Виктор Топоров выступил сегодня с блестящей колонкой по поводу блоггерских истерических «бугага» в адрес Елены Колядиной, ее «Цветочного креста» и букеровского жюри. Я уже свое мнение на эту тему высказал. Топоров, в принципе, говорит почти то же, но несколько в ином — литературоведческом — ключе. Стоит . А здесь пара цитат: (далее…)
В 2010 году в издательстве «Вита Нова» (Санкт-Петербург) вышла первая биография Валерия Брюсова (672 страницы, отлично иллюстрированное энциклопедическое издание). Автор этого исследования, Василий Молодяков, в предисловии задается вопросом, почему до сих пор в России не было биографических трудов, посвященных этому великому поэту и литературному деятелю? Ответом на этот вопрос отчасти может служить то, о чем мы говорим на страницах Перемен в рамках проекта Неудобная литература. Брюсов вступил в литературный мир как «неудобный литератор», «декадент» — до революции. И оставался неудобным после революции, уже для Советской власти (хотя он и принял революцию и занимал должности, но в своих стихах не стеснялся иной раз говорить такое, что было властям не очень приятно). Однако в контексте нашего разговора о Неудобной литературе нас сейчас могут заинтересовать скорее первые литературные шаги вождя русских символистов. Коллективные сборники символистов, изданные под его руководством, вызвали в литературном и окололитературном мире начала прошлого века шум и гвалт подобный тому, который сейчас вызывает роман Елены Колядиной «Цветочный крест». Брюсова поливали грязью и ругали очень многие. Потому что все новое и прогрессивное воспринимается широкой публикой и ее литературными жрецами в штыки. За что ругали (и передразнивали) Брюсова? Кто именно? Как и почему? Об этом как раз (а также о некоторых пиар-приемах, которые использовал Брюсов) идет речь в главе четвертой книги Василия Молодякова, глава называется «Искусство быть «Валерием Брюсовым». Издательство «Вита Нова» предоставило нам возможность опубликовать эту главу, что мы и делаем сегодня (с небольшими сокращениями). Ко дню рождения Валерия Брюсова.
Василий Молодяков
«Искусство быть «Валерием Брюсовым»
В 1909 году востоковед-иранист Владимир Тардов, он же поэт и критик «Т. Ардов», опубликовал большую статью «Ересь символизма и Валерий Брюсов», в которой хорошо передал впечатление от дебюта московских декадентов и объяснил, почему реакция на него была именно такой — в русском обществе в целом и среди «тех, кто ищет»:
«В эпоху оскудения и стихийного торжества пошлости <…> появилась вдруг яркая ересь. Пришли какие-то люди, до сих пор неизвестные, стали писать о вещах, о которых нельзя было и, казалось, не нужно было писать, и таким языком, какого до тех пор не слыхали в юдоли толстых журналов. Чувствовалась огромная дерзость: люди давно отвыкли говорить и давно привыкли молчать, а эти странные „мальчишки“ осмеливаются быть свободными. В их бурных песнях, казавшихся такими дикими, звучали трепеты пробужденного тела, радующегося жизни, порывы в неизведанные дали, где могут быть опасности, непосильные для добрых филистеров, святотатственные дерзновения, неоглядывающаяся насмешка над тем, что весьма воспрещается. <…> Было неуважительно, неприлично, главное — неуместно! Встречая в печати эти новые произведения, такие странные, изысканные, подчас неудобопонятные, экзотически причудливые, вызывающе резко звучавшие под нашим серым небом, подобные невиданным орхидеям, вдруг выросшим на почве, где до того произрастала лишь картошка да капуста, вообще хлеб насущный, — обыватель только отфыркивался: какая странная штука! Новая поэзия рождала в нем то же чувство, которое является у него, когда он рассматривает уродца в спирту или читает в газетной „смеси“ про гориллу, обольстившего девицу. <…> Читатель относил эти стихи к симптомам вырождения, называл всех без разбору декадентов маньяками, дегенератами, распространял басни о том, что все они морфиноманы, галлюцинаты, садисты. <…>
В эту пору я познакомился с творчеством Валерия Брюсова. Про него говорили: „А, это — тот, который…“ Вождь и первосвященник декадентов! Я помню, прочитав несколько стихотворений, я закрыл книгу с странным, сложным чувством: хотелось бежать, сесть на поезд, ехать искать его или взять перо, написать ему: „Зачем? Зачем вы это делаете? Зачем смешались так странно в ваших стихах строки, которые живут самодовлеющей таинственной жизнью великих произведений искусства, образы, иссеченные из гранита, вылепленные быстрой рукой из послушной глины, с мертвыми словами, в которых нет души?“ <…> Искусственность, изысканность, не сдержанная самокритикой вычурность, экзотичность — мешали увлечься и полюбить эти стихи».
Издавая первый выпуск «Русских символистов», Брюсов не рассчитывал на скандал. Тоненькая тетрадка, которую никому не известные авторы сами рассылали по редакциям, была обречена на невнимание. Наверное, втайне он надеялся, что поэты, рецензировавшие сборники стихов в журналах, отнесутся к новаторским опытам хотя бы с интересом. Ругательная рецензия «Иванушки Дурачка» в «Новом времени» только подзадорила Валерия Яковлевича: «Конечно, что до меня, мне это очень лестно, тем более, что обо мне отозвались как о человеке с дарованием. Чувствую себя истинным поэтом» (13 марта 1894). Он еще мог «проглотить» грубый отзыв Аполлона Коринфского, молодого, но чуждого «новым течениям» поэта и критика: «Если это не чья-нибудь добродушная шутка, если гг. Брюсов и Миропольский не вымышленные, а действительно существующие в Белокаменной лица, — то им дальше парижского Бедлама или петербургской больницы св. Николая* идти некуда». Точки над i расставила рецензия Соловьева на первый выпуск альманаха: «Общего суждения о г. Валерии Брюсове нельзя произнести, не зная его возраста. Если ему не более 14 лет, то из него может выйти порядочный стихотворец, а может и ничего не выйти. Если же это человек взрослый, то, конечно, всякие литературные надежды неуместны». (далее…)
Синатру после пятидесяти трудно представить без аннотации с обратной стороны обложки диска, цель которой (с помощью юмора и ностальгии) убедить покупателя, что пластинка — удачная, песни на ней — хорошие, а Фрэнк — как всегда, в отличной форме. Постепенно от такой практики решили отказаться. На двух «провальных» (с коммерческой точки зрения) альбомах А Man Alone и Watertown сопроводительный текст отсутствует. Вся надежда на самостоятельность слушателя, достаточно зрелого, чтобы обходиться без дружеского увещевания профессиональных апологетов всего, что делает Фрэнк.
