Просвещение — слово-то какое! Просве-щщение, запре-щщение. Посконное, пылью пустых книжных полок пахнущее.

Департаментом, совиными крылами, беликовыми, наро-дико-образом пахнет. Понедельником.

Но ведь и Прокоповичем пахнет тоже, облупленными башмаками с пряжками Михал Василича на Моховой и Кантемиром пахнет.

Пахнет двумя томами малой французской энциклопедии, на послевоенные копейки купленными моей героической тёткой, в семнадцать лет ушедшей с румынским языком на Таманский фронт.

И еще раньше… по дороге на Бугры, в пыли Боровского шоссе ветер шевелит страницы большой книги со следами тележных колёс, той самой, выброшенной из высоких окон пустого дома Обнинских.

Там теперь другой город. Обнинск. Другие времена.

Отчего же рецензия известнейшего писателя Адама Гопника, — постоянного автора журнала The New Yorker: — на две книги американских авторов, приводимая здесь в сокращении, так деликатно касается темы французского Просвещения? Оттого что упоминание «Академии Ортодоксии», как величают теперь в академиях Нового Света движение Просвещения — предтечу американской демократии — взывает у академиков «нового феминизма» резкое неприятие как виновного во всём, что произошло в мире мысли и чувств в предыдущие три столетия.

Но за Дидро обидно! (далее…)

Инга Кузнецова. Летяжесть. Серия: Поэтическое время. — М.: АСТ, 2019. — 560 с.

…Отзыв мэтра кино на обложке этой книги как нельзя лучше разъясняет ее суть. Это безо всяких метафор чудо овеществления «кинематографической» магии, синкопированной поэтическим словом, которое можно увидеть здесь и теперь. Как прибытие поезда из космоса фантазий времен братьев Люмьер в наше трехмерное пространство вечных «не плачь, не бойся, не проси».

Парадоксальность и книги, и ее автора проявляется во всем. Во-первых, название. «Летяжесть» — это симбиоз привычного земного тяготения (социальный статус поэта) и легкость, с которой автор разбивает наши с вами стереотипы. И даже не наши, а вообще любые, классические. Образ Икара при этом бесполезен, полет осуществлен без крыльев, поэзия Инги Кузнецовой — не отношения между объектом и субъектом, поскольку сказать что-либо подобное о звездной пыли или танце фламинго мы вряд ли сможем. (далее…)

Если вслушаться в щелчки поленьев при колке дров: ясен-неясен шум топящейся печки, если вслушаться в щелчки при колке сахара — чувствуешь сладость чая.

Что происходит с поэтической строкой, когда она записана на бумаге? — Как правило, ничего. Тогда запись — откладывание про запас чтения стиха вслух. Или про себя. Но ведь запись — это переложение в другую знаковую систему, перевод, и, как перевод — необратима. Ассигнации вместо золота. Денатурат.

Записанное слово склонно распадаться: Конь и як — ресторанчик в Е-бурге. Да и сам Е-бург или Катер е — тоже такого рода распад. Это игровое начало рекламы: обратить внимание на слово, зашевелить язык. Что-то детское.
Это деление и сложение запускает в ход глупейшую дисфункцию языка: над-ругательство над словом. Если понять это как самоцель: коверканье в ожидании. Чего? (далее…)

Борис Хазанов. Оправдание литературы: Этюды о писателях. М.: Б.С.Г.-Пресс, 2018. 240 с.

Иногда кажется, что эссе — самое значимое, а статьи о литературе читать интереснее, чем саму литературу (те же классики же читаны и перечитаны). Эссе высочайшей интеллектуальной и, извините, моральной, сужденческой пробы — тут действительно на вес уж не знаю чего. И они, книги таких эссе, проходят почти незамеченными…

Живущий в Германии прозаик и эссеист Борис Хазанов пишет о любимом, о том, о чем, кажется, не мог не написать. В довольно традиционном стиле, без каких-либо сугубых изысков — краткий очерк биографии писателя, скорее даже тех вещей, которые понадобятся для дальнейшего разговора, и сам рассказ, о сквозной ли линии, монотеме или вообще об отдельном эпизоде.

Это разговор тихий и — крайне интеллигентный. Как, если представить себе, на кухне ораторствует Быков, его слушают в проходах, спорят, кто-то уже и морду бить лезет, а негромко в углу, на архаически правильном русском, с интонированием иных лет очень пожилой писатель рассказывает о Флобере и Достоевском, Музиле и Шульце, Хайдеггере и Целане. (далее…)

Наблюдение или оценивание возможны с той или иной — с какой-то — позиции.

