина, Рубиной – и другие… «Читатели газет»: М.Ц. всё сказала давно. Не боялась. Петли – и той. (далее…)
С , написавшей классический «неудобный текст», связан один из этапных эпизодов Хроники Неудобной Литературы. Именно благодаря идиотской прыготне ошпаренных блоггеров, их буквально волчьему «вою о романе Цветочный крест» мне и стало тогда окончательно ясно: неудобная литература неудобна в первую очередь ограниченному массовому читателю (особенно такому, который мнит себя шибко умным и продвинутым). Вот эти посты, в которых постепенно прояснилась ситуация:
Сегодня почитаем ответы Елены Владимировны на вопросы Неудобной Литературы. Эти ответы в свете упомянутой выше истории смотрятся как-то даже слишком оптимистично и жизнеутверждающе. Поэтому, чтобы немного это впечатление уравновесить, сначала дам небольшой как бы эпиграф. Краткий (и очень символичный) диалог Елены Колядиной и Виктора Топорова, зафиксированный мною на диктофон в один из дней 6-го Московского Международного Открытого Книжного Фестиваля (в июне этого года). Дело было в рамках обсуждения темы «высокой литературы» (что-то вроде «а есть ли она сейчас»… точнее не вспомню).
Виктор Топоров: Сначала редакторы издательства ставят нового автора в позу покорности. Автор идет на компромиссы, исправляет свою рукопись так, чтобы она понравилась редактору. Книга выходит, пользуется успехом у читателей, и автор попадает в число так называемых планообразующих авторов издательства. И тут уже автор ставит в позу покорности редакторов. Он начинает говорить: «Нет, вот уж извините – как высралось, так и примерзло». И все ужасно боятся, что найдется соседнее издательство, которое согласится напечатать книгу в таком виде (например, если он печатается в Астрели, он может перейти в ЭКСМО, а если он печатается в ЭКСМО, он может перейти в Астрель, да еще на этом переходе каких-то денег срубит). И в результате даже дело не в том, что книги выходят неотредактированными – это бы еще бог с ним, тем более что главную грязь все-таки как-то прибирают. Главное, что: у писателя пропадает страх, что его рукопись могут не напечатать. Это очень портит прозу. Я сразу вижу, когда у писателя страх пропал – сразу портится проза, сразу взыскательность к себе исчезает и многое другое… А дальше уже – деградация. Кстати, случай такой деградации, но киношной, а не литературной, это случай Михалкова. Это именно такой случай стремительной деградации в результате потери страха.
Елена Колядина: А почему писатель должен бояться?
Виктор Топоров: Писатель должен бояться!
Елена Колядина: А чего он должен бояться? (далее…)
Дмитрий Бавильский уже заходил в гости к проекту Неудобная Литература, отвечал на нашу прошлогоднюю анкету (и там же я его коротко представил читателю Перемен). Это было где-то здесь. А сейчас — его ответы на анкету нынешнюю. Их я получил в самом начале проекта (как и большинство других публикуемых сейчас ответов), то есть в мае. Почему же ответы Дмитрия Бавильского я ставлю именно сейчас? Дело в сложившемся контексте. (А из ответов Димы, которые вы прочитаете ниже, ясно, что контексту он придает очень большое значение.) В частности, мне кажется уместным дать текст Дмитрия теперь, сразу вслед за ответами Игоря Яркевича и Валерия Осинского, которые — каждый на свой лад — постулировали в своих ответах, что существует как бы два типа литературных произведений: те произведения, развитие которых писатель контролировать в процессе написания не в состоянии (Яркевич даже добавил, что иначе «будет скучная и тоскливая литература»), и второй тип — те произведения, которые автор пишет, стараясь строго следовать задуманному плану. Дима же считает, что:
«Если писатель не управляет тем, что он пишет, то какой же он писатель? Писательство и есть контроль над всеми составляющими своего текста. Или Вы имеете в виду гения стихийного типа, который сам не ведает, что творит? Такого не бывает».
А с другой стороны тут же добавляет:
«Если темы и интонации заранее известны, то писать не интересно, да и не нужно – не будет того самого открытия (открытий) в процессе, ради которых всё и затевается».
