Глава из книги Михаила Германа «Неуловимый Париж» (издательство «Слово/Slovo», 2011). Начало главы — здесь. Предыдущее — здесь.

Институт. Туман

То памятное лето 1972 года представляется мне теперь странной смесью задумчивых книжных прогулок с мыслями о давно минувшем, о столь любимой и волнующей меня истории и памятных местах, где можно было встретить дорогих моему сердцу персонажей Мериме или Дюма, прогулок, где былое обретало цвет, объем, даже запах, и судорожных метаний по свободному, изобильному, манящему суетными соблазнами Парижу, в котором все можно было купить, где мне улыбались в кафе, музеях, магазинах, просто на улице, где даже полицейские с удовольствием шутили (а кто нам улыбался в родимом Ленинграде!).

По Парижу я не ходил — метался. Впору было самому себя щипать за руку: «Проснись, это Париж!» Музеи не так меня занимали, как в туристической поездке, да и ведь, казалось, впереди еще месяц. В магазинах терялся: как выбрать голубую рубашку, когда рубашки исключительно заграничные, есть дюжина фасонов и размеры — решительно все. Мне нравилось вежливо и спокойно сказать в кафе: «the-citron»²⁹ или «une pression», обменяться веселыми любезностями с почтительными гарсонами. Нравилось заходить и в продуктовые лавки, любоваться, как работают продавцы, — они по заказу покупателей потрошили кур и рыбу, резали мясо на столько ломтей, сколько просили. Беременной покупательнице мясник, похожий на убийцу, вынес из-за прилавка стул: была очередь — человека три. Хозяйки покупали провизию небольшими порциями; сначала я думал, согласно советской легенде, из-за нужды и скупости. Дело было куда проще: французы не любят несвежих продуктов и запасов, а в лавки им ходить нравится. Поэтому даже в богатых домах холодильники маленькие. (далее…)

в жизни довольно часто случается следующим образом: поздним звёздным вечером выйдет человек из дома, напьётся не понятно где всяких разных алкогольных напитков, проиграется до трусов в забавные карточные игры и возвращается обратно к репродукциям картин Пикассо на стенах родной и убогой комнатушки, к продавленному дивану непонятного грязно-жёлтого цвета, к многократно залитой остывшим кофе клавиатуре компьютера и к написанию стихов на тему несчастной любви или величия человеческих порывов. и стихи у человека случаются удивительно красивые и трогательные…
и я не задаюсь вопросом: почему так?! я воспринимаю это как должное. потому как собрат. в исконном библейском смысле этого слова.

да и чёрт с ним, с этим человеком! не до него, раскосого. не до этого, банального ценителя пышных женских форм и занудной прозы Достоевского. тут иным люди интересуются.

вчера меня, совершенно случайно, спросили:

«для вас в основе сюжета стихотворения должно быть реальное событие или можно создать эмоциональное стихотворение при наличии богатой фантазии? то есть в своем воображении придумать возможную ситуацию и «пережить» ее, результатом данного процесса будет эмоциональный выплеск в стихотворной форме. или же для настоящих, хороших, «цепляющих» стихотворений требуется пережить, «переболеть» события в реальной жизни?»

почесал затылок и что ответить не нашёлся. во-первых чтобы самому ответить на эти вопросы следует, по крайней мере быть поэтом или хотя бы считать себя таковым. а я не хочу : они же все несчастные, им же надо выговорить, вслух или на ухо близлежащему телу, по крайней мере 20 тысяч слов в день. как хорошей женщине. а во вторых, я от природы молчалив и «на все расспросы правдой отвечаю: единственной, божественной, молчу». потому и отвечать не стал. но не удовлетворить любопытство человека интересующегося тобой — это верх неуважения к собственному самолюбию.
а я себя очень люблю. и потому что бы ответить на поставленные перед мной вопросы ушёл в народ проводить социологический опрос: « люди – поэты, дорогие и многоуважаемые, ответьте на вопросы или подайте копеечку». (далее…)

Глава из книги Михаила Германа «Неуловимый Париж» (издательство «Слово/Slovo», 2011). Начало главы — здесь. Предыдущее — здесь.