А напрасно. Миниатюра, разъясняющая цель и достоинства новой работы артиста, нередко соперничала в блеске и точности с интерпретацией очередного цикла спетых им песен. Лучшие мастера в этом субжанре (в первую очередь Стэн Корнин) сумели взойти на уровень «парчовой» прозы Ивана Бунина.
«Провальные» альбомы у Фрэнка Синатры? Для убеждённого (и убедительного) пассеиста и консервативного романтика провал почти всегда равноценен триумфу. Иногда количество проданных экземпляров уступает даже Velvet Underground! (далее…)
У нашего постоянного автора Константина Рылёва (см. блог-книгу ) вышла на днях новая книга. Называется «Курс лечения от постмодернизма (путеводитель по современной культуре)».
Книга представляет собой сборник эссе, которые автор писал на протяжении последних двух-трех лет для разных изданий. Сборник этот является логическим продолжением «Философии Вертикали+Горизонтали» и развивает концепцию Рылёва, о которой подробнее он говорил к соответствующей блог-книге. Ищите в аптеках вашего города.
Ниже приводим полностью содержание книги: (далее…)
Я не буду отвечать всем тем, кто продолжает свой жалкий вой в адрес романа Елены Колядиной «Цветочный крест» и, заодно, уже и в мой адрес (этот вой — смесь гогота, лая и скулежа — как я говорил уже, есть симптом взорвавшегося массового сознания). Воющие недолитераторы (все эти «имморалисты», «резусы», «апажи» и прочие «блоггеры»-неудачники с амбициями писателей и журналистов) не говорят, по большому счету, ничего такого, на что можно было бы отвечать. Но поскольку история с «Цветочным крестом» переросла в нечто феноменальное, придется все-таки о ней еще пару слов написать. В контексте «Неудобной литературы». Потому что тут появляется новый вопрос, прямо связанный с этим нашим проектом…
Раньше в Хронике Неудобной литературы речь шла в основном о том, что вот есть такая каста – издатели и редакторы, которые решают: что надо печатать, а что нет, что является хорошей литературой, а что так себе, не имеет особой ценности. Почему? Сообразуясь с какими критериями они принимают решение? Такие вопросы я ставил перед собой, когда начал исследовать эту тему. Опрашивая литераторов, критиков и издателей, я выяснил, что в первую очередь они (редакторы и издатели) исходят из главного и первичного ориентира – «возможность или невозможность продать» (об этом своем открытии и его значении я подробно написал здесь). Что такое «Невозможность продать»? Почему «невозможность»? Ответ: для некоторых хороших книг очень трудно придумать историю-упаковку и объяснить читающей публике, почему эту книжку нужно купить и прочитать. Получается так: публика настолько не готова воспринять некоторые сильные тексты, что ей просто невозможно никакими пиар-средствами объяснить, что этот текст стоящий. В итоге происходит (буквально по Фрейду) вытеснение такого текста на обочину, то есть маргинализирование всего наиболее передового и нового в литературе. Таким образом издатели, редакторы и отчасти критики выполняли роль своего рода заслона, психического вытесняющего механизма, не позволяющего вытесненному материалу вторгнуться в сознание. Что оставалось в литературе? К чему привыкала публика в итоге? Никакого стилистического эксперимента, никакой работы с языком (ну или минимальная), никакого прорыва в трансцендентное – ни божества, ни вдохновенья… Книги, которым легко придумать упаковку, определить их, впарить читателю, не предпринимая усилий что-то там объяснить и как-то читателя ну что ли развить.
И вот на примере «Цветочного креста» мы видим, что издатели-то и редакторы, оказывается, правы по-своему! Правы, что не дают хода таким вещам, к которым публика не готова. Потому что если вытесненное (вытесненные желания, нежелательные воспоминания и прочие комплексы) прорываются вдруг в область сознания (из бессознательного), то получается взрыв. Психика читателя неимоверно страдает. И читающая публика, «как стадо изнасилованных правдой» (дорогой Иммо, это из Волошина), поднимает вой. Срабатывает защитная реакция: пророка начинают побивать камнями.
Подобная история и происходит как раз сейчас с романом «Цветочный крест» Елены Колядиной. Ведь если бы не «Русский букер», то роман никто бы и не заметил, и сидела бы Колядина глубоко в подполье, в бессознательном «Неудобной литературы». Тихо и «не для всех». И ни одно блогнесское животное не обратило бы на нее и на ее текст внимания… Но! Нашлись смелые люди, опубликовали роман в периодике, выдвинули на соискание авторитетной премии. А потом еще и наградили. И вот тут началось: «ну ладно роман… но вот зачем НАГРАДИЛИ!? Вот что больше всего возмущает!» (это основной аргумент «критиков» романа). Правильно, именно это и возмущает. Одних (просто закомлексованных, как верно подметил кто-то в комментах к предыдущему выпуску Хроники Неудобной литературы) задевает «пошлость». (Пошлость? А что это? смотрим этимологический словарь: «от др.-русск. пошьлъ «старинный, исконный; прежний, обычный». Это можно отнести к «Цветочному кресту» в каком-то смысле, но на самом деле нельзя, потому что только формально это некая своего рода стилизация, а по сути – нечто совершенно новое.) Других (недолитераторов) возмущает то, что роман «не только бездарен, но и просто неряшливо написан». Вот уж действительно, большой грех! Верно сказали в комментах (есть же понимающие люди): это всего лишь проявление все той же закомплексованности, только на ином уровне. Сейчас поясню. Однажды я работал в некотором издании, редактором соседнего отдела была выпускница филологического факультета МГУ. Девушка очень милая и приятная, но во всем, что касалось русского языка, она проявляла ужасающую скованность. Потому что она его всю жизнь изучала! Ее научили правильному (нормированному, есть такой термин) русскому языку. И она, будучи отличницей, соблюдала в этом отношении сугубую осторожность! Любое отступление от нормы казалось ей просто преступлением, дерзким насилием над языком… В этом смысле она была крайне закомплексованной и несвободной. Я с ней все время спорил: какое же это насилие, только так ведь язык и живет и развивается – благодаря некоторой легкой деформации, ошибке, вдохновенной вольности.
