Этимологический перевёртыш робингудства

…Ум может видеть больше, чем
может видеть глаз.
Кондильяк

Свобода возможна лишь в той стране,
где право господствует над страстями.
Лакордер

Извод

Предполагаю, что вряд ли низведённая мной до рассмотрения тема, прожитая учёными-историками не раз и не на короткой бумаге, понравилась бы людям 20 – 30-х, военных, послевоенных годов прошлого века – в заслуженном покое им снятся ужасы пройденного, но не забытого «вчера», впрочем, так же как и мне, с той разницей, что моё восхищение ими не упокоит неправедно осуждённых и погибших. Души их, бессмертные, навечно останутся неприкаянными.

У преступлений над человечеством нет срока давности, у преступлений над людьми, к несчастью – есть. Обвинённые в несуществующих грехах, они даже не могли себе вообразить, что через много лет будут реабилитированы посмертно, – причём не все мучители посмертно наказаны. На воле они были большими учёными, писателями, мыслителями, в лагерях перевоплощались в простых урок, жующих баланду «задарма» и наравне с теми, кого в обычной жизни им не пришлось бы встретить ни разу.

Кто-то стал «большим сидельцем», вывернув сознание наизнанку, подстроив под обстоятельства суть личности, интеллигентности, приспособив образованность к получению знаний и привилегий «наоборот». Кто-то не выдержал, сломался, исчез в пучине стихии беззакония и безвременья. Было всё – была великая жизнь великой страны, описанная впоследствии томами литературы. Литература разошлась по миру, мир узнал правду об СССР. Хуже от этого СССР не стало, страна утвердилась как ещё более могучая, более угрюмая – потеряв миллионы, Советский Союз ниспроверг докучливые мифы, родив свежие, выборочно возвысив выживших «больших сидельцев», – произведя некий необходимый информационный вброс, – притушив на время других, кого-то навсегда.

Сделав их преступную для той власти жизнь навек никчемной, а этимологию перевёртыша злодеяний – необычайно живучей. (далее…)

«Я ничего не понял из сегодняшнего разговора, кроме того, что самое дорогое в этой работе не понято никем», — так начал свою ответную речь Андрей Тарковский во время обсуждения режиссерского сценария «Зеркала» на заседании худсовета, который состоялся 27 апреля 1973 года. Фильму почти сорок лет, а споры о нем не утихают. Одни считают этот фильм самым гениальным во всем творчестве Тарковского, другие — самым непонятным. Но, безусловно, это самый откровенный и наиболее загадочный фильм Андрея Арсеньевича, который не перестает волновать и современного зрителя.

«Мы не бездарны, а заблудились на пути собственной профессии. Личный опыт… Что касается моего личного участия в картине, для меня значение имеет процесс… Вопрос о вкусе и праве автора говорить тем языком, которым он говорит». (из речи А.Тарковского, архив киноконцерна «Мосфильм». Оп. №10. П. №10. Связка №8).

«Если он от куста свернет в сторону дома, то это отец.
Если нет — то это не отец, и это значит, что он не придет уже никогда…»

Возможно, ход поиска отцовского отражения в фильме Андрея Тарковского «Зеркало» покажется неожиданным – слишком очевидно в этом шедевре кинематографа отражение жены-матери, но я попытаюсь показать именно создание метафоры Отца.

Произведение очень необычное. На первый взгляд, фильм биографический, очень интимный, это мужественная и выстраданная исповедь автора. При этом фильм довольно сложен для восприятия, а для обыденного мышления и вовсе может быть непонятным: повествование прерывисто, изложено сложным ритмическим и смысловым рисунком. Чтобы попытаться действительно «увидеть» фильм, уловить посыл автора, необходим иной взгляд – художественный – такой, которым воспринимают художественные полотна или музыку. Я же попробую использовать психоаналитический аппарат, так как произведение напоминает мне сновидение со всеми присущими ему процессами смещения, сгущения и т.д.