Новый мост и статуя Генриха IV

Иногда кажется, что знаменитые памятники Парижа приезжие видят только сквозь видоискатели фотоаппаратов и что старые стены могут покрыться аллергией от миллионов сделанных с них снимков. Щелканье затворов — постоянный аккомпанемент, под который течет жизнь в туристических местах города, словно люди разучились просто смотреть. Даже картины в музеях фотографируют и снимают видеокамерами в ажиотаже, что «застит очи» приехавших, быть может, единожды в жизни сюда людей. Куда как милее притихшие пары, задумчиво смотрящие на собор (или внутрь себя, но все равно — перед ним), серьезные стареющие люди, нередко озадаченно, словно не доверяя, что это и в самом деле он, знаменитый на все времена Нотр-Дам.

У собора непростые отношения со временем. Грозный и могучий символ мирской и церковной власти, он, так и недостроенный, на многие века предан был равнодушному забвению. Революция посчитала собор «твердыней мракобесия», едва не взорвала его, но, одумавшись, все же сохранила и нарекла здание Храмом разума; первый консул генерал Бонапарт был в нем коронован и стал императором Наполеоном I. (далее…)

5 марта 1953 года закончилось земное бытие вождя

Памятник Сталина на ВДНХ (снесенный). Скульптор — Меркуров

Первая проталина — похороны Сталина…
Из песни группы «Любэ»

В марте 1953-го среди обитателей архипелага ГУЛАГа пронеслось радостное: «Усатый коньки отбросил». В ответ на призыв начальства почтить память вождя зэки снимали шапки – и шапки летели вверх! Но то было в лагерях, а сидели (к счастью!) не все. Те же, кто оставался на воле, испытывал и неподдельную скорбь, и горечь утраты, и чувство богооставленности.

Массы просто скорбели и рыдали, люди творческие, поэты, воплощали свою скорбь в слове, запечатлевали. «Представить его мертвым было для меня почти невозможным – насколько он мне казался неотъемлемой частью жизни […] Вся Россия плакала, и я тоже. Это были искренние слезы горя, и, может быть, слезы страха за будущее. На писательском митинге поэты прерывающимися от рыдания голосами читали стихи о Сталине. Голос Твардовского – большого и сильного человека – дрожал…», – рассказывал Евгений Евтушенко в «Автобиографии» (1963).

Скорбь, запечатленная в слове

Запечатленная в слове скорбь примечательна прежде всего удручающим однообразием. Вне зависимости от меры дарования стихотворцев. Впрочем, похоронные речи (как и тосты) разнообразием не отличаются

В стихах к усопшему обращались на Вы и называли его отцом – это общее место. Тем более что «отец» хорошо рифмовался с «конец», «отца» с «сердца» и т.п. — добротные, чистые, удобные рифмы. «И горько нам, и нет нигде предела, / Нет скорби человеческой конца, / Что умер он – земля осиротела, — / Народ лишился друга и отца» (Михаил Исаковский). (далее…)

Глава из книги Михаила Германа «Неуловимый Париж» (издательство «Слово/Slovo», 2011). Начало главы — здесь. Предыдущее — здесь.

Консьержери. Дождь

Но бывали и дни особые, как философские отступления в плутовском романе. Один такой день случился в начале августа, день, душный от близящейся, но так и не разразившейся грозы, с тяжелыми сине-черными, как шиферные крыши Парижа, громоздящимися над ратушей и башней Сан-Жак тучами, с горячим порывистым ветром, несшим по улице Риволи сухие, падающие задолго до осени листья, далекий гром, редкие и бледные зарницы. Прохожие то и дело порывались открыть зонтики, дождь не разразился.

