ПРОДОЛЖЕНИЕ фрагмента книги Елены Шварц (1948–2010) «Габриэле Д’Аннунцио. Крылатый циклоп (Путеводитель по жизни Габриэле Д’Аннунцио)» («Вита Нова», Санкт-Петербург, 2010).
НАЧАЛО ПУБЛИКАЦИИ — ЗДЕСЬ.
Во Фьюме футуристы задержались недолго. Сначала они были в восторге от всего происходящего. Но Маринетти, встретившись с Д’Аннунцио, нашел, что он не вполне серьезно относится к своему великому начинанию и в частности, с умилением говорит о грабящих поезда легионерах, которым радостно помогают железнодорожные служащие. Его насторожило большое количество монархистов и националистическая окраска всего происходящего. Он ведь мечтал о всемирной культурной революции. (далее…)
ПРОДОЛЖЕНИЕ фрагмента книги Елены Шварц (1948–2010) «Габриэле Д’Аннунцио. Крылатый циклоп (Путеводитель по жизни Габриэле Д’Аннунцио)» («Вита Нова», Санкт-Петербург, 2010).
НАЧАЛО ПУБЛИКАЦИИ — ЗДЕСЬ.
В городе царила свобода нравов, повсюду открывались бордели, и скоро венерические болезни поразили множество легионеров. Д’Аннунцио пытался утихомирить своих воинов, утверждая, что сам сохраняет «францисканскую чистоту». (далее…)
ПРОДОЛЖЕНИЕ фрагмента книги Елены Шварц (1948–2010) «Габриэле Д’Аннунцио. Крылатый циклоп (Путеводитель по жизни Габриэле Д’Аннунцио)» («Вита Нова», Санкт-Петербург, 2010).
НАЧАЛО ПУБЛИКАЦИИ — ЗДЕСЬ.
Город был окружен войсками. Над городом кружил самолет, посланный правительством, он тоже разбрасывал листовки (до боли знакомое Д’Аннунцио дело) с приказом генерала Кавильи, назначенного комиссаром Венеции Джулия, считать всех легионеров дезертирами. Д’Аннунцио выступил с негодующей речью. Маринетти остроумно назвал воинов Фьюме «дезертирами — вперед» (в будущее), атакующими неведомого врага, то есть, по сути, футуристами.
Лозунгом дня стало не очень приличное выражение ME NE FREGO — которое можно условно перевести как «мне наплевать».
Легионеры (как стали называть добровольцев) повторяли его по любому поводу. И с тех пор выражение «менефрегизм» вошло в итальянский язык. Наплевать на то, что все против нас. Это выражение вышили на голубом вымпеле легионеров. И эту надпись сбрасывали летчики на Триест. «Мои люди не боятся ничего, и даже слов», — заметил по этому поводу Д’Аннунцио.
«Мы одни против всех — у нас есть только отвага и больше ничего», — с такими словами обратился Команданте к легионерам.
В блокнот он записал: «Обладание городом похоже на обладание пылкой женщиной».
Почти каждый день он произносил речи с балкона дворца.
В итальянском Фьюме я понял различие написанной речи от импровизации.
…Народ кричал и неистовствовал, вызывая меня. Под окнами обезличенная человеческая масса бурлила, вскипала, взрывалась как расплавленная материя.
Я должен был отвечать их устремлению, должен был поддержать их все более пламенную любовь ко мне, все более раскаленную — ко мне одному. И все это только благодаря моему присутствию, моему голосу, жестам, моему бледному лицу, моему подслеповатому взору.
…Сила, которую невозможно было сдержать, поднималась в груди, сжимала горло, мне казалось что между зубами и языком возникает свечение. Я начинал кричать.
Мои помощники подбегали, распахивали двери. Я, как стрела, устремлялся на балкон. Шел ли я к зверям, к душам? Да, к народу.
Я видел своим покалеченным глазом небесную звезду. Обрывок облака, карнарскую бурную толпу, луч божественного присутствия. Говорил… доводя свою страсть до неслыханного исступления.