Загадка

Пролог к фильму — своеобразный ключ к необычному восприятию картины, он подготавливает зрителя. Мальчик (впоследствии мы узнаем, что это Игнат – сын героя) включает телевизор, и зритель наблюдает вместе с ним сеанс исцеления подростка от заикания. Робкий заикающийся подросток и женщина-врач, которая вводит его в легкое гипнотическое состояние суггестивным методом: «В глаза мне смотреть, вперед… почувствуй, что моя рука тянет тебя – назад… А сейчас я сниму это состояние – и ты сможешь говорить, только громко и четко, свободно и легко, не боясь своего голоса, своей речи». И первая четкая фраза мальчика, которая воспринимается как чудо: «Я могу говорить».

Что происходит со зрителем? Он загипнотизирован происходящим, став свидетелем исцеления, ему интересно, как это произошло? Какие тайные механизмы дают возможность и право обрести речь? Получив язык как дар, как бесценную возможность, автор начинает поведывать о самом сокровенном. Впервые он смог «заговорить» о том, о чем раньше не мог. И сразу же включаются две фигуры: женщина и подросток. Автор и зритель идентифицирует себя с подростком. Кто же эта всесильная женщина, которая владеет каким-то таинственным знанием, которое зрителю неизвестно? Загадка задана, вступление настраивает зрителя на дальнейшее внимательное всматривание в то, что будет происходить. (далее…)

В Москве начался цикл встреч, участники которых делятся опытом по поводу того, как они говорят правду.

Есть такая притча: однажды правитель пожаловался Насреддину на то, что его подданные лживы. Насреддин сказал: «Истины бывают разные. Прежде чем люди смогут использовать относительную истину, им необходимо практически познать реальную истину. Но они всегда пытаются делать всё наоборот. В результате люди слишком бесцеремонно обращаются со своими же искусственными истинами, подспудно чувствуя, что это не более, чем выдумка». Правитель задумался и решил, что слишком уж сложно все это. И сказал: «Вещи должны быть или истинными, или ложными. Я заставлю людей говорить правду, и с помощью этого они приобретут привычку быть правдивыми». Утром перед городскими воротами по указу Правителя была установлена виселица. Около нее стоял капитан и солдаты. Было объявлено: «Каждый, кто входит в город, должен правдиво ответить на вопрос капитана». Первым в город вошел Насреддин. Капитан спросил: «Куда ты идёшь? Говори правду, иначе тебя повесят». Насреддин отвечал: «Я иду, чтобы быть повешенным на этой виселице». Капитан сказал, что это ложь. На что Насреддин отреагировал тут же: «Прекрасно. Если я солгал — повесь меня». Капитан задумался: «Но это будет значить, что ты сказал правду». В ответ Насреддин уточнил: «Вашу правду».

Что означает «говорить правду»? Как понять, правду ты говоришь или нет? Возможно ли вообще говорить правду? Зачем говорить правду и как не врать хотя бы самому себе? Каковы критерии того, говоришь ты правду в данный момент или нет? Почему говорить самому себе правду может быть трудно? В четверг, 28 марта 2013 года в московском антикафе «МЯУ» («Место Ясности Ума») состоялась первая встреча из цикла «Говорящие правду». В большой комнате в круг были составлены диваны, на них расположились пришедшие на встречу люди и около часа проговорили друг с другом — спокойно, не перебивая друг друга, не перекрикивая, в чем-то соглашаясь друг с другом, в чем-то друг другу возражая. И стараясь получить ответы на вопросы, с которых начинается этот абзац. И вот что из этого вышло. (далее…)

Альтернативно-философская страничка

Становление криминальных дефолт-элит, или Вещизм в себе

Рабом называется тот, кто, не любя своего дела,
работает ради средств существования.
Свободным – кто действует за свой страх и совесть. (Пришвин)
Свободный человек не делает ошибок. (Платон)

Не надо быть мудрым пехлеваном, чтобы произвести бесхитростное умозаключение: лотмановский протеизм двоедушия государственных собратьев, – вершащих наши с вами судьбы, – облечённый ехидством и иезуитской фальшью (не при новоизбранном Папе Римском будет сказано), суть продукт построссийской неорабовладельческой эпохи, основанной на анекдотичной противоположности поэтизации гайдаровского гиперрывка и платонизации путинского «прилёта», если не сказать «прихода» в сегодняшнее гиперпространство РФ.