В тот день я положил себе устроить встречу с обителью тамплиеров, рыцарей-храмовников, владетелей целого города-крепости в Париже, называвшейся Тампль. Я заведомо шел «смотреть» то, что давно не существовало, но для меня это было почти естественно: привык же я по старым картам восстанавливать в воображении Париж, которого еще не видел, да и не надеялся увидеть. Мое закаленное воображение готовилось вернуть то, что безвозвратно исчезло, но не из истории и не из памяти. (далее…)

Глава из книги Михаила Германа «Неуловимый Париж» (издательство «Слово/Slovo», 2011). Начало главы — здесь. Предыдущее — здесь.

Люксембургский сад

Надо было пожить на «даче»: киноподобная невиданность — белая трехэтажная вилла в традиционном стиле провинции Валуа в Монлоньоне, близ Санлиса (40 километров от Парижа), полдюжины комнат, три ванные, мастерская-салон, огромная веранда, подвальная квартира для шофера-садовника и его семьи. Столь же удобно, сколь и нереально.

Меня горделиво представляли соседям — племянник из дикого Союза, но знает все же по-французски, шерстью не оброс, в носу не ковыряет и даже натурально целует ручку (во Франции чаще лишь символически склоняются к руке). Соседи напоминали персонажей французских комедий: костистая дама в недорогих бриллиантах на падагрических пальцах, ее здесь вполне официально называли Любовница генерала. Сам отставной бригадный генерал Неро, такой же костлявый и жилистый, как его подруга, живший в доме, над крыльцом которого красовалось стремя, — генерал служил в кавалерии. Были и всамделишные барон с баронессой, отменно воспитанная, породистая, ничем не примечательная чета. И как в кино: буколическое застолье в саду (высокие и тяжелые стаканы с виски в руках, запотевшие бутылки «Перрье», скользкий в серебряных щипцах лед, орешки, оливки, соленое печенье), и все были французы, все говорили по-французски. Но в Париж хотелось мучительно — время уходило, дни истаивали занимательно и бессмысленно. (далее…)

2 марта 1931 года родился гуру, адепт и куратор Новой Журналистики

Его звезда взошла в так называемое «бурное десятилетие» Америки (1960-1973). Это было время всех и всяческих революций (сексуальной, студенческой, расовой, психоделической), время хиппи, новых левых, «Черных пантер», время протестов против войны во Вьетнаме. Одним словом, контркультура. Или, как писал сам Вулф, «обезумевшие, непотребные, буйствующие, мамоноликие, наркотиками пропитанные хлюп-хлюп похоть испускающие шестидесятые годы Америки».

Том Вулф знаменит белыми пиджаками (носит их уже почти 50 лет, зимой и летом), удачными bons mots: статусфера (вещи, одежда, мебель, автомобили, привычки и т.п., свидетельствующие о социальном положении человека); радикальный шик (увлечение высших слоев общества революционными идеями); Я-десятилетие (об американских 1970-х годах) и т.д.

В 1963 году Вулф долго мучился над статьей для журнала «Esquire» о шоу неформатных автомобилей. В конце концов он, по совету редактора, просто изложил свои мысли по этому поводу в письме, которое назвал так: «There Goes (Varoom! Varoom!) That Kandy-Kolored (Thphhhhh!) Tangerine-Flake Streamline Baby (Rahghhh!) Around the Bend (Brummmmmmmmmmmmmm)…» (в скобках звуки, издаваемые автомобилем).

Редактор опубликовал письмо Вулфа в виде статьи. Название упростилось до «The Kandy-Kolored Tangerine-Flake Streamline Baby. Так же Вулф назовет свою первую книгу статей, опубликованную в 1965 году (в русском переводе — «Конфетнораскрашенная апельсинолепестковая обтекаемая малютка»).

Парадоксальным образом Вулф, будучи по стилю мышления кондовым консерватором-южанином практиковал радикальный стиль письма. И прославился чуть ли не как певец контркультуры.

Кен Кизи как герой

После «Конфетнораскрашенной апельсинолепестковой обтекаемой малютки» Вулф искал подходящую тему (сюжет) для большой книги. В июле 1966 ему в руки попали письма Кена Кизи, автора громкой книги «Пролетая над гнездом кукушки» (1962) и проповедника психоделической революции.