Соответственно, мы можем наблюдать лишь до тех пор, пока позиция, с которой мы наблюдаем, — наша. Пока у нас ее не заберут. А такое иногда случается. Речь идет о случаях, когда мы, формально воспринимая что-то извне, в действительности оказываемся внутри воспринимаемого нами как его продолжение, как что-то, с ним неразделимое.

Такое может произойти при прослушивании музыки, при лицезрении природного пейзажа, при приобщении к некоей самоценной жизни etc.

Имеется такое, рядом с чем вообще нет площадки для его наблюдения. Казалось бы, мы вот только что имели, на чем стоять, но случилось соприкосновение с красотой, и нам уже попросту негде разместиться, чтобы быть рядом с ней. Красота проникает внутрь созерцающего ее, заполняя его собой, после чего ни о каком созерцании кем-то чего-то говорить уже не приходится. Нет наблюдающих красоту — есть приобщенные к ее бытию.

Выражаясь более прозаично, Целое, оставившее кого-то снаружи наблюдать его, уже не может быть Целым. Иными словами, место или позиция, на которых мог бы расположиться наблюдатель Целого, всегда занято. Занято самим Целым. (далее…)

1. Отторгнутое понятие

Вы заметили, что из речевого обихода исчезли слова «значительность» и «значительный»? Люди среднего возраста благополучно их забыли, а для молодёжи эти понятия и вовсе не существовали. И массового человека это вовсе не печалит. Если не имеешь представления о ценности золота, потеря золотого слитка не очень-то и огорчит.

Чтобы осознать легковесность современной культуры, я попытаюсь напомнить и заново осмыслить отвергнутое ныне понятие «значительности», без которого не обходились гуманитарии двух предыдущих столетий.

«Значительность» понималась ими как мера нравственно-интеллектуальных достоинств — и человека, и произведения искусства, и поступка. Отсчёт вёлся и вверх и вниз от нуля, а в качестве такового неосознанно принимали заурядность, обыденность, поверхностность.

В своё время Дмитрий Мережковский немало писал о нижней и верхней «безднах». Резон в его представлениях явно есть, но вместо велеречивых двух «бездн» я предпочту более простые слова — «глубина» и «возвышенность». Так вот, и в искусстве, и в философской мысли значительность определяется глубиной постижения основных явлений и свойств человеческого бытия — таких, как жизнь и смерть, добро и зло, любовь и ненависть, красота и уродство и тому подобное. (далее…)

Концептуализм — это когда художник предлагает тебе самому придумать, что он хотел тебе сказать своим произведением.

Минимализм — это когда художник хочет объять необъятное, приложив как можно меньше сил и средств, то есть с минимальными средствами посягает на глобальное. Но минимализм — не экономия, а — задача, требующая решения теми же художественными средствами, что и максимализм, но отрицающая отягощение в виде избытка.

Положим, искусство всегда хочет чего-то такого, нового, непривычного. Стремление к сокрушению старого — здоровая форма борьбы с тиражированием, указывающим на угасание культуры. Новизна всегда лучше тиражирования. Поэтому балетная постановка Уильяма Форсайта «Артефакт-сюита», идущая на новой сцене Большого театра в Москве, приветствуется, как бросок в сторону уникальности, то есть как вызов всякому тиражу.

Посмотрим, однако, в какую ловушку загоняет себя этот смелый бросок. (далее…)

Мое пребывание в Москве в октябре 2008 года, когда по приглашению Института мировой литературы Российской Академии наук и представительства Республики Северная Осетия-Алания я выступал на праздновании юбилея великого русского писателя осетинского происхождения Гайто Газданова, — было связано с тремя художниками. (далее…)

ОКОНЧАНИЕ. НАЧАЛО ЗДЕСЬ

Однако даже в советское время, когда приветствовалось социальная направленность искусства, тезис Белинского подвергался сомнению.

«…образы Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны овеяны глубокой и нежной поэзией, красотой человечности. В них есть нечто столь чистое и возвышенное, что трудно отделаться от впечатления, что они несут в себе глубокую правду человечности, освещающую и освящающую и все, их окружающее; ибо они никому не делают зла, ибо они любовно и бережно относятся к людям… ибо они как бы слиты с щедрой и прекрасной природой, близкой им… подобно (…) тому, как — по древней мечте человечества — люди жили в раю… «Старосветские помещики» — это, собственно, повесть о любви… главный эпизод сюжета повести — о любви Афанасия Ивановича после смерти любимой… Афанасий Иванович… поднимается здесь уже к высотам трагизма… и через пять лет его горе так же неутешно и возвышенно: «… он сидел бесчувственно, бесчувственно держал ложку, и слезы, как ручей, как немолчно точущий фонтан, лились, лились ливмя на застилавшую его салфетку»». (Г. Гуковский. Реализм Гоголя. Гл. II.)