Пена, сдуваемая свежесобранным полицейским концептом, категорически несопоставима с необозримым основанием, пакеляжем азимовского Геликона, айсберга, таящегося в бескрайних недрах политической конъюнктуры неорабовладельцев. Большинство из них, наиболее шустрых, рациональных, давно не интересует мелочь типа протухшей американской недвижимости, килограммовых бриллиантов, раскиданных по необозримым изумрудным берегам в Молочных переулках, устаревшей и «уставшей» от СМИ-шных циклических напряжений оффшорной темы (молчу про несчастный Кипр) и т. д. и т. п… Всё это пропуль на лоха, т. е. на меня, слюнтяя-обывателя, радующегося подставной полупосадке фигуранта в юбке из того самого изумрудного переулка в (случайно?) выползшем наружу коррупционном полуделе. Небольшой сбой в системе… похожий на обыкновенный идиотизм: «Доводить до идиотизма – особенность местной почвы. …А сочетание людей, чуть было не сказал «битых молью», – т. е. с некими повреждениями физиологических каких-то особенностей, – с безусловной узнаваемостью происходящего, оно почти до удушения действует на зрительный зал»… – сравнивает О. Табаков свивтовскую беллетристику с построением современной пьесы. (далее…)

Если бы у павианов была возможность закупать «Мерседесы», мотоциклы и прочую технику, мы бы часто наблюдали, как по саванне гоняют эскорты с мигалками.

Подражание? Безусловно. Человек во многом подражает приматам – и павианам в частности. Павианы умны и сильны иерархической организацией. Не имея тяжелого вооружения – клыков, копыт и когтей – они с успехом противостоят леопардам и львам. Павианы появились раньше человека и, скорее всего, человека переживут. Павианы не отравляют себя химической пищей и телевидением. У них невозможны революции, финансовые пузыри и кризисы перепроизводства. У павианов на протяжении многих тысячелетий стабильность.

Хотим мы того или нет, но мы многому научились у павианов и стараемся походить на самых успешных из них. Человек-павиан-неплатежеспособный, например, при ходьбе обязательно разводит в стороны локти и глядит исподлобья – типа «не подходи». Человек-павиан-побогаче в лепешку разобьется, но купит огромный джип: «я большой – значит сильный, а значит, имею право на самок. На столько самок, сколько влазит в багажник. Большое – большим!»

Еще у павианов – геронтократия. Власть стариканов.

Дабы обезопасить себя от внезапного переворота и подчеркнуть безальтернативность стабильности, геронты формируют вокруг себя пул из «шестерок» — ничтожных и слабых, но гнусных и подлых особей. Чтобы ответ на вопрос: «Если не он, то кто?» — был однозначен. (далее…)

— Вот мои звери, – сказал Заратустра, и возрадовалось его сердце. —
Самое гордое животное под солнцем и самое мудрое животное под солнцем…
…Пусть же ведут меня мои звери!
Ф. Ницше

Границу между человеком и животным ищут многие, ищут давно. Согласно Библии, Адам в раю, как подобие Бога, дает животным имена, он властвует над ними. Фома Аквинский, комментируя этот акт, показывает, что такое действие первого человека, как присвоение имен животным, говорит о том, что таким образом он сам отражается в них, обретая знания о своей природе. С тех пор иерархия не подвергается сомнению в западном мире. Границы и родство между человеком и животным исследуются для того, чтобы выявить истинно человеческое. Человек, по Гегелю, отличается от животного тем, что он знает, что он животное – следовательно, может выйти за пределы животного. Философия рассматривает человека мыслящего, способного к саморефлексии, знающего о собственной смертности.

Иной подход в науке и искусстве. С одной стороны, различные произведения и мифы пропитаны антропоморфизмом. С другой стороны, научный подход утверждает минимальное различие между человеком и животным, что подчеркивается в биологии, медицине. На слуху в последнее время исследования генной биологии о том, что 99% генов человека и обезьяны являются идентичными. Научно-исторические исследования рассматривают эту границу с антропологической точки зрения на homo sapiens как на недостаточное существо, которое компенсирует с помощью культурных технологий свою нехватку. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ.