Глава из книги Михаила Германа «Неуловимый Париж» (издательство «Слово/Slovo», 2011). Начало главы — здесь. Предыдущее — здесь.
Институт. Туман
То памятное лето 1972 года представляется мне теперь странной смесью задумчивых книжных прогулок с мыслями о давно минувшем, о столь любимой и волнующей меня истории и памятных местах, где можно было встретить дорогих моему сердцу персонажей Мериме или Дюма, прогулок, где былое обретало цвет, объем, даже запах, и судорожных метаний по свободному, изобильному, манящему суетными соблазнами Парижу, в котором все можно было купить, где мне улыбались в кафе, музеях, магазинах, просто на улице, где даже полицейские с удовольствием шутили (а кто нам улыбался в родимом Ленинграде!).
По Парижу я не ходил — метался. Впору было самому себя щипать за руку: «Проснись, это Париж!» Музеи не так меня занимали, как в туристической поездке, да и ведь, казалось, впереди еще месяц. В магазинах терялся: как выбрать голубую рубашку, когда рубашки исключительно заграничные, есть дюжина фасонов и размеры — решительно все. Мне нравилось вежливо и спокойно сказать в кафе: «the-citron»29 или «une pression», обменяться веселыми любезностями с почтительными гарсонами. Нравилось заходить и в продуктовые лавки, любоваться, как работают продавцы, — они по заказу покупателей потрошили кур и рыбу, резали мясо на столько ломтей, сколько просили. Беременной покупательнице мясник, похожий на убийцу, вынес из-за прилавка стул: была очередь — человека три. Хозяйки покупали провизию небольшими порциями; сначала я думал, согласно советской легенде, из-за нужды и скупости. Дело было куда проще: французы не любят несвежих продуктов и запасов, а в лавки им ходить нравится. Поэтому даже в богатых домах холодильники маленькие. (далее…)
в жизни довольно часто случается следующим образом: поздним звёздным вечером выйдет человек из дома, напьётся не понятно где всяких разных алкогольных напитков, проиграется до трусов в забавные карточные игры и возвращается обратно к репродукциям картин Пикассо на стенах родной и убогой комнатушки, к продавленному дивану непонятного грязно-жёлтого цвета, к многократно залитой остывшим кофе клавиатуре компьютера и к написанию стихов на тему несчастной любви или величия человеческих порывов. и стихи у человека случаются удивительно красивые и трогательные…
и я не задаюсь вопросом: почему так?! я воспринимаю это как должное. потому как собрат. в исконном библейском смысле этого слова.
да и чёрт с ним, с этим человеком! не до него, раскосого. не до этого, банального ценителя пышных женских форм и занудной прозы Достоевского. тут иным люди интересуются.
вчера меня, совершенно случайно, спросили:
«для вас в основе сюжета стихотворения должно быть реальное событие или можно создать эмоциональное стихотворение при наличии богатой фантазии? то есть в своем воображении придумать возможную ситуацию и «пережить» ее, результатом данного процесса будет эмоциональный выплеск в стихотворной форме. или же для настоящих, хороших, «цепляющих» стихотворений требуется пережить, «переболеть» события в реальной жизни?»
почесал затылок и что ответить не нашёлся. во-первых чтобы самому ответить на эти вопросы следует, по крайней мере быть поэтом или хотя бы считать себя таковым. а я не хочу : они же все несчастные, им же надо выговорить, вслух или на ухо близлежащему телу, по крайней мере 20 тысяч слов в день. как хорошей женщине. а во вторых, я от природы молчалив и «на все расспросы правдой отвечаю: единственной, божественной, молчу». потому и отвечать не стал. но не удовлетворить любопытство человека интересующегося тобой — это верх неуважения к собственному самолюбию.