Но далее: «Для меня принципиально написать то, что хотелось. Остальное вторично и даже третично».
А теперь читаем полностью ответы Дмитрия Бавильского.
Есть ли среди Ваших знакомых писатели, чьи тексты отказываются издавать, хотя эти тексты вполне достойны быть изданными и прочтенными публикой? Если возможно, назовите, пожалуйста, примеры. Каковы причины отказов?
Вопрос подразумевает наличие злой воли, которая блокирует выход того или иного писателя к читателю, бойкотирует какого-то автора, хотя в жизни все обстоит и проще и сложнее – в эпоху всеобщей тотальной незаинтересованности каждая публикация оказывается сочетанием самых разных факторов и усилий (авторских, редакторских и тд), поэтому, на мой взгляд, вряд ли можно из всего этого вывести какие-то закономерности. У нас нет четко и конкретно устроенной издательско-редакционной системы, сегментирующей литературное поле, занимающейся возделыванием тех или иных локальных ниш (первый признак этого – отсутствие мейнстрима). Все стихийно валится в тупые и необученные жернова, совершающие свою работу по наитию. Именно поэтому (в том числе и поэтому) невозможно навести хоть какую-то внятную социологию чтения и, тем более, публикаций. (далее…)
Сегодня Перемены начинают публиковать Часть Третью романа Валерия Осинского «Предатель». Роман этот я уже представлял подробнее в Хронике Неудобной Литературы, писал о его странной судьбе и тех особенностях, которые эту судьбу формируют. А в этот раз — почитаем ответы Валерия Осинского на нашу писательскую анкету.
Базовая информация о Валерии Осинском — здесь. Начало Третьей Части романа «Предатель» — здесь. Кстати, в этой части очень хорошо описаны всяческие литературно-процессуальные, около-литературные и толсто-журнальные дела, о которых отчасти мы и говорим в Хронике Неудобной Литературы. А также выведен некий политический деятель, лидер коммунистов и лауреат литературной премии имени Шолохова, Зубанов. Вот, к примеру, эпизод из первой главы третьей части. Писатель и литературный чиновник Ушкин приходит к Зубанову, чтоб попросить за арестованного и посаженного в психушку своего бывшего студента. Далее по тексту:
– Для чего он тебе нужен? – перебил Зубанов, двумя пальцами разламывая баранку и макая ее четвертинку в чай.
– А для чего мы все, писатели, нужны? – уклончиво ответил Ушкин и осклабился.
– Опять темнишь, Ушкин. Ладно, если нет уголовщины, поможем. А теперь вот что. Один наш товарищ из Абхазии, очень большой друг России, нуждается в нашей поддержке. Регион на пороге экономического бума. После того, как ослабла политическая, а значит и военная угроза со стороны Грузии, в туристический бизнес республики хлынут инвестиции. Это вопрос политический. Наймиты антинародного режима перехватили инициативу. И партия не может оставаться в стороне.
Ушкин терпеливо слушал «введение», уже предугадывая суть. И не ошибся.
– …Политический вес политика это не только его авторитет среди масс. Это еще его личные качества. По ним судят о людях. Практически у него готова книга воспоминаний.
– А что за человек?
Зубанов назвал фамилию, ничего Ушкину не говорившую. Записывать ее в присутствии собеседника он не стал. «Потом уточню у Тарнаева», – решил он.
– Ты, Александр Сергеевич, член многих комиссий по присуждению литературных премий. Знаешь людей. Подбери какую-нибудь солидную премию для него.
– Он на русском пишет?
– Переведем на русский. Ты суть улови. Подбери состав участников посолидней. С именами. Поговори со своими. Если надо, учредим новую премию. С деньгами поможем.
– Если с деньгами поможете, сами слетятся.
– Тогда все. Пока все! Ладно, Александр Сергеевич, попей чайку, а нам пора работать.
Теперь читаем ответы Валерия Осинского:
Есть ли среди Ваших знакомых писатели, чьи тексты отказываются издавать, хотя эти тексты вполне достойны быть изданными и прочтенными публикой? Если возможно, назовите, пожалуйста, примеры. Каковы причины отказов?