Вот и про «Цветочный крест» скажу: можно было бы и причесать этот текст, но тогда из него исчезла бы некоторая часть его революционности и самобытности. А то, что этот текст революционный и развивающий язык, позволяющий языку жить дальше – это несомненно. «Цветочный крест» ведь уже сейчас разобрали на пословицы. Текст-мем, вот что написала Елена Колядина. Языческий (от слова «язык») текст-мем. А стадо (будем же отличать стадо от народа!), изнасилованное правдой, скоро умолкнет. Оно ведь такое, в сущности, смирное…
А чем кончилась история с девушкой (моей коллегой)? Ну, в итоге мы с ней… нашли общий язык.
10 декабря (28 ноября) 1821 года родился певец «народной скорби и печали»
Поэт Некрасов может считаться самой крупной в русской литературе добычей и жертвой направления. Направление — выдумка Белинского; её можно было бы счесть остроумной, не имей она столь долговременных и печальных последствий. Критики «с направлением» были своего рода фюрерами, гипнотически воздействовавшими как на толпу, так и на поэтов, увы.
«Белинский был особенно любим…»
Некрасов стократ превосходил талантом и умом того, кого он с благоговением называл своим учителем. Но так случилось, что Некрасов был начинающим автором, а Белинский, «первый критик России» (как он любил себя называть), заметил его, взял под опеку и с удовольствием начал воспитывать: «Да-с, господа! Литература обязана знакомить читателей со всеми сторонами нашей общественной жизни». Направление было тогда тем, чем стала партийность в советское время. Хочешь не хочешь, а держись… (далее…)
8 декабря 1943 года родился поэт и шаман Джим Моррисон. Мы уже не раз публиковали материалы об этом Человеке Перемен (например, вот здесь, а также — здесь). Но сегодня в связи с днем рождения Джима Издательская Группа «Азбука-Аттикус» предоставила нам для публикации кое-что новое: фрагмент книги Алексея Поликовского «Моррисон. Путешествие шамана» (М.: КоЛибри, 2008. – 304 с. – Жизнеописания).
Манзарек однажды сказал, что на пляже в Венеции в 1965 году они с Моррисоном медитировали, глядя на солнце, и ему этого хватало. Денсмор только однажды принял ЛСД; лежа на диване, он свесил голову к полу и с ужасом увидел вместо пола огромную пропасть. Кригер и Денсмор вообще образовывали в группе фракцию просветленных хиппи, стремившихся к правильной жизни: они посещали семинары Махариши Махеш Йоги, принимали аювердическую пищу, очищали организм от шлаков и вовремя ложились спать. Но Моррисон заряжался наркотиками с самого начала, он глотал ЛСД еще до того, как возникла группа Doors, и в одном из интервью утверждал, что ничего дурного в этом не видит. Он был в высшей степени интеллигентный торчок и умел подвести под свой порок философскую базу. Он утверждал, что наркотики — это химия человеческой жизни. В будущем люди будут использовать химию для того, чтобы вызывать те или иные эмоции, проникать в ту или иную область своего внутреннего мира. Он практически слово в слово пересказывал речи психоделического пророка Тимоти Лири, но в практике Моррисона не было того аккуратного, умного подхода, о котором говорил Лири, утверждавший, что при приеме ЛСД исключительно важны set and settings, установка и обстановка; у Моррисона это была не тонкая игра с препаратами под контролем опытного инструктора, а всегда грубый, на полную катушку, до погружения в свинство, до потери сознания алкогольно-наркотический дебош.
Моррисон был не только Повелителем Ящериц, рок-звездой, шаманом и поэтом по призванию — он был еще и торчком по призванию. Посмеиваясь, хихикая, валяя дурака, становясь серьезным, он принимал, и принимал, и принимал. Существует множество рассказов о хороших трипах и о том, что ЛСД приводил к просветлению, или самопониманию, или хотя бы облегчал уход в другой, светлый мир, но все это не имеет к Моррисону никакого отношения. Он стремился не к просветлению, а к затемнению, не к гармонии, а к хаосу. Моррисону, принявшему наркотик, являлись кошмары, от которых все его тело покрывалось ледяным потом. Черная тьма и первичный прародительский хаос наваливались на него. В черноте он видел клубы переплетенных змей. Клубы ворочались, змеиные тела влажно поблескивали. Это было ужасно и отвратительно. Он проваливался в заброшенные шахты и оказывался то на пустырях вместе с уголовниками-мексиканцами, то в притонах рядом со скалящимися неграми, то на кладбище, где происходила оргия с трупами. Кто-то кого-то убивал, кто-то кого-то насиловал. Выйдя из трипа, неверной походкой добредя до ванной и вымыв лицо холодной водой, он затем брал свой блокнот и резким, угловатым почерком бросал на страничку несколько строк о том, что видел. Рука его дрожала? Наверняка дрожала. (далее…)
«Если вы мечтаете стать писателем, но пока издательства вам отказывают, хочу сказать: когда захлапывается дверь, где-то распахивается форточка!» — так еще в 2009 году написала в своем писательница Елена Колядина.
На днях Елена получила премию «Русский Букер» за роман «Цветочный крест», опубликованный в журнале «Вологодская литература» № 7, 2009. Присуждение столь авторитетной премии этому тексту послужило причиной множества разговоров и даже ругани в адрес жюри премии и автора романа. Впрочем, еще до этого решения, во время обсуждения шорт-листа, критики и читатели уже . Цитата: «Цветочный крест» Елены Колядиной — позор «Русского Букера». Так высказался екатеринбургский блюститель нравов и чистоты литературных норм, критик Сергей Беляков. (Жаль, что я не читал всего этого до решения букеровского жюри и ничего не знал о его шорт-листе вообще и о романе Колядиной, в частности; не раз уже говорил я, что за «литературным процессом» совсем не слежу.)