а я себя очень люблю. и потому что бы ответить на поставленные перед мной вопросы ушёл в народ проводить социологический опрос: « люди – поэты, дорогие и многоуважаемые, ответьте на вопросы или подайте копеечку». (далее…)
Памятник Сталина на ВДНХ (снесенный). Скульптор — Меркуров
Первая проталина — похороны Сталина…
Из песни группы «Любэ»
В марте 1953-го среди обитателей архипелага ГУЛАГа пронеслось радостное: «Усатый коньки отбросил». В ответ на призыв начальства почтить память вождя зэки снимали шапки – и шапки летели вверх! Но то было в лагерях, а сидели (к счастью!) не все. Те же, кто оставался на воле, испытывал и неподдельную скорбь, и горечь утраты, и чувство богооставленности.
Массы просто скорбели и рыдали, люди творческие, поэты, воплощали свою скорбь в слове, запечатлевали. «Представить его мертвым было для меня почти невозможным – насколько он мне казался неотъемлемой частью жизни […] Вся Россия плакала, и я тоже. Это были искренние слезы горя, и, может быть, слезы страха за будущее. На писательском митинге поэты прерывающимися от рыдания голосами читали стихи о Сталине. Голос Твардовского – большого и сильного человека – дрожал…», – рассказывал Евгений Евтушенко в «Автобиографии» (1963).
Скорбь, запечатленная в слове
Запечатленная в слове скорбь примечательна прежде всего удручающим однообразием. Вне зависимости от меры дарования стихотворцев. Впрочем, похоронные речи (как и тосты) разнообразием не отличаются
В стихах к усопшему обращались на Вы и называли его отцом – это общее место. Тем более что «отец» хорошо рифмовался с «конец», «отца» с «сердца» и т.п. — добротные, чистые, удобные рифмы. «И горько нам, и нет нигде предела, / Нет скорби человеческой конца, / Что умер он – земля осиротела, — / Народ лишился друга и отца» (Михаил Исаковский). (далее…)
Небольшая история об индусском цейтноте, плохо приготовленном кофе и о том, как меня пытался обобрать цыган.
С самого утра все пошло не так. Индус, продающий свои приправы на рынке, сказал, что опаздывает на два часа. Сначала я посмотрел на Валеру, разговаривавшую с ним по телефону и кипевшую от злости, потом опустил взгляд вниз: кучи людишек в прямоугольниках, образованных прилавками и стоящими за ними продавцами в туникоподобных одеяниях, рубили мясо вдоль и поперек. То здесь то там лежали свиные головы с закрытыми глазками и окровавленными ушками, тушки, ножки и прочая романтика животноводческих ферм.
Проблема любого журнала заключается, как правило, в том, что времени – хоть оно и есть – никогда не хватает. Материал следовало сдать до обеда. Возможно, индус подумал, что мы из тех, кто, однажды получив бейсбольной битой по голове, бросает бейсбол, но его индусское чутье его обмануло, и мы перенесли встречу на полдень.
У нас оставалось еще пару часов. Я предложил пропустить по чашечке кофе. (далее…)
Глава из книги Михаила Германа «Неуловимый Париж» (издательство «Слово/Slovo», 2011). Начало главы — здесь.
Потом мы дошли до фонтана Медичи, журчащего чуть в стороне.
Фонтан — словно алтарь Люксембургского сада.
Здесь почти не бывает солнца, кроны деревьев сплелись над продолговатым бассейном, над которым в глубине — элегантный портик с тремя нишами7, загроможденными, правда, пышной скульптурной группой: Акид, циклоп Полифем и Галатея8 (1863). Возможно, именно перед этим сооружением я впервые понял, что именно во Франции и только в ней возможно это сочетание великолепия, пафоса и — как ни странно — настоящего искусства.