Специально этим вопросом не интересовался. Знаю лишь, что у моего знакомого, писателя и драматурга Фарида Нагимова (псевдоним Фарид Нагим), постоянного автора журнала «Дружба народов», шли пьесы в Германии, и по какой-то причине их не ставили в России. Чему в Германии искренне удивлялись. Боюсь переврать обстоятельства, потому подробнее рассказать не могу. (далее…)
Сегодня, как и было обещано, будут ответы Игоря Яркевича. В принципе, это очень известный писатель, так что особо его можно не представлять. Несколько слов о нем можно прочитать на Переменах здесь. И там же опубликован один из недавних текстов Игоря Яркевича «История карлика».
Есть ли среди Ваших знакомых писатели, чьи тексты отказываются издавать, хотя эти тексты вполне достойны быть изданными и прочтенными публикой? Если возможно, назовите, пожалуйста, примеры. Каковы причины отказов?
Этот знакомый – я сам. У меня уже несколько лет не выходят книги. Все тиражи моих изданных книг распроданы. Три новых книги ненапечатаны. Причина – мой выход за пределы сегодняшних издательских форматов. С читателем у меня проблем нет. С издателями – есть. Безнадежный конформизм русского социума позволяет издателям заполнять книжные магазины слабой литературой. Это тупик.
Не хватает в книжных магазинах книг Зуфара Гареева, Валерии Нарбиковой, недавно ушедшего от нас Егора Радова, Андрея Бычкова. Хочется верить, что ситуация изменится к лучшему.
Есть ли в литературном произведении некая грань, за которую писателю, желающему добиться успеха (например, успеха, выраженного в признании читателями), заходить не следует? Может быть, это какие-то особые темы, которые широкой публике могут быть неприятны и неудобны? (Если да, то приведите, пожалуйста, примеры.)
Или, возможно, существует какая-либо особая интонация, которая может вызвать у читателя отторжение и из-за которой весь потенциально вполне успешный текст может быть «самоуничтожен»?
Такие грани, безусловно, есть. Это секс, насилие, наркотики, экзистенциальная и метафизическая проблематики. Это всегда будет выходить за рамки коммерческой литературы. Любая интонационная проза тоже будет коммерческой литературе мешать. И читателю, ориентированному на коммерческую литературу, тоже будет враждебна. И не надо забывать, что власть – это тоже читатель. И с таким читателем мне как писателю априори обеспечены напряженные отношения.
Если такие темы и интонации, по Вашему мнению, существуют, то держите ли Вы в уме эти вещи, когда пишете? И насколько это вообще во власти писателя – осознанно управлять такими вещами?
Любой писатель, если он считает себя писателем, а не персонажем книжного бизнеса, без нарушения тех или иных литературных табу обойтись не может. Но включать в стратегию «нарушения табу», по моему, бесполезно. И управлять ими тоже нельзя. Это может происходить только, как говорят женщины, само собой. Если это делать сознательно, а не подсознательно, то будет скучная и тоскливая литература.
Я понимаю, что перешел большое количество табу. Но я в этом не «виноват». Это получилось не по моей воле. А вот кто «виноват» и по чьей воле, – не знаю.
Что приносит писателю (и, в частности, лично Вам) наибольшее удовлетворение: (далее…)
Несколько сюжетных линий, спонтанно возникших в Хронике Неудобной Литературы, навели меня на мысль опубликовать статью Олега Давыдова «И мальчики кровавые», написанную и впервые опубликованную двадцать лет назад в «Независимой газете». Формально статья «И мальчики кровавые» привязана к выступлению Дмитрия Галковского, случившемуся в той же «НГ». Галковский тогда наехал на писателей шестидесятников, которые не желали, мол, уйти с литературного Олимпа и уступить место следующим поколениям литераторов. Однако из текста Олега Давыдова можно легко убрать этот как бы устаревший информационный повод и подставить на его место новый. А конкретно – эти самые сюжеты (связанные с Неудобной Литературой, а потому попавшие в ее хронику, хотя ею на самом деле – не являющиеся), сюжеты, о которых поговорим чуть ниже.