На самом деле, роман «Цветочный крест» — это текст, который по всем приметам можно отнести к тому, что мы тут называем Неудобной литературой. Подчеркну: это так вовсе не потому, что он «неприличный» или «безнравственный» или что-то еще такое, в чем весьма незадачливо обвиняют Елену Колядину и ее текст блоггеры и литературные критики (в данном случае слившиеся в один елейный информационно-фоновый хор). Нет, «неприличное» тут вовсе не при чем (такие категории, как «приличное»-«неприличное» вообще к делу не относятся, оставим их заядлым «моралистам» и «имморалистам»). Неудобная литература это другое. Я уже говорил об этом и повторю: тексты Неудобной литературы это такие, которые просто на шаг впереди всего литературного процесса, всей этой вторичной дружеской копошни. Неудобная литература это книги прогрессивные, задающие высокую литературную планку, настолько высокую, что до нее многой прочей средней лит.братии просто никак не подпрыгнуть — им еще нужно работать и работать, чтобы писать на таком уровне. Поэтому гораздо проще — выть, мол: умертвили русского букера, убили русскую литературу, достигли дна, доложили богу, что с русскими надо кончать…
Или вот еще экспертное мнение из блогов: «Букеровский комитет купили, что ли? ничем другим я не могу объяснить».
Успокаивает, правда, что среди этого нестройного воя раздаются и вполне здравые голоса, например: «О как больных ФГМ (религией) книжка задела! )))». И действительно, задела. Потому что только зомбированные идиоты плюс наиболее коррумпированные и интеллектуально ленивые участники удобного литературного процесса могут не понять, что этот роман – действительно очень хорош.
Перемены однозначно ЗА «Цветочный крест». Это блестящий текст, очень веселый и сильный, по-настоящему народный (пусть даже многие представители народа в лице тех же блогеров и пускают изо рта свою ханжескую пену, называя роман чернушным, — но пена… это ведь симптом, явный симптом болезни тех, кто ее пускает, а вовсе не показатель действительной ценности текста Колядиной; впрочем, есть и ).
Автор «Креста» довольно искусно сталкивает два языковых мира, а значит и два мироощущения (искусственное христианское и естественное народное, языческое), в результате чего рождаются великолепный сюжет и неподдельный комизм (это можно назвать затасканным словом «постмодернизм», но прибавив к этому слову определение «настоящий»).
Мы приветствуем решение букеровского жюри как на редкость для российских лит. премий объективное и не коррумпированное. То, что такой роман получил такую авторитетную премию, — живое свидетельство: не все еще для литературы потеряно.
Ниже мы опубликуем фрагмент романа «Цветочный крест» (его самое начало). Но перед тем — пара цитат из Виктора Топорова, опубликованной в «Частном корреспонденте». (далее…)
Полное ее имя – Изабелла, но так ее никогда не называли. Белла, Белочка, Белка… Росла в центе Москвы – на Варварке. Мать – переводчик в КГБ, звание – майор. Отец – крупный таможенный начальник.
Себя она определяла так: «организм довольно дюжий, характер смешливый, игривый, нетяжеловесный, ненавязчивый».
Ключевые слова для нее: сад, собаки, друзья, ремесло, сиротство, круг, сад.
Истоки – в 1960-х.
Дочь и внучка московских дворов
Крепкая, по-восточному пухлолицая девочка с длинной косой старшеклассницы 1950-х годов. Прилежная посетительница Дома пионеров на Покровском бульваре – литературной студии и драмкружка. «Мы все писали что-то заунывное «загробное», — рассказывает Ахмадулина в прозе. А в стихах так:
Это я — мой наряд фиолетов,
я надменна, юна и толста,
но к предсмертной
улыбке поэтов я уже приучила уста.
«В то же время, иногда одновременно, в соседней комнате бывшего особняка я изображала Агафью Тихоновну, «даму, прекрасную во всех отношениях», домработницу из пьесы В.С. Розова — и возвращалась в «загробную комнату». Два этих амплуа и теперь со мною — если бы мне было дано совершенно подражать великим людям, я бы не сумела выдумать ничего лучше, чем смех уст и печаль глаз»… (далее…)
Лекция Брайана Ино в Петербургской Консерватории подошла к концу. Вот основные тезисы, которые прозвучали (конспективно, как мы успели их записать):
Есть три области, которые устроены как пирамида: 1. оркестр (наверху бог, потом композитор, потом дирижер, потом музыканты, потом после барьера — публика). 2. церковь 3. армия. Мне не нравится, как работает это устройство, положению пирамиды, где наверху гений (genius), я предпочитаю положение окружения и растворения (scenuis, то есть коллективное творчество).
Меня впечатлили Терри Райли и Стив Райх в конце 60-х, их эксперименты с созданием звуковой среды, непредсказуемой для композитора, были как раз тем, что я давно искал (пример — композиция Райха «It’s Gonna Rain»), с помощью лупов, петель они создавали среду.
Я не хотел, чтобы музыка менялась. Я хотел, чтобы она была как среда, как картина. Я понял, что хочу записывать музыку, которая бы стремилась к состоянию живописи. Не я один об этом думал, поэтому эмбиент и нашел свою аудиторию. Мысль была в воздухе. Я пытался оторвать музыку от ее исполнительских корней.
Я изучал живопись. Не переставал с 1975 года заниматься визуальным искусством. Работал со светом. Управлял светом. Видео позволяет управлять светом на поверхности (картинка это побочное). Я не хотел сюжетных видео, я не люблю телевизор. Я хотел, чтобы это было как картина.
Писал музыку, которая подражала живописи, и делал живопись, которая подражала музыке. Я искал то, что посередине. Например, в 70-х я делал такой проект: рисовал на слайдах, а потом несколько слайд-проекторов, направленных на одну поверхность, транслировали это, при этом на каждом проекторе по четыре слайда плавно сменяли друг друга в случайном порядке.