Нынче же художественные качества скульптуры уже не имеют значения. Важны время и память, тень деревьев, звон падающих в бассейн струй, грациозный портик, отражающийся в сумрачном зеркале бассейна, вазы, украшающие решетку, и это ощущение отдельности от всего парка и даже Парижа, и — вместе с тем — ясно и нежно, как на старом дагерротипе, различимые далеко за ветвями деревьев дом? площади Ростана, а дальше и выше — устремленный медлительно и важно к облакам купол Пантеона. Все это незабываемо и вечно. (далее…)
В феврале в издательстве «Слово/Slovo» вышла книга известного искусствоведа Михаила Германа о Париже. Она так и называется – «Неуловимый Париж». Прекрасно иллюстрированное неспешное повествование о странствиях человека русской культуры в городе-мечте. Культорологические преимущества этого большого парижского трипа очевидны, ведь пишет его человек, отлично ориентирующийся во французской культуре и истории. Исторические персонажи, герои книг и картин — для него не просто отвлеченные единицы, а части большого целого, внутри которого он и оказывается. С любезного согласия издательства «Слово/Slovo» Перемены публикуют одну главу из книги Михаила Германа «Неуловимый Париж».
ПЛАМЯ И ДЫМ НАД СЕНОЙ
Красноватый дым поднимался к небу.
Проспер Мериме
В начале семидесятых парижские здания, очищенные в 1965 году от вековой пыли и копоти и ставшие, как в Средние века, почти белыми1, вернули себе легкую патину и уже не казались очень светлыми. Парижские таксисты, известные несколько циничной философией, с самого начала уверяли: «О чем спорить, все станет таким, как было». Они были почти правы, но это «почти» свидетельствовало о том, что очистка была делом разумным.
Теперь свежая пыль и копоть XX века, забиваясь в углубления каменной резьбы, превратили старинные постройки в подобие объемной гравюры, грозной и легкой. Все оттенки тепло-пепельного, серебристо-черного украшали старые дома, соборы, часовни, башни, арки, порталы: ни глухой тьмы, ни свежей белизны. Париж повернулся к своему прошлому, вовсе не желая его имитировать.
Через пять лет после первой туристической поездки, в 1972 году, мне удалось приехать в Париж на целый месяц. Ради такой «частной» поездки тогда безропотно и почти охотно соглашались на издевательства властей. Абсурдизм ситуации начинался уже с того, что пускали в гости главным образом к родственникам, а те, кто имел родственников за границей, считались подозрительными, а значит, скорее всего, «невыездными».
Мне прислал приглашение живший полвека в Париже двоюродный дядюшка2, сын эмигрантов, о котором я прежде знал мало и в анкетах умалчивал. Я не устоял перед утопическим соблазном и прошел через омерзительные унижения «приглашенного за границу» советского человека: комиссии, придирки маленьких чиновников, с удовольствием глумившихся над бесправными и напуганными искателями разрешения на выезд. Анкета на четырех страницах, начиналась как челобитная: «Прошу разрешить мне выезд…»3, но не слишком задевала и так уже почти убитое чувство собственного достоинства.
И все же: «Пустили!». До сих пор не знаю почему. Беспартийного, разведенного, с относительно сносным французским языком. (далее…)
22 февраля 1900 года родился Луис Бунюэль, один из самых противоречивых и одновременно последовательных режиссеров мирового кинематографа XX века.
Среди разнообразных и диаметрально противоположных эпитетов, которыми кинокритики наделили Бунюэля — «мистик», «левый анархист», «разрушитель мифов», «перебежчик из лагеря сюрреализма», «великий конструктор», «марксист», «якобинец», «гуманист», «веселый пессимист» — любопытно определение «глашатай раннего христианства». Любопытно, если учесть, что еще обучаясь в иезуитском колледже дель Сальвадор в Сарагосе, лет в четырнадцать, Бунюэль начал серьезно сомневаться в христианской религии, а через пару лет, познакомившись с «Происхождением видов» Дарвина и запрещенными романами Де Сада, стал убежденным атеистом. «Атеист милостью Божьей» — этот знаменитый оксюморон Бунюэля венчает список его эстетических провокаций. (далее…)
Пару десятков лет назад написал роман «Поколение X», в котором подробно рассказал о своем поколении — поколении 60-х-70-х годов прошлого века. Роман стал культовым. Теперь Коупленд взялся за новое поколение. За поколение тех, кто родился в 80-х и 90-х. Роман называется «Поколение A» и на русском языке выходит в издательстве «АСТ» (серия «Альтернатива»). Представители Поколения А действуют в наше время, в нулевые. Сюжет и структура романа просты и незамысловаты, но от этого чтение не становится менее увлекательным, тем более что многие могут узнать в героях романа (от лица которых и ведется повествование) самих себя. Что общего у представителей поколения А, с которыми знакомит нас Коупленд? Во-первых, их всех покусала некая загадочная пчела. А во-вторых… Впрочем, читайте отрывки из романа, любезно предоставленные нам для публикации издательством «АСТ».