Кизи придумал Веселых Проказников (Merry Pranksters) и кислотный тест, то есть прием ЛСД как хэппенинг, под музыку (любимая группа Кизи The Warlocks, позже известная как The Grateful Dead), в лучах прожекторов и с прочей инженерией. Считалось, что это альтернатива рутинным практикам Тимоти Лири. Словцо «тест» напоминало об участии Кизи в экспериментах по изучению влияния ЛСД и других препаратов на сознание, которые проводило ЦРУ. Тогда он и подсел на эйсид. (далее…)

Глава из книги Михаила Германа «Неуловимый Париж» (издательство «Слово/Slovo», 2011). Начало главы — здесь.

Потом мы дошли до фонтана Медичи, журчащего чуть в стороне.

Фонтан — словно алтарь Люксембургского сада.

Здесь почти не бывает солнца, кроны деревьев сплелись над продолговатым бассейном, над которым в глубине — элегантный портик с тремя нишами⁷, загроможденными, правда, пышной скульптурной группой: Акид, циклоп Полифем и Галатея⁸ (1863). Возможно, именно перед этим сооружением я впервые понял, что именно во Франции и только в ней возможно это сочетание великолепия, пафоса и — как ни странно — настоящего искусства.

Нынче же художественные качества скульптуры уже не имеют значения. Важны время и память, тень деревьев, звон падающих в бассейн струй, грациозный портик, отражающийся в сумрачном зеркале бассейна, вазы, украшающие решетку, и это ощущение отдельности от всего парка и даже Парижа, и — вместе с тем — ясно и нежно, как на старом дагерротипе, различимые далеко за ветвями деревьев дом? площади Ростана, а дальше и выше — устремленный медлительно и важно к облакам купол Пантеона. Все это незабываемо и вечно. (далее…)

В феврале в издательстве «Слово/Slovo» вышла книга известного искусствоведа Михаила Германа о Париже. Она так и называется – «Неуловимый Париж». Прекрасно иллюстрированное неспешное повествование о странствиях человека русской культуры в городе-мечте. Культорологические преимущества этого большого парижского трипа очевидны, ведь пишет его человек, отлично ориентирующийся во французской культуре и истории. Исторические персонажи, герои книг и картин — для него не просто отвлеченные единицы, а части большого целого, внутри которого он и оказывается. С любезного согласия издательства «Слово/Slovo» Перемены публикуют одну главу из книги Михаила Германа «Неуловимый Париж».

ПЛАМЯ И ДЫМ НАД СЕНОЙ

Красноватый дым поднимался к небу.
Проспер Мериме

В начале семидесятых парижские здания, очищенные в 1965 году от вековой пыли и копоти и ставшие, как в Средние века, почти белыми¹, вернули себе легкую патину и уже не казались очень светлыми. Парижские таксисты, известные несколько циничной философией, с самого начала уверяли: «О чем спорить, все станет таким, как было». Они были почти правы, но это «почти» свидетельствовало о том, что очистка была делом разумным.

Теперь свежая пыль и копоть XX века, забиваясь в углубления каменной резьбы, превратили старинные постройки в подобие объемной гравюры, грозной и легкой. Все оттенки тепло-пепельного, серебристо-черного украшали старые дома, соборы, часовни, башни, арки, порталы: ни глухой тьмы, ни свежей белизны. Париж повернулся к своему прошлому, вовсе не желая его имитировать.

Через пять лет после первой туристической поездки, в 1972 году, мне удалось приехать в Париж на целый месяц. Ради такой «частной» поездки тогда безропотно и почти охотно соглашались на издевательства властей. Абсурдизм ситуации начинался уже с того, что пускали в гости главным образом к родственникам, а те, кто имел родственников за границей, считались подозрительными, а значит, скорее всего, «невыездными».