Иногда я усаживаюсь сзади и наблюдаю за зрителями. И я заметил, что люди стремятся облокотиться обо что-то, тогда я попросил, чтобы всегда во время моих перформансов были стулья. Я увидел, что люди зависают по несколько часов, попадая в мою среду. Ничего не происходит, никакого сюжета, никакой мелодии, никакой драматургии. Но людям нравится.
Одна из тех вещей, которые нравится делать людям, это отдаваться. Отдаваться какой-то страсти, чувству. Становиться частью чего-то. Это глагол активного действия.
Можно противопоставить это управлению. Мы все выходцы из разных технологических культур. Люди всегда между управлением и тем, чтобы отдаваться. Сёрфер, например, всегда между сдачей и управлением – надо и отдаться волне, и оседлать ее. Мы все в жизни занимаемся серфингом. Мы пытаемся соотноситься с силами, которыми можно управлять и отдаваться им. Люди, которые умеют только управлять, на самом деле дисфункциональны.
Примитивные народы знают, как отдаваться, сохранили эту способность. В каждой известной культуре такая сдача известна. Есть четыре способа отдаваться: секс, наркотики (затуманивающие препараты, нам неизвестно ни одно общество, где их нет), искусство и религия. Все они приглашают вас отдаться. А это значит, что вы перестаете быть собой и становитесь нами. Я перестаю быть человеком, который знает, где что лежит. В каждой культуре жонглируют этим по-разному, то есть в разных комбинациях сочетают эти четыре способа (секс, наркотики, искусство и религия). Как правило по два. Я все ищу культуру, где бы они были все четыре связаны между собой.
Мы огромное количество времени тратим на то, чтобы отдаться. Надо знать когда и в какой момент отдаваться. Это определенный навык, нужно тренировать его.
Мне интересно устранить, размыть барьеры, чтобы не было или-или, а было и-и. Барьеры между художником и публикой, индивидуальностью и коллективом, умом и телом, контролем и отдачей.
Чем лучше мы понимаем друг друга и эти два экстремума (отдаваться и управлять), тем легче нам между ними двигаться.
Из ответов на вопросы аудитории:
Я не думаю, что хоть что-то повторяется. Все внове. Даже если я сделаю точную копию какой-нибудь записи Литтл Ричарда, то эта запись будет совершенно отличаться от записи 58 года. Мне кажется, что все всегда происходит заново.
Мне кажется, что сейчас больше новой музыки, чем когда-либо в жизни.
Я хочу быть танцевальным интеллектуалом. Как Hot chip.
Я думаю, что русские, несмотря на ужасы коммунизма, могут гордиться собой, потому что тут был огромный эксперимент, от которого получилось много информации. Я не думаю, что запад выиграл холодную войну. Я не думаю, что кто-то выиграл. Я бы себя описал как социалиста. Мне больше нравится тип организации общества, который ближе к социализму, чем то, что происходит при рыночных отношениях.
небольшое интервью Брайана Ино Переменам можно прочитать здесь.
Брайан Ино сидит в своем лондонском доме в окружении больших ящиков. В ящиках спрятаны ароматы. Вот запах полевых цветов, а вот запах кроличьего помёта, вот белые грибы, а вот еловые шишки. Брайан Ино коллекционирует запахи… Об этом однажды рассказала жена Петра Мамонова Ольга (Мамоновы гостили у Ино в Лондоне в конце 80-х, когда Ино продюсировал альбом «Звуков му»; Ино дал Ольге попробовать запах полевых цветов, и она чуть не упала в обморок). Впрочем, миру Брайан Ино знаком больше как коллекционер звуков. Композитор, продюсер, художник. Парфюмер поп-музыки, создавший звуковой аромат, саунд-ауру нашего времени. Придумавший эмбиент и сделавший звук таких рок-звезд, как U2 и Talking Heads. В принципе, его звук мы слышим ежедневно – когда включаем компьютер и выключаем его. По крайней мере, если у вас стоит Windows XP. (Ино разработал звуковую схему для этой операционной системы.)
Через пару дней Брайан Ино приезжает в Россию, в очередной раз. На фестивале аудиовизуального искусства (6 — 19 декабря, Петербург) Брайан покажет инсталляцию «77 Million Paintings». А еще раньше, 29 ноября, он войдет в большой зал Санкт-Петербургской государственной консерватории и прочитает лекцию в рамках проекта . Лекция будет о культуре и способах ее формирования и становления. И о том, как создаются произведения искусства и какую роль в этом играет способность художника к восприятию и обработке информационных потоков. Организаторы фестиваля предпринимают сейчас отчаянные попытки заставить своенравного Ино давать журналистам интервью – по электронной почте. Но звуковой парфюмер – не любит интервью, а тем более заочных. Поэтому когда он получил мои вопросы, далеко не на все из них он соблаговолил ответить. Но кое-что все-таки написал.
Вы уже не впервые в России. В 1987-м продюсировали группу «Звуки Му», а в конце 90-х целый год жили в Питере (о чем вообще мало кто знал тогда). Чем вам так интересна Россия?
Брайан Ино: Меня всегда очень впечатляло, насколько велико для русских значение культуры. Я все вспоминаю, например, одного случайного таксиста – такой постоянно курящий человек-гора, долго-долго объяснявший мне разницу между Достоевским и Диккенсом. Еще помню большую выставку во Дворце молодежи, где было так много картин, что люди даже не могли протиснуться между ними… В общем, все было наполнено креативом и чувством возрождения жизни. И до сих пор Россия очень очаровывает меня этой энергией.