Несущая конструкция текста Олега Давыдова – это вcпоминание и анализ мифов. Древнегреческих, библейских и, наконец, русских мифологических сюжетов, лежащих в основе взаимоотношений отцов и детей. И пристальнее всего этот конфликт поколений рассмотрен в его формах, характерных для русской мифологической почвы.
Что дает мне повод провести аналогию между событиями двадцатилетней давности, к которым был приурочен тот текст, и нынешним литературным процессом? Вот эти сюжеты: (далее…)
15 октября 1814 родился Михаил Лермонтов. 27 (15) июля 1841 года, в грозу, он был убит на дуэли.
Дуэль Лермонтова и Мартынова (равно как и дуэль Пушкина и Дантеса) преломляется в нашем национальном сознании довольно своеобразно. Всё кажется, что наши знаменитые дуэли – не поединки равных, а нечто вроде запланированного расстрела. Что Мартынов (и Дантес) никак не мог быть человеком достойным; он – ничтожество и т.п. По такой логике, Лермонтову надо было стреляться разве что с Пушкиным (тем более, что им обоим дуэли нравились). В крайнем случае – с Гоголем.
Начиная с 1920-х и особенно в 1930-1940-е годы советские литературоведы успешно разрабатывали версию, согласно которой заказчиком убийства Лермонтова был сам Николай Первый, организатором — глава Третьего отделения Бенкендорф. Мартынов же при таком раскладе оказывался всего лишь слепым орудием в руках властей предержащих – исполнителем, винтиком.
Потом волна откатила, и снова набросились на Мартынова. Некоторые оригиналы вдруг обнаружили, что зовут его Николай Соломонович, и решили сгоряча, что еврей убил русского поэта. Другие вовсю оттягивались на банально красивой внешности Мартынова, на его неудачной карьере, заурядности, глупости и прочих непривлекательных свойствах. «Что делать, если в схватке дикой/ всегда дурак был на виду,/ меж тем, как человек великий,/ как мальчик, попадал в беду», — сокрушалась Белла Ахмадулина. Очень хотелось, чтобы «Мартынов пал под той горою./ Он был наказан тяжело,/ И воронье ночной порою/ его терзало и несло». Ну а Лермонтов – между прочим, убийца при таком повороте событий! – «сначала/ всё начинал и гнал коня, /и женщина ему кричала: «Люби меня! Люби меня!».
И как-то не принималось во внимание, что Лермонтов и Мартынов корешились лет девять, с юнкерской школы. И в дом Мартынова поэт был вхож. И с сестрой его Натальей шуры-муры крутил… (далее…)
В 1998 году Сергей Болмат переехал из Петербурга в Кёльн (Германия), а через год после этого написал свой первый роман «Сами по себе». Который стал вскоре довольно заметным явлением. С тех пор каждая новая книга Сергея Болмата ожидается критиками и читателями с большим интересом. При этом позиционируют его в России как писателя «европейского», а в Европе (а книги Болмата переведены на немецкий, французский, испанский, итальянский, нидерландский, венгерский и сербский) — как одного из самых интересных русских писателей. Совсем недавно в издательстве «Лимбус Пресс» вышел сборник рассказов Сергея Болмата «Самое большое животное». 
Потом волна откатила, и снова набросились на Мартынова. Некоторые оригиналы вдруг обнаружили, что зовут его Николай Соломонович, и решили сгоряча, что еврей убил русского поэта. Другие вовсю оттягивались на банально красивой внешности Мартынова, на его неудачной карьере, заурядности, глупости и прочих непривлекательных свойствах. «Что делать, если в схватке дикой/ всегда дурак был на виду,/ меж тем, как человек великий,/ как мальчик, попадал в беду», — сокрушалась Белла Ахмадулина. Очень хотелось, чтобы «Мартынов пал под той горою./ Он был наказан тяжело,/ И воронье ночной порою/ его терзало и несло». Ну а Лермонтов – между прочим, убийца при таком повороте событий! – «сначала/ всё начинал и гнал коня, /и женщина ему кричала: «Люби меня! Люби меня!».
Журнал "Перемены" в ВК >>
Вы можете поблагодарить редакторов Перемен >>