Итак, «Старосветские помещики» — это повесть о любви. Потому-то герои и живут тихой безмятежной жизнью, чтобы ничего не отвлекало их от любви друг к другу, которая и есть содержание их жизни. Поэтому у них нет детей.

Они находятся в раю. Однако после смерти супруги Афанасий Иванович из этого рая изгоняется. Жизнь его теряет смысл и превращается в муку, от которой избавляет только смерть. Заметим, что это естественный порядок вещей в случае настоящей высокой любви, когда весь смысл жизни заключен в любимом человеке: один из супругов, как правило, умирает раньше другого. (далее…)

Разгадка Гоголя

«Я почитаюсь загадкой для всех; никто не разгадал меня совершенно».
Гоголь, письмо к матери, 1828

Принято говорить о загадке Гоголя. В 1909 году В. В. Розанов публикует статью, которая так и называется: «Загадки Гоголя».

В чем же их видит Розанов?

Итак, Гоголь несет нам хаос и дезорганизацию.

Василию Розанову вторит Николай Бердяев:

«Гоголь один из самых загадочных русских писателей…. Как и многие русские люди, он искал Царства Божьего на земле. Но искания эти принимают у него извращенную форму… У него было сильное чувство демонических и магических сил… Он ищет прежде всего спасения… У Гоголя было сильное чувство зла, и это чувство совсем не было исключительно связано с общественным злом, с русским политическим режимом, оно было глубже». [Н.Бердяев. Русская идея (Основные проблемы русской мысли XIX века и начала XX века). Париж, 1946.]

(далее…)

О книге: Жан Жене «Рембрандт» / Пер. с фр. А. Шестакова. М.: Ад Маргинем Пресс; Музей современного искусства «Гараж», 2019.

Чтобы не растерять чувства удивления перед живописью, нужно смотреть на нее глазами дилетанта.

Жене пишет:

«Одно дело — выяснить что-либо аналитическим путем, и совсем другое — постичь то же самое в результате внезапного озарения».

Итак, медленно перемещаться от картины к картине. Просто всматриваться, не требуя ничего большего. Бродить по залам галереи, пока не закружится голова. Только тогда мы оставляем шанс озарению. В такую минуту можно обнаружить, что «рукав в “Еврейской невесте” — это абстрактная картина». И какая разница, если кто-то уже замечал это раньше?

Русское издание «Рембрандта» довольно точно воспроизводит книгу, недавно вышедшую во Франции. Между прочим, в подготовке оригинального издания участвовал Филипп Соллерс, когда-то публиковавший эти тексты в Tel Quel. Верстка одной из статей действительно вызывает ассоциации с (пост)структуралистским авангардом, хотя едва ли Жене всерьез интересовала подобная рифма, это слишком личные записи. Однако прием параллельного набора двух эссе, которые по мере погружения в чтение начинают обнаруживать взаимосвязи, в свое время увлек Жака Деррида, заимствовавшего у Жене эту раздвоенную форму для нескольких философских текстов. (далее…)

ОКОНЧАНИЕ. НАЧАЛО ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ ЗДЕСЬ

«Fire walk with me»

Twin Peaks — мифопоэтическая топонимика, знаменующая двумирность, здесь налицо — городок в лесу. Лес — традиционное место инициаций; в мифологических и фольклорных текстах он часто предстает как «иной мир» или место, где находится вход в царство смерти.

Таким лес предстает в «Божественной комедии» Данте (этот зачин Inferno вполне может быть предпослан истории Дейла Купера):

Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины.
Каков он был, о, как произнесу,
Тот дикий лес, дремучий и грозящий,
Чей давний ужас в памяти несу!
Так горек он, что смерть едва ль не слаще.
Но, благо в нем обретши навсегда,
Скажу про все, что видел в этой чаще.

Как отмечала в своей работе «Поэтика страшного: мифологические истоки» Е. С. Ефимова, исследовавшая тексты быличек, отразивших опыт соприкосновения человека с «потусторонним», русского населения Сибири, «в мифологических традициях большинства народов «лес» противопоставлен «дому», «селению», как «чужое» — «своему», «смерть» — «жизни».