Один случай особенно отпечатался в моей памяти. Несколько художников устроили обсуждение своих работ прямо в самом центре экспозиции – так что любой человек мог сидеть и слушать, что художники думают о своих картинах, и задавать им вопросы. Мне интересно было посмотреть, как это сработает, и я остановился около одного из художников. Он говорил о картине, на которой была изображена обнаженная женщина. И тут с ним вступила в спор какая-то бабушка (an elderly babushka), по всей видимости, одна из уборщиц Дворца молодежи. Она утверждала, что руки были изображены без соблюдения пропорций. Что впечатлило меня, так это 1) что она чувствовала полное свое право высказывать свое мнение и, ничуть не стесняясь, делала это 2) что художник принимал это мнение всерьез и полемизировал с ней очень вежливо 3) и что остальные тоже очень корректно себя вели. Эта свободная любовь к культуре и всегдашняя готовность к обсуждению очень освежала после напыщенной арт-атмосферы Англии…
Говорят, что живя в Петербурге, вы писали постоянную колонку в Guardian – о своей жизни в этом городе и в этих репортажах многое подмечали о переменах, происходивших с Россией на ваших глазах. А могли бы вы рассказать сейчас о своих наблюдениях в более долгосрочной перспективе – скажем, как менялась Россия от одного вашего визита к другому? Какие новые черты в людях, в музыкальных интересах, в воздухе вы находили, возвращаясь сюда и общаясь с русскими?
Брайан Ино: Когда я жил в России, там шла своего рода волна возрождения форм революционного искусства, которое было отчасти ироничным, а отчасти… оно было представлено такими группами, как «АВИА». То, что они делали, казалось мне очень новым, и я ценил это на двух уровнях: во-первых, потому что я знал и любил источники, из которых это все проистекало, и, во-вторых, потому что мне нравилось то, как они обновляли и преобразовывали эти источники. «Звуки Му» были еще одной впечатляющей командой. Я чувствовал, что они были связаны с глубокими корнями русской литературы – с Гоголем, например, — где индивидуальность формализуется обществом или государством и что происходит, когда форма не вмещает содержимое индивидуальности. Мамонов поражал меня как настоящий гений, такой, который может появиться только в России.
С тех пор мои связи с российской культурой были очень ограниченными – тем, до чего я мог добраться в Англии, вот почему я так заинтересован в том, чтобы вернуться и увидеть, как культурная сцена развилась и эволюционировала с тех пор, как я уехал из России в 1997 году.
Ваш новый визит приурочен к лекции в рамках глобального годового проекта YOTA YES LECTURES. Есть ли уже какая-то конкретная канва для вашей лекции или это будет характерная для вас импровизация?
Брайан Ино: Чтение лекций вообще очень интересная штука. Позволяет ощутить сильную динамику. Всегда есть тема лекции и основная ее структура, но огромное значение имеет и элемент вариаций на тему. Например, я могу говорить о чем-то и вдруг осознать, что это напоминает мне о той или иной идее или вещи, и так и пойти дальше по касательной… При этом заданная структура всегда тянет назад, к отправной точке!
Что касается лекции, которую я буду читать в рамках проекта YOTA YES LECTURES: есть несколько предметов, о которых я собираюсь говорить. На самом деле это очень новые идеи даже и для меня самого, так что я до конца еще их для себя не сформулировал и, боюсь, не смогу сейчас рассказать подробнее.
Пару слов о вашем новом, только что вышедшим альбомом «Small Craft on a Milk Sea». В нем ведь тоже существенную роль играет импровизация…
Брайан Ино: Да, альбом «Small Craft on a Milk Sea» возник как совместный импровизационный сет с Йоном Хопкинсом и Лео Абрамсом. Эти два музыканта – прирожденные импровизаторы. Но многое было доделано позже, в студии. Хотя все равно мы стремились сохранить свежесть импровизации. И, надеюсь, нам это удалось.
Часто ли вы пользуетесь сейчас изобретенными вами картами ? Можно ли провести аналогию между ними и, например, китайской Книгой Перемен? Или тут действует совершенно иной принцип?
Брайан Ино: «Обходные стратегии» были способом систематизировать мои рабочие процессы и превратить их в свод правил. Я использую «Обходные стратегии» каждый день, но сейчас они стали частью моего мышления, я всегда ношу их в голове, и они настолько глубоко укоренены во мне, что я уже давно не рассматриваю их как карты.
Можно ли говорить в связи с «Обходными стратегиями» о том, что человек всегда подключен к какому-то безвременному источнику информации, который нужно только уметь использовать – добраться до него, вербализовать, дешифровать, истолковать? Eсть ли у вас, помимо карт, какие-то другие методы для контакта с этим источником?
Брайан Ино: Было бы справедливо сказать, что художники сталкиваются с такими проблемами и загвоздками, как подключение, вербализация, дешифрация и интерпретирование информации. Причем часто эти проблемы не связаны с каким-либо конкретным произведением искусства, но являются некими более фундаментальными частями процесса творения. И далеко не всегда очевидно, как быть в той или иной ситуации, и, я надеюсь, «Обходные стратегии» помогут решить эти проблемы…
* * * *
На этом Брайан Ино замолчал и на мои вопросы про магию, запахи и звуки и про музыку будущего отвечать не стал — видимо, строго последовав даосскому завету «знающий не говорит, говорящий не знает».
Но, чтобы закончить как-то этот материал, вот еще пару цитат из недавнего интервью Брайана Ино, которое он дал и в котором был несколько более словоохотлив:
«Годами я боролся с идеей, что рок и прочее популярное искусство всего лишь
выражает страсть и моду времени и ничего общего не имеет с мышлением, и что если вы делаете популярное искусство и еще при этом способны думать, то это как-то подозрительно…»
«Я думаю, что эра звукозаписывающей индустрии сейчас подходит к концу и взрывается, как мыльный пузырь. Я всегда знал, что рано или поздно это произойдет. Это как когда-то, до того, как пришел газ, главным топливом был китовый жир… И если вы торговали китовым жиром в то время, вы могли стать богатейшим человеком планеты. История не стоит на месте. Звукозапись сейчас это все равно что китовый жир. Что-то должно придти на смену».
В общем, стоит, мне кажется, если уж не сходить на лекцию Ино, то, по крайней мере, посмотреть ее в сети (как я понимаю, трансляция состоится 29 ноября)прочитать ее конспект на Переменах и непременно послушать новый альбом Брайана Ино «Small Craft on a Milk Sea». Это действительно очень сильная вещь. Есть на торрентах.
Утром, сквозь сон, включив радио и просыпаясь, обнаружил подозрительное сходство между стихами Федора Чистякова «Песня о настоящем индейце» и Мандельштама «Отравлен хлеб и воздух выпит»…
Сравните:
Ну, а если наш индеец вдруг немного загрустит,
Он достанет папиросу и покурит, посидит.