Мне прислал приглашение живший полвека в Париже двоюродный дядюшка², сын эмигрантов, о котором я прежде знал мало и в анкетах умалчивал. Я не устоял перед утопическим соблазном и прошел через омерзительные унижения «приглашенного за границу» советского человека: комиссии, придирки маленьких чиновников, с удовольствием глумившихся над бесправными и напуганными искателями разрешения на выезд. Анкета на четырех страницах, начиналась как челобитная: «Прошу разрешить мне выезд…»³, но не слишком задевала и так уже почти убитое чувство собственного достоинства.

И все же: «Пустили!». До сих пор не знаю почему. Беспартийного, разведенного, с относительно сносным французским языком. (далее…)

Проще всего начать учиться играть в Го вот с этого доходчивого и внятного сайта: всего десять шагов, и вы усвоите основные правила.

На днях издательство «Перемены» выдвинуло одну из книг «Неудобной литературы», «Кукушкиных деток» Олега Давыдова, на соискание Национальной литературной премии «Большая книга» шестого сезона. Регистрационный номер — 104. (Роман опубликован здесь, и сейчас готовится к бумажному изданию по принципу print-on-demand.)

А незадолго до этого меня пригласили принять участие в ток-шоу «Пресс-клуб XXI» на канале Культура. Тема программы — литературные премии. Я не смог побывать на этом важном мероприятии, да особо и не стремился. Потому что примерно представлял себе, что там будет. Соберутся литературные критики, писатели и представители премий и будут нервно обсуждать — кому и зачем нужны литературные премии и что они отражают или не отражают. Вездесущий Александр Гаврилов, как всегда, будет яриться и хорохориться, тщась эдак блеснуть и всенепременно запомниться телезрителям. Кто-то кому-то нахамит (без ощутимых последствий), кто-то скажет правду, но не найдет понимания. Кто-то попытается «поговорить об этом» (в данном случае — о том, почему в этом году «Русского Букера» дали Елене Колядиной)… Ну и так далее. В целом, конечно же, ничего особо нового не прозвучит, да и не затем ток-шоу затеваются…

Посмотрев программу, я убедился, что так оно и произошло. Привожу эфир полностью, посмотреть стоит, если вас интересует, в принципе, тема премий и той роли, которую играют они в современном литературном процессе. Несколько здравых мнений прозвучало. Там даже в эпизодах появляется Сама Елена Колядина (впрочем, остроты, на которую, очевидно, надеялся режиссер, ее появление не прибавило, потому что все те, кто хотел бы сказать ей какую-нибудь гадость, внезапно, конечно же, застеснялись).

Что я думаю о премиях? Случай с Колядиной — пока что, скорее, исключение из правил. Невероятный качественный скачок, когда произведение действительно получило премию заслужено и жюри проявило мужество и сделало все правильно и честно. А вообще к премиям я отношусь прохладно. В идеале они должны быть знаком качества, а на деле у нас, как правило, это действительно междусобойчик. Или (что тоже в корне неправильно) попытка отразить общественное мнение (то есть некую усредненную картину). Такова, например, премия «НОС».

Но нынешний пример Русского Букера — показывает, что система междусобойчика (вариант — угождения «уважаемой культурной публике»), наконец, затрещала по швам. Это верный знак перемен к лучшему!

Поэтому, номинировав «Кукушкиных деток», мы надеемся, что теперь и премия «Большая книга» проявит себя тоже как честная и живая — реальная премия.