Сдав экзамены на аттестат зрелости, я попросил у родителей поездку в Париж. Я обожал французское кино и чувствовал себя гораздо ближе к французским режиссерам, чем к итальянским. Начинались времена комедии по-итальянски, неореализм понемногу забывался. Я отправился в путешествие прежде всего ради того, чтобы ходить во Французскую синематеку. Это была своего рода инициация. Я посмотрел тогда множество фильмов. Позже, сняв “Костлявую куму”, я наивно и вызывающе заявил бравшим у меня интервью журналистам, что предпочел бы говорить по-французски, ибо это язык кино. Я был убежден, что все новое случается в Париже. Я провел там месяц, и, когда бродил по городу, мне казалось, что я постоянно нахожусь внутри годаровского “На последнем дыхании” — фильма, снятого от начала до конца на парижской натуре, днем и ночью. Еще на меня произвел впечатление большой экран Синематеки во дворце Шайо. В большом зале, длинном и узком, экран занимал всю стену. Несколько лет спустя я спросил у Анри Ланглуа, основателя и вдохновителя Синематеки и, косвенным образом, новой волны, зачем нужен такой огромный экран. А он ответил: “Ah, c’est pour les films de Rossellini¹, — и добавил: — Рамка его кадра может в любой момент раздвинуться вверх, вправо, вниз, влево, и надо быть к этому готовым”.

Я вернулся в Италию и год или два спустя стал у Пазолини ассистентом режиссера на картине “Аккаттоне”. В Риме только что вышел “На последнем дыхании”, и я всеми силами пытался убедить Пьера Паоло пойти его посмотреть. Он не был киноманом, видел совсем немного фильмов. Он любил “Страсти Жанны д’Арк” Дрейера (и это заметно: “Аккаттоне” преимущественно снят крупными планами, как “Жанна д‘Арк”) и обожал Чаплина. Мне казалось, ему непременно следует посмотреть фильм Годара: ведь нужно же хотя бы иметь представление о том, что происходит в кино за пределами Италии. Я был влюблен в этот фильм и хотел, чтобы Пазолини разделил со мной эту любовь. Он ужасно разочаровал меня. В один прекрасный день — это был понедельник, и я уже почти перестал настаивать — он сообщилл: “Вчера сходил на твой “На последнем дыхании”. Фильм уже шел третьим экраном где-то на окраинах вроде Торпиньяттара; его друзья, какие-то местные парни, страшно смеялись, освистали картину и, по мнению Пьера Паоло, поделом, потому что она претенциозная. Я это воспринял как личное оскорбление. Несколько лет спустя Пьер Паоло написал длинное стихотворение, в котором рефреном повторялась строчка “Как в фильме Годара…”. Пьер Паоло полностью принял его, и я считал это своей большой победой. (далее…)

Кэндзабуро Оэ пришел к русским (тогда еще – советским) читателям довольно давно, задолго до получения писателем Нобелевской премии. Первое эссе Оэ появилось в очень популярном тогда журнале «Иностранная литература»¹ в 1965 году, через три года в сборнике новелл японских писателей вышел первый рассказ. В 1972 опять же «Иностранная литература» в двух номерах опубликовала роман «Футбол 1860 года» в переводе Владимира Сергеевича Гривнина. Он в дальнейшем в основном и переводил Оэ – в 80-е годы вышли романы «Объяли меня воды до души моей», «Записки пинчраннера», «Опоздавшая молодёжь», «Игры современников», отдельные рассказы. Книги Оэ выходили большими тиражами и переиздавались. В 1987 году вышел публицистический сборник писателя «Обращаюсь к современникам»², содержащий такие статьи, как «Облик послевоенного поколения», «Эразм ядерного века», «Понуро оглядываясь на послевоенное двадцатипятилетие», «Молодёжь и модель мира», «Японцы атомного века и идентификация» и другие.