Посидит, подумает, что-нибудь придумает,
Ну, а если грустно станет, так он песню запоет.
…
А под вечер все индейцы соберутся у стола,
Заколотят трубку мира — прояснится голова.
И про прерии простор поведут свой разговор:
«Где ж вы, кони, наши кони, что несут во весь опор?»
и
Под звездным небом бедуины,
Закрыв глаза и на коне,
Слагают вольные былины
О смутно пережитом дне.
Немного нужно для наитий:
Кто потерял в песке колчан,
Кто выменял коня, — событий
Рассеивается туман.
И, если подлинно поется
И полной грудью, наконец,
Все исчезает — остается
Пространство, звезды и певец!
Вчера мой коллега, известный, кстати, драматург и сценарист Александр Молчанов заговорил со мной о поэзии. Он как раз прочитал мою статью о Георгии Иванове, и его интересовала одна простая вещь: а есть ли поэты? Ну то есть он так прямо не формулировал свой вопрос, но, понятно, что тема сводилась к этому. Есть ли сейчас в России поэты? Не те медиаперсонажи, чьи имена мы слышим отовсюду (а особенно в интернете), а настоящие поэты. Метафизические, с градусом посвящения. Те, кто со(за) стихотворением лезет не в карман, а уносит(ся) в бездну. Ну, вот как Георгий Иванов…
Кто? — спрашивал Саша, — Тимур Кибиров, Кушнер, да, но они же уже старики. А вот молодые, новые?
Я в шутку ответил, что полно поэтов в интернете, вон стихи.ру есть сайт. Посмеялись и заговорили о работе. Потом я прислал Александру ссылку на PDF-поэзию Peremeny.ru, потому что, конечно, я не ищу поэтов, они находят меня. Для этого (отчасти) и создан этот проект PDF-поэзия…
Причем поэзию я считаю областью фундаментальной, неким основанием, на котором держится словесное искусство, и шире — сознание. Она всегда есть и никогда не умирает. Просто о ней если и говорить, то очень нужно осторожно — как о магии, как о таинстве. Поэтому когда Игорь Панин заметил, мол, «весьма характерно», что, «перечисляя литературные жанры» в анкете Неудобной литературы, я «проигнорировал стихи», он был совершенно прав: да, характерно. Но только я не проигнорировал, а — умолчал.
Но сегодняшняя — о современном состоянии русской поэзии — просто вызывает на разговор. («Строители вавилонской башни даже не пытаются уже поговорить друг с другом; нет ни общего языка, ни границ, ни правил, ни самой веры в возможность понимания. Вместо нее — ощущение дурной стабильности; чувство, что мы участвуем в работе чужого, не нами заведенного механизма. Это чувство, думаю, общее у всех участников литературного процесса, да и у всех вокруг» — пишет она).
Несколько отдельных цитат:
1.
Поэзия «превратилась во что-то вроде ВДНХ — праздничную и пеструю панораму собственного изобилия».
2.
Социальные механизмы функционирования поэзии, как их принято описывать, объясняют и оправдывают существование литературных кланов и союзов, вражду партий, литературную борьбу со всеми ее потерями.
3.
Поэзия стала профессией, служение службой (ежедневным хождением в департамент).
4.
Мы уже не наедине с собой, не в слепом пятне, как в начале 90-х, а в хорошо освещенном крупном торговом центре вроде ИКЕА. Сказать (купить, продать) тут можно все, что угодно; значит, без всего этого можно обойтись.
5.
Стихи начинают восприниматься не как проводник (в дивный новый или старый мир), а как инструмент. Чего? Немедленного наслаждения, которое читатель уже заработал — просто тем, что согласился раскрыть стихотворный сборник. Главными достоинствами поэтического текста тогда оказываются новые, чужие вещи: энергичность, увлекательность, трогательность, удобство восприятия.
6.
Чтобы соответствовать новой роли (нравиться, быть любимым), поэт должен вести себя как циркач, демонстрируя чудеса ловкости, вращая гири и ловя фарфоровые чашки: в каждой строке по призовой метафоре, а лучше бы по две. Все неочевидное, не поражающее с первого взгляда, тонкое, легкое, зыбкое, многослойное — попросту не воспринимается новым вкусом; у нового читателя плохо настроен звукоулавливатель.
Мне нравится эта откровенная статья. Мне симпатично, что Мария Степанова берет на себя ответственность («виновата … я сама») и призывает «осознать смехотворность и относительность рукотворных иерархий» (за построение которых ведь и берет она ответственность на себя? в частности, по крайней мере, за это построение, так ведь?). И нащупывает самую суть проблемы.
Кстати, давно собирался заметить, что «Неудобная литература» — это не про «обиженных литераторов, которых не публикуют позасемшие редактора» (по невнимательности именно так многие понимают и интерпретируют Неудоблит), нет, речь в проекте не об этом. Вчитайтесь хоть в заметку «Невозможность продать (в символическом смысле)» — это о тонком психологическом перехлесте, о том самом, о котором говорит и Мария Степанова, хотя и совсем другими словами. Например, вот такими:
Достаточно было почувствовать себя квалифицированным пользователем, гордым своей способностью выбрать товар по душе, чтобы (в применении к эзотерическим, сопротивляющимся неуловимым вещам вроде поэзии) сформировалось то, что Сьюзан Зонтаг называет новой чувствительностью. Применив к поэзии логику супермаркета, мы получаем приемы, знакомые по работе «Пятерочки» — агрессивное продвижение товара, разные виды меняющегося актуального, перепроизводство товаров повышенного спроса, глубокое равнодушие к тому, на что спроса нет.
и далее:
Сложность вполне допустима — но нарядная, щеголеватая, демонстративная, носимая напоказ. Новая чувствительность ищет избытка, полноты, душу переворачивающей эмоции, и реагирует на то, что эту эмоцию высекает. Мы уже говорили про занимательность, про потребность в фабуле, открывающей легкий путь читательской сентиментальности. Но есть и другие варианты — игра в узнавание, снимающая с антресолей старые вещи — детскую советскую память, типовой ключ к опыту, который общим только притворяется. Или прямая проповедь, уроки жизни, заповеди блаженства, расписанные на раз-два-три. Вариантов много, инвариант один: новая чувствительность использует стихи как болеутоляющее средство, ожидая от них для себя прямой и внятной пользы. Стихи должны быть больше, чем стихи — сами по себе они тут без надобности.