АРДЖ
В юности я помогал старшему брату сопровождать туристов — в основном молодых американцев, которые приезжали на остров, чтобы «найти себя». Сколько мне приходилось выслушивать всякого бреда, когда какой-нибудь Крис, или Макс, или Крейг горячо обсуждали, что значит «обрести подлинную свободу внутри своего сознания»! Мне хотелось их поубивать. А что такого?! Нормальное человеческое желание. Когда эти Крейги считали, что я их не слышу, они называли брата Апу, а меня — мини-Апу и отпускали дурацкие шуточки насчет магазинчика «На скорую руку»*. Ну, да. Откуда им было знать, что когда у меня на работе выдавалась свободная минутка, я тут же садился смотреть онлайн «Симпсонов» и «Гриффинов» и вообще лазил по нету в поисках всяких забавных и интересных штук, которыми до сих пор увлекаюсь. Например, серийной фотосъемкой и японскими гейм-шоу. Так что я знал их как облупленных, этих Крейгов обоего пола с татуировками на лодыжках — в основном с изображением Дьявола и птички Твити.
Мне повезло дважды. Во-первых, мне дали хорошее образование, а во-вторых, у меня был отец, который работал в банке, в HSBC, пусть даже в такой глухомани, как наша. Логотип на входной двери был закрашен густым слоем краски
кирпичного цвета, чтобы не дразнить местных политиковпсихопатов. Окна в папином кабинете были закрыты листами фанеры, произведенной в штате Мэн. Логотипы деревообрабатывающей компании на обратной стороне листов никто не закрашивал. После школы я заходил к папе, ждал, когда он закончит работу, и от нечего делать рассматривал эти фанерные листы. Вот тогда-то, наверное, я и проникся Америкой, в частности — Новой Англией. Я представлял себе лес, где когда-то росли деревья, из которых потом сделали эту фанеру: огромные, высоченные деревья, закрывавшие небо. Я представлял, как богатые люди типа Джорджа Клуни мчатся верхом по бескрайним полям цветущего клевера и на скаку ловят языком снежинки. Эти богатые люди одеты в свитера (я не мог себе даже представить, как это бывает, когда ты надеваешь свитер). После конной прогулки они возвращаются в свои бревенчатые дома, и слуги подают им на обед жареную индейку.
Мне кажется, я по натуре — рабочая пчела. Одно время я почти каждый вечер ходил на пляж, смотрел на огромное небо над Тихим океаном и пытался понять, чего я хочу от жизни. Я уже понял, что меня не прельщает возить по острову богатеньких маменькиных сынков. В конечном итоге все закончится тем, что я по уши погрязну в индустрии неофициального секс-туризма, как это случилось с моим старшим братом. Теперь он водит по злачным местам европейских мужчин — и женщин тоже, хотя и реже, — которые сначала громко кричат о своем интересе к «богатой и разнообразной культуре» Демократической Социалистической Республики Шри-Ланка, но буквально на следующий день по приезде намертво зависают в порнокварталах, где и проводят весь отпуск. Такая работа меня совершенно не привлекала, но альтернативные варианты были нисколько не лучше: либо впахивать на плантациях, либо вступить в Народный фронт освобождения, либо заделаться воинствующим марксистом и податься в «Тигры освобождения Тамил-Илама». А что еще было делать молодому человеку в Шри-Ланке?