В 1990-е наступило затишье – переиздавались вышеупомянутые книги, но из новых переводов увидели свет лишь два: опять же «Иностранная литература» (Оэ, кстати, входит в так называемый Международный совет журнала) опубликовала Нобелевскую речь писателя «Многосмысленностью Японии рождённый» (1995), а также переписку Оэ с Гюнтером Грассом, еще одним популярным в России писателем, «Гюнтер Грасс — Кэндзабуро Оэ. Вчера, полвека тому назад» (1997).

Затем наступила долгая пауза, когда переиздавались предыдущие переводы, но уже не такими тиражами, как в Советском союзе, и чаще всего в сериях наподобие «Классика». В новом веке в России вышел лишь один роман Оэ – «Эхо небес» в 2010 году, в переводе, кстати, с английского языка.

Суммируя, можно сказать, что Оэ в целом повезло с переводами в России – если не с количеством, так уж точно с качеством и сроками. В СССР существовала мощная школа японистов-переводчиков, достойным представителям которой и являлся В.С. Гривнин (он же перевел почти всего Кобо Абэ на русский). Кроме того, существовала очень строгая традиция редакторской, корректорской школ – переводы в Советском союзе были выполнены крайне тщательно. Но о полном благополучии говорить рано, как мы увидим дальше.

Я так долго перечислял эти переводы с датами их изданий, потому что это очень многое может объяснить в рецепции Оэ в нашей стране – ведь, как ни странно, количество переводов объяснялось не только непосредственными художественными качествами прозы и публицистики Оэ, но и исторической, даже экономической ситуацией. (далее…)

Представим множество разветвленных коридоров, пересекающихся и снова расходящихся в разные стороны. И каждая скрытая вдали ниша – это не лаз наружу и даже не тупик, но всегда – еще один поворот. Представим огромный лабиринт без выхода. Но не в том смысле, что мы просто не можем его найти, а спасительные двери – где-то слишком далеко. Речь идет именно о безвыходном лабиринте, как если бы он замыкался сам на себя. И некто блуждает по нескончаемым коридорам, зная, что никогда отсюда не выберется. Зачем же бродить? Ради процесса. Банальный отклик заранее готов. Что ж, пусть останется такой ответ, хотя бы и за неимением другого. Это процесс в кафкианском смысле – жестокий и мучительный. Но длящийся и неостановимый. Сродни держанию обугленных пальцев над зажигалкой. Когда рука почему-то забывает о естественном рефлексе и не отдергивается. А глаза зачем-то продолжают всматриваться в пятна ожогов.

«иногда» слишком часто.
вовремя потерянное время лучше
проторенных следов.
приступим, загодя перешагнув,
сто раз окрысившись вширь —
в тартарары.

Писать о «Театре яда» невыносимо и стыдно. Невыносимо, потому что это и есть то самое попадание в странный лабиринт, где слова сопротивляются привычным значениям, где каждое из них мутнеет и начинает казаться неподходящим. А стыдно, потому что это нужно было сделать десять, пять, да хотя бы один год назад, когда прочитавший текст мог сходить на выступление и увидеть все своими глазами, а не сейчас, через несколько месяцев после смерти основателя группы, автора текстов и музыки – Яна Никитина. Может быть, единственным оправданием, если здесь вообще можно заводить речь об оправдании, оказывается то, что бесконечный монолог всегда декламировался Никитиным с немыслимой скоростью, и, представлялось, что любая фиксация сегодняшнего этапа не успеет за темпами произносимых слов. Неизбежно пришлось бы упустить то, что успело прозвучать за время, ушедшее на осмысление услышанного. (далее…)

А писать в айпад, а не в молескин это совсем плохо или пойдет?

Ну вот я сижу у самого берега моря, на краю земли. Я так долго сюда хотел. И теперь я здесь. Что изменилось, что я должен был почувствовать после всех странствий. Что я чувствую сейчас — одиночество, грусть, опустошенность. Как найти баланс в себе, как достигнуть гармонии при понимании, что я абсолютно одинок на этой планете. Что общество, которое окружает меня, абсолютно чуждо мне. Моя жизнь это полоска света на конфликте современного общества и индивидуума.