Лес окружает мир мертвых, здесь обитают духи-хозяева и особые божества, связанные с представлениями о смерти, здесь происходят обряды инициации… Лесной мир, в котором оказываются герои былички, несовместим с реальным, обыденным миром. Это параллельное пространство, границу которого человек преодолевает незаметно для себя. Тот реальный лес, где ведутся поиски заблудившегося, не равен мифологическому лесу, в который он перемещается, оказавшись во власти лесного духа. Мифологический лес — мир потусторонний… Мир лешего сродни миру зазеркалья, попав в него, «живой» сбивается с пути, начинает плутать, путать правое и левое, север и юг. В быличках рисуется образ заколдованного места, концентрирующего все свойства «чужого» пространства». (далее…)

Писать возможно только однобоко. Только избирая позицию. Одну.

Если же писать, учитывая многие позиции, то получится многомудро и скучно.

Это как Инь и Ян. В нашем мире возможны только они. В противоборстве.

Правда, Инь может содержать капельку Ян, а Ян капельку Инь, но не больше.

Если же Инь растворится в Ян, или Ян в Инь, или оба одновременно (чтобы никому не было обидно) кинутся растворяться друг в друге, то получится такая тягомотина. Как конфета тянучка, которая липнет к зубам, и никак от неё не избавишься.

Но это только в человеческом мире.

В божественном Инь и Ян слиты, и в этом есть гармония и красота.

Отсюда: красота и гармония в божественном плане есть тягомотина в человеческом. Как слишком длинная проповедь.

Сидишь, глазоньки смыкаются, дремлешь. (далее…)

Если уж говорить о знаменитостях, то о лучших из них. Таких, например, как N и Z.

Уже в молодости N собирал небольшие залы, но настоящий успех пришел к этому музыканту после того, как на него обратили внимание продюсеры. Вскоре N перестал подрабатывать слесарем, поскольку начал получать неплохие гонорары за свои выступления и пластинки. Он переехал жить в столицу, а затем случилось ожидаемое многими экспертами событие — он получил самую престижную премию в музыкальном бизнесе. Он завоевал ее и в следующий год, и еще два раза. N купил себе большой дом, который всегда был полон друзей — разных выдающихся и известных людей. Его пригласили на центральное телевидение — вести еженедельную передачу, которая также, все время пока он ее вел, пользовалась большим успехом. А еще он установил мировой рекорд по количеству зрителей, пришедших на музыкальный концерт. Разумеется, все эти достижения были вполне заслуженны, ведь его песни не покоряли разве что самые черствые сердца.

О чем он пел? И, кстати, почему мы назвали его лучшим из знаменитостей? Сейчас это станет ясно, ведь именно затем мы переходим к его творчеству.

Главный герой практически всех его песен — бедный музыкант, которому не удалось покорить вершин. Однако он играет и поет не ради успеха, а чтобы дать прозвучать тем гармониям, что улавливает его метафизический слух. Обычно в песнях N описывалось, как этот музыкант одет — в старую затертую одежду, в каком состоянии его музыкальный инструмент — скрипящий, раздолбанный, затем сообщалось, что он все равно бодр и весел, и будет следовать своему призванию до конца, а состоит оно в том, чтобы отдаваться музыке — тем мирам свободы и гармонии, которые проявляют себя через правильно расставленные звуки и их сочетания. (далее…)

Вступительное слово
Это было написано неизвестным чернокнижником (есть и такие в поэзии) в конце прошедшего столетия. Невзирая на сомнительность текстов, предлагаю их читательскому вниманию.

* * *
В весенней радости швырнул в окно я «душу»,
разбившись об асфальт гуляющих влюбленных
пустой бутылкой, выпитой до суши
в кругу случайных встреч и лиц знакомых.
В окно взглянула ночь – и почернела,
глазами фонарей смотрела слепо,
в вечерней горечи пустил я тело
на перекресток с миром не отпетых.
Там снизу смерть кружила с мотыльками,
смеясь над жизнью, бесконечно малой,
а над заброшенными облаками
лежала бездна пылью неубранной.
Под стук надменный, забивая гвозди,
пел гробовщик о нежности любовной;
я слышал маятник, и было поздно
остановить ужасный ход спокойный.
Река отчаянного сожаленья
текла песками времени отсчета…
Тут я очнулся: утро, стены,
икота.
(далее…)