* * * *

Читайте другие выпуски Хроники проекта Неудобная литература

— Переписка с Александром Ивановым из Ад Маргинем и представление романов «Побег» и «Мотобиография»
— Виктор Топоров и его Опция отказа. Как это работает, или как найти издателя
— Ответы Дмитрия Быкова
— Ответы Сергея Шаргунова
— Ответы Вячеслава Курицына
— Ответы Николая Климонтовича
— Ответы Владимира Сорокина
— Ответы Дмитрия Бавильского
— Ответы Александра Иванова
— Невозможность продать (в символическом смысле)
— Ответы Льва Данилкина
— «Хорошая вещь пробьется», или Неудобность Галковского
— Ответы Андрея Бычкова
— Ответы Лидии Сычевой
— Ответы Виктора Топорова
— О том, как в толстых журналах 80-х понимали «гласность», а также об отношении издателей к сетевой литературе
— Ответы Алексея Варламова
— Ответы Игоря Панина
— «Новый мир» реагирует на Неудобную литературу. Михаил Бутов VS Виктор Топоров
— Ответы Льва Пирогова
— Ответы Евгения Лесина
— КУКУШКИНЫ ДЕТКИ. Роман Олега Давыдова (к началу первой публикации)
— Ответы Лизы Новиковой
— Ответы Сергея Белякова
— Ответы Ефима Лямпорта
— «А вокруг скачут критики в мыле и пене…» (про литературных критиков)
— Роман «Побег» и МИТИН ЖУРНАЛ
— Ответы Романа Арбитмана
— Переходный период. Битники, Пелевин и — ответы Виктории Шохиной
— Ответы Макса Немцова
— Ответы Юрия Милославского
— Ответы Дениса Яцутко
— Таба Циклон и Джаз на обочине. Гонзо-стайл и антихипстеры
— Игры пастушка Кришны
— Крокодил Анкудинов
— Ответы Кирилла Анкудинова
— Снова Волчек
— «Танжер» Фарида Нагима. Всё прочее — литература
— Ответы Дениса Драгунского
— И о поэзии
— Прорыв Русского Букера
— Неудобная кому? или Пролетая над стадом

— Книги проекта Неудобная литература

Вся Хроника Неудобной литературы всегда доступна вот по этой ссылке.

22 февраля 1900 года родился Луис Бунюэль, один из самых противоречивых и одновременно последовательных режиссеров мирового кинематографа XX века.

Среди разнообразных и диаметрально противоположных эпитетов, которыми кинокритики наделили Бунюэля — «мистик», «левый анархист», «разрушитель мифов», «перебежчик из лагеря сюрреализма», «великий конструктор», «марксист», «якобинец», «гуманист», «веселый пессимист» — любопытно определение «глашатай раннего христианства». Любопытно, если учесть, что еще обучаясь в иезуитском колледже дель Сальвадор в Сарагосе, лет в четырнадцать, Бунюэль начал серьезно сомневаться в христианской религии, а через пару лет, познакомившись с «Происхождением видов» Дарвина и запрещенными романами Де Сада, стал убежденным атеистом. «Атеист милостью Божьей» — этот знаменитый оксюморон Бунюэля венчает список его эстетических провокаций. (далее…)

Когда я писал материалы про Бьорк и про Бритни и ее «ошибочную коронацию», я, разумеется, подумал о том, кто же, собственно, сменил Майкла Джексона и Фредди Меркьюри на высоком престоле Короля Попа. Я упомянул там, что Бритни вроде как хотела сотрудничать с Томом Йорком. А Том Йорк — сотрудничал в итоге не с ней, а с настоящей поп-королевой — Бьорк. Что ж, вот вам еще одно доказательство того, что Йорк и никто иной — Король Попа: новый клип Radiohead с нового альбома «The King of Limbs». Альбом уже на днях будет, насколько я понимаю, бесплатно доступен в сети.

Сегодня (18 февраля 2011 года) открывается выставка Петлюры в галерее на Солянке. Видео, объекты, перформанс. Продлится все это до 6 марта 2011 года.

«Основная идея – вторгнуть жизнь в искусство, а искусство в жизнь.

Кто-то не врубается, говорит, что я занимаюсь авангардной модой, а я собираю, из говна делаю что-то мощное, сильное, как любая картина, как любое произведение. Но это же не я создал, я собрал.

В своих проектах я использую только мотивы отечественных живописцев, литераторов, музыкантов. Люблю работать с серийными (групповыми) произведениями, в основе которых лежит более или менее одинаковая структура и, собрав и исследовав огромное количество человеческих отходов, я решил дать им вторую жизнь.