Я сбегал от этого общества и жил в другом мире, в другом обществе. Хоть ценности многие были мне близки. Начался другой внутренний конфликт. И пришлось вернуться в Россию. (далее…)

В своей работе «Диссидентство как личный опыт» писал Андрей Синявский: «Отказ от советской идеологии предполагает не только инакомыслие по отношению к этой идеологии, но также разномыслие внутри инакомыслия». Однако ещё важнее, что отказ от советской идеологии предполагал существование в подполье или, иначе, существование подполья – и подпольных идей, с их утопизмом и духовным максимализмом.

Народничество эпохи Успенского и Михайловского кончилось духовно в революционных кружках. А народничество времён Твардовского – в диссидентских. Вот что формулировал революционер, скажем, в лице Троцкого: «Для нас факт остается фактом. Ржаное поле, как оно есть, не приняло интеллигента, как он есть. Социальные условия деревни встали в противоречие с задачами интеллигенции» Точно так же советские диссиденты, с их идеями и подпольем, куда загнаны были мечты о политической свободе, формулировали новые задачи, например, Григорий Померанец: «Интеллигенция есть мера общественных сил — прогрессивных, реакционных. Противопоставленный интеллигенции, весь народ сливается в реакционную массу».

И тогда, на рубеже семидесятых, вдруг появляются обращения к власти, казалось, обличающие её, но взывающие к соглашению с ней же: письмо Григория Померанца к XXIII съезду партии, «Письмо руководителям партии и правительства» Сахарова, Турчина, Роя Медведева – и ответное, только уж не от партии, «Письмо вождям Советского Союза» Солженицына. Конечно, выдвигались условия. Главное и общее: прекращение политических преследований, идеологическая перестройка. Всё это уже письма из подполья. Это как бы два плана по отказу КПСС от своей идеологии, в которых заявляются новые исторические цели для страны – а, по сути, ставящие перед выбором: демократические реформы под её руководством – или русское национальное возрождение под её контролем. За подписью Сахарова: «Демократизация, проводимая под руководством КПСС в сотрудничестве со всеми слоями общества, должна сохранить и упрочить руководящую роль партии в экономической, политической и культурной жизни общества.» Солженицын: «Вы, конечно, не упустите сохранить свою партию как крепкую организацию единопособников и конспиративные от масс («закрытые») свои отдельные совещания. Но расставшись с Идеологией, лишь бы отказалась ваша партия от невыполнимых и ненужных нам задач мирового господства, а исполнила бы национальные задачи». (далее…)

«– Законы создаются с одной только целью, — ответил он мне, — держать нас в узде, когда наши желания становятся неумеренными. А пока мы умеренны, в законах нет нужды».
Дж.М. Кутзее.

Перечитывать классику – всегда полезно, а нередко и приятно. Приятно постольку, поскольку статус «классического» текст завоевывает и тем более удерживает заслуженно – если далеко не всегда те тексты, которые этого достойны, его получают, то получившие данный статус имеют к тому весомые основания. И одно из них – это как раз способность быть перечитываемым, давать при каждом новом обращении существенную прибавку смыслов и, помимо прочего, дарить наслаждение движения по тексту, его продуманности куда большей, чем способен ухватить первоначальный взгляд. Его нюансы, структура, отступления и вроде бы необязательные примечания – то, что первоначально обычно проходит «мимо» нас, спешащих ухватить основной посыл, «генеральную логику» повествования – все это оказывается хорошо продуманным и вносящим иные оттенки смысла, а иногда способным обернуться и иной логикой, не противостоящей «генеральной», но лишающей ее одномерности, уводящей куда дальше, чем то, куда вроде бы «призывал» текст, если он относится к числу «призывающих».

Полезность здесь является продолжением приятности – или же заменой ее, если таковой для нас не нашлось (в конечном счете классический текст с большой вероятностью является приятным, но отнюдь не обязан быть таковым – речь о нашей близости/далекости к нему, к тому, что переживается как «удовольствие», а одним из наибольших удовольствий является, как давно известно, удовольствие мышления, к которому текст способен нас подтолкнуть, дать повод). (далее…)

Сколь угодно много сказано об отважном поступке Дмитрия Виноградова, сумевшего философски переосмыслить действительность и преодолеть в себе человеческое. В частности то, что офисная жизнь, беспощадная и бессмысленная, сама порождает подобных героев. То, что ненавидят – в открытую или втайне – дорогих коллег подавляющее большинство людей, пречисляемых к т.н. «планктону». Но это все не о том.