Все это прекрасно применимо и к прозе. И на самом деле относится не только к современной ситуации. Это было всегда. Люди в целом не меняются, как и их восприятие… Просто сейчас этот перехлест, это «вытеснение» ощущается наиболее остро — и вот это сейчас — действительно очень важная деталь. Симптом назревшего невроза…
К чему же приходит Мария Степанова? Да к тому же, к чему и я. О поэзии лучше молчать. А если говорить, то очень осторожно. Это не новость, тайна эта приоткрыта уже давно:
Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои —
Пускай в душевной глубине
Встают и заходят оне
Безмолвно, как звезды в ночи,-
Любуйся ими — и молчи.
«Единственным выбором представляется непрозрачность: темное, закрытое, непопулярное, незанимательное, неуспешное катакомбное существование, идущее в стороне. В том числе и от собственных «хочу» и «могу», погружающих каждое действие в логику рынка, готовых вписаться в любой контекст и превратить любое поражение в хорошо рассчитанный выигрыш». Прочитайте полностью (там еще есть , не все замечают сразу). А потом возвращайтесь на Перемены и знакомьтесь с поэзией Перемен. У нас как раз опубликован сегодня новый сборник из серии PDF-поэзию Peremeny.ru. Автор попросил подписать его сборник псевдонимом Prosto Dostali. «Сразу оговорюсь, — пишет она. — я надеюсь на то, что Вы не станете «изымать» оттуда что-либо, в противном случае, как мне кажется, из сборника исчезнет жизнь. А я не хочу заниматься скучным и не живым плодоношением». Сборник называется «СТИХИЙНОЕ ТВОРЕНИЕ». Из него ничего не «изъято», ни одного необходимого слова. И он уже представлен на странице проекта.
Сегодня в гостях у проекта Неудобная литература — писатель Денис Драгунский. Денис — сын известного детского писателя Виктора Драгунского. И прототип героя его известнейших «Денискиных рассказов». Работал журналистом и редактором в разного рода изданиях, занимался политикой (был членом Комиссии по идеологии Федерального политсовета партии «Союз правых сил»), был научным сотрудником Института мира (США) и стал одним из основателей Института национального проекта (ИНП). Ведет очень популярный ЖЖ , где пишет рассказы, которые потом сводит в сборники (издающиеся уже на бумаге). Рассказы эти пользуются бешеной популярностью, а совсем недавно критик Лев Данилкин до того проникновенно похвалил Дениса Викторовича в молодежном журнале «Афиша» (назвав его «возможно, лучшим автором короткой прозы на русском»), что теперь Денис Викторович стал вдобавок ко всему еще и одним из must read писателей для московской модной молодежи…
Читаете ли вы современную художественную литературу, публикуемую в издательствах и толстых журналах? Если да, то как часто? Многое ли нравится? Назовите, пожалуйста, последний из понравившихся прозаических текстов, автора, время и место публикации.
Нет, практически не читаю. Ну очень редко. Если подарят. Иногда мне кажется, что я свои «читальные годы» уже миновал. А еще сколько великих книг осталось непрочитанными! Кроме того, я ужасно, просто отвратительно придирчивый читатель. Хотя у нас есть талантливые авторы, конечно. Скажем так — я верю, что они есть.
Часто бывает так, что издательства и толстые журналы отказываются публиковать по-настоящему хорошие тексты, называя разные причины отказа, либо без объяснения причин. Как вы думаете, почему это происходит? Каковы, как вы полагаете, настоящие причины таких отказов?
Тут непонятно, что такое «по-настоящему хороший текст». Который автору нравится? Или одному из рецензентов? Причин, однако, может быть тысяча. От интриг в рамках данного журнала до вкусов редактора отдела — и ничего тут нет удивительного или обидного. Каждый журнал ведет свою литературную политику, потому что иначе это не журнал, а какая-то папка для публикаций тех, кто первый прибежал. И совершенно естественно, что руководство журнала часто думает: «да, это сукин сын, но…» То есть: «да, это бездарность, но это наша бездарность. А это талант, но это не наш талант». Нормальная ситуация. И почему редактор должен печатать что-то, что ему не по вкусу? Собственно, редактор отдела — это руководитель, наделенный правом принимать самостоятельное решение. Не надо драматизировать.
Читаете ли вы статьи литературных критиков и обозревателей книжных новинок? Если да, то кто из этих критиков и обозревателей, на ваш взгляд, наиболее адекватен?
Критические статьи читаю иногда. В большинстве случаев они адекватны. Адекватная критическая статья, на мой взгляд, должна содержать две вещи: рассказать, о чем речь в книге, и сообщить, нравится ли книга рецензенту. Большего я не жду. Но иногда и этого не дожидаюсь.
Как вы думаете, переместится ли в ближайшие лет десять хорошая (большая) литература окончательно в интернет? Отпадёт ли необходимость в бумажных изданиях? Если нет, то почему вы так думаете?
Литература, конечно же, будет жить в интернете. «И» в интернете, я бы сказал. Потому что бумажная литература никуда не денется — по самой простой причине: кино не отменило театра, ТВ не отменило кино, Ю-Тьюб не отменил ТВ… До сих пор пишут картины маслом на холсте, и будут это делать всегда. И книги издавать, покупать, читать и на полку ставить — тоже всегда. Другое дело, что объем и структура библиотек изменится, наверное, но тут ничего страшного нет.
В 2010 году в издательстве «Вита Нова» (Санкт-Петербург) вышла первая биография Валерия Брюсова (672 страницы, отлично иллюстрированное энциклопедическое издание). Автор этого исследования, Василий Молодяков, в предисловии задается вопросом, почему до сих пор в России не было биографических трудов, посвященных этому великому поэту и литературному деятелю? Ответом на этот вопрос отчасти может служить то, о чем мы 
Журнал "Перемены" в ВК >>
Вы можете поблагодарить редакторов Перемен >>