В Государственной галерее на Солянке вы увидите творческий путь от 1988 до 2011 года. Залы галереи будут заполнены рисунками, фотографиями, инсталляциями, видеоматериалами из разных проектов. На открытии вы увидите „позорище“, и состоится мастер-класс. В течение выставки мы проведем ряд специальных мероприятий»

Александр Петлюра

О том, кто такой Петлюра, можно подробнее прочитать на сайте галереи. Или на сайте самого Петлюры.

Еще один отрывок из романа Дугласа Коупленда «Поколение А», выходящего в издательстве «АСТ». Первый фрагмент — здесь. Второй фрагмент — здесь.

ДИАНА

Д огадайтесь, что было дальше. Чисто из любопытства я вскрыла эту упаковку солона. Выдавила из блистера одну таблетку, но даже не донесла ее до рта — бамс! — и уже в следующую секунду я лежу на полу и задыхаюсь, подавившись собственным языком. Меня спасло только то, что именно в эту минуту в клинику вломились два малолетних преступника — пробрались с черного хода и обчистили склад медикаментов, где у нас хранятся наркотические обезволивающие препараты. Если бы не эти ребята, я бы не выжила, это точно. Они услышали, как я хриплю, позвонили в службу спасения, сунули трубку мне в руку и смылись с добычей. И бог им в помощь! Люблю, когда люди доводят задуманное до конца. К несчастью, ребята не дотерпели до дома и решили закинуться колесами по пути, так что их взяли тепленькими на автостоянке перед «A&W», и теперь они ходят в оранжевых спецовках и подметают тротуары под новой линией электропередачи на берегу Гудзонского залива — той самой, которую недавно купило китайское правительство.

Ну еб твою мать. Я провела целый месяц в приятной, но донельзя скучной больничной палате, только сегодня вернулась домой и сразу же угодила в другую скучную больничную палату. Но эта палата хотя бы была настоящей. Логотипы и бренды создавали уютное ощущение, что мир вновь стал нормальным. Скажем, по коридору шел парень в футболке с логотипом «Tab», и я прямо млела от счастья.

Врачи говорят, мне повезло, что я осталась в живых. Но за все пребывание в больнице больше всего мне запомнилось, как ко мне приходили двое самых противных людей в моей личной вселенной: моя дорогая сестрица Амбер и этот поц, пастор Эрик.

Первой явилась Амбер.

— Ну что, наслаждаешься своими пятнадцатью минутами славы? — спросила она прямо с порога.

— Ой, кто пришел?! Наша старая грымза! Здравствуй, Амбер. У меня все хорошо, спасибо. Я тебя тоже люблю. А слава — да! Она так возбуждает. Ты непременно попробуй при случае, тебе понравится.

— Вот только не надо язвить. Я за тебя волновалась. Слава богу, все обошлось, и тебя вовремя доставили в больницу.

— Жаль, ты не видела врача «скорой». Такой сексуальный мужчина! Я прямо вся обкончалась.

— Кажется, это уже не синдром Туретта.

— Иногда хочется побезобразничать.

— Ты как себя чувствуешь, Диана?

— Да, блядь, не знаю. Честное слово. Сначала меня укусила пчела, потом меня месяц держали взаперти…

— Где? Здесь в городе?

— Нет. В Виннипеге. В Канадском научном центре контроля здоровья людей и животных. А потом я вернулась домой, и оказалось, что у меня больше нет дома — его разобрали по бревнышкам. И я пошла в клинику, чтобы не замерзнуть на улице.

— Позвонила бы мне…

— До тебя два часа добираться.

После этого мы замолчали. В разговорах с Амбер это обычное дело. Она часто так умолкает и сидит, поджав губы. Амбер слушает Национальное общественное радио США и считает себя главной интеллектуалкой у нас в семье. Она любит поговорить о Цицероне, Флобере, комиксах на тему музеев из журнала «New Yorker» и о малоизвестных индийских поэтах. Амбер в чем-то похожа на минерал кимберлит: может быть, где-то внутри у нее и скрываются алмазы, но пока до них доберешься — сто раз запаришься. (далее…)