В феврале Виноградов вновь в топах. Начинается судебное разбирательство, возможно, всплывут какие-нибудь новые, незначительные подробности. Что важно в этой истории?

«Родство» нашего лирического героя с Брейвиком – первое, о чем поспешили заявить все журналисты, блоггеры и даже некоторые «специалисты». В обоих случаях массовое убийство было использовано как реклама, пиар-ход в поддержку некоего «манифеста» (у каждого свой, в силу различия интеллектуальных способностей персонажей).

Андерс Брейвик, человек здравого ума и холодного рассудка, вряд ли вообще осознавал себя как террориста, а свою акцию – как террористический акт. Когда, словно грибы после дождя, повыскакивали в соц. сетях группы в поддержку героя, руководимые истинными патриотами России, я, конечно, ознакомился с трактатом Брейвика о новом образе Европы-2083 на сумасшедшем количестве страниц. И вот к какому выводу пришел: никогда те же самые патриоты, да и вообще никто другой не узнали бы о том, что есть такой Брейвик и тем более какая-то Доктрина-83, и не было бы ни групп этих, ни обсуждений. Поэтому, понимая свою работу как нечто главное для себя и необходимое людям и отчаявшись донести до них другими способами, Брейвик разработал такую вот рекламную концепцию, промо-мероприятие, презентацию, если хотите, трейлер. (далее…)

К вопросу об авангарде во взросло-детской литературе

Доклад на I-й научной конференции памяти Ю.С. Степанова «Научные поколения и лингвистические парадигмы цивилизации XX-XXI вв.» в Институте языкознания РАН.

На конференции, посвященной научному наследству Юрия Сергеевича Степанова, и шире, научным поколениям, хотелось бы поговорить о двух вещах: во-первых, о наследовании не только научном, но и художественном (заметим, что Юрий Сергеевич был не чужд искусству и сам пробовал себя как драматург), и во-вторых, о поколении, которое каждый человек «носит внутри себя» – о соотношении «взрослый» и «детский» в писателе и читателе. Известно, что Юрий Сергеевич интересовался детской литературой. К сожалению, мы почти не говорили об этом, но вот этот мой доклад – как будто продолжение разговора… Речь пойдет о двух писателях – Юрии Ковале и Александре Дорофееве, которые связаны друг с другом как эстетическими, так и родственными узами. (далее…)

Это будет не доклад, и даже не речь – это размышления, и я выписал для себя только цитаты, чтобы быть точным. Конечно, «Один день Ивана Денисовича» – это литературное произведение. Но называя его посланием я хочу сказать о Мысли, вложенной в написанное: о главной мысли Солженицына, на мой взгляд, современниками его и нами всё же до сих пор непонятой.

Да, советское общество после публикации этой повести должно было испытать потрясение, переосмыслить прошлое, прийти хоть к какому-то правдивому пониманию своей истории. Но свойство советских людей, о котором говорил сам Солженицын — их слепота. Не знали, не слышали, не видели – и вдруг увидели, узнали, услышали, хотя Солженицын с клеймом «антисоветчика» очень скоро стал изгоем этого общества. И вот до сих пор видят в его фигуре какого-то борца с «тоталитарным режимом», хотя коммунизм был ему отвратителен своим безбожием. Это христианский прежде всего писатель, но при этом мирового зрения. Вот такого христианского мирового зрения, которое было в русской литературе только у Достоевского.

«Один день Ивана Денисовича» — совершенно открытая христианская проповедь. Я не знаю, может быть Хрущев спал в начале и в конце, когда ему читали, и проснулся только на моменте, когда клал Шухов бойко кирпичи, но ничего зашифрованного в ней совершенно нет. Солженицын бесстрашно, свободно, открыто говорит именно о христианстве. И главный смысл этой вещи – конечно, вопрос о Боге. (далее…)