Однако папа устроил, чтобы меня взяли в банк — уборщиком на полставки. Я хорошо помню тот день, 26 декабря 2004 года. Я пришел на работу и принялся сосредоточенно делать вид, что полирую медную фурнитуру, которой там было в избытке и которой мой папа ужасно гордился. Мне нужны были деньги, и, если честно, мне совсем не хотелось идти на семейное торжество по случаю помолвки моей двоюродной сестры, умирать там со скуки, поглощать пирожки с морским окунем и кокосом на пляже в Навареднепуре и расхваливать жениха, Арнуда — толстого, вечно всем недовольного индуса, который коллекционировал елочные игрушки, купленные преимущественно на eBay. И вообще он какой-то весь педиковатый. Если не голубой, то уже близко к тому. Но моим дяде с тетей так не терпелось спихнуть дочку с рук, что они выдали бы ее замуж и за бенгальский фикус, если бы бенгальский фикус вдруг захотел на ней жениться. Поднявшись на третий этаж, я обнаружил, что один из сотрудников банка забыл выключить свой компьютер и даже не вышел из Интернета. И все, я погиб. Прощайте, медные ручки! Здравствуй, Drudge Report!** Я просидел в Интернете весь день, мозги уже не вмещали всю поступающую информацию, а потом снаружи послышались крики людей и какойто глухой наплывающий шум, который теперь ассоциируется у меня с вентиляционной системой в Центре профилактики и контроля болезней. Я подошел к окну, поднял жалюзи и выглянул на улицу. Серый поток цунами уже приближался к зданию банка. Но я был в безопасности. Здание было построено из бетона, и я находился на третьем этаже.
Уже тогда, в самые первые минуты, я искал взглядом знакомые лица в этом медленном мутном потоке. Уже тогда я знал, что праздник по случаю помолвки моей двоюродной сестры превратился в обручение со смертью и что теперь у меня нет семьи. Когда я вернулся домой, дома не было. Была только горка земли, облепленная размокшим мусором и увенчанная трупиком морского окуня, задохнувшегося без воды. На четвертые сутки после цунами стало уже окончательно ясно, что я остался совсем один. Это так странно: потерять все свои корни в стране, история которой простирается в глубь веков на десятки тысяч лет. Из банка меня уволили сразу — ведь мой отец больше там не работал. Мне пришлось пробиваться своими силами. Пару лет я проработал на стройках. Мы восстанавливали здания для разных общественных организаций типа ЮНИСЕФ и ЮНЕСКО. В отличие от многих моих ровесников я не соблазнился приглашением в Дубай. Но мне повезло: когда закончились строительно-восстановительные работы, я устроился уборщиком в отдел телефонных продаж корпорации «Abercrombie & Fitch», располагавшийся в бывшем складском ангаре на территории аэропорта Бандаранаике. С самого начала я не сомневался, что недолго пробуду простым уборщиком. Я хотел стать полноправным сотрудником отдела телефонных продаж и знал, что поможет мне осуществить эту мечту: моя страсть к глобальной культуре «made in USA» и глубинное знание психологии Крейгов. И я не ошибся. Буквально через пару лет мое желание сбылось. (далее…)
Нормальному мужику, чтобы вылезти из кровати, в которой нежится красотка, необходимы, без сомнения, весьма серьезные причины, но после десяти лет качельного, неустойчивого супружества найти их совсем не сложно. При этом не стоит глубоко копать, распалять воображение или изнурять себя пристрастным самобичеванием. В общем-то, все близко. Перед глазами. На поверхности. И нет причин свою неорганичную основу выпячивать на показ. Потому что за десять лет всё, что, казалось, должно было сцементировать, спаять наши тела, сердца и души, так и не обрело устойчивых форм. Приятных. Не позволяющих ни на минуту дистанцироваться от полярной привязанности, любовной спайки и живого вкуса к жизни.
Увы.
Слепое увлечение возрастными мужчинами ничего путного моей женушке не дало. Оно принесло ей лишь расстройство. А живя со мною, она и вовсе прозевала тот час, когда мы могли почти безболезненно расстаться и в последующем не тревожиться образом жизни друг друга.
Немного о принципах, «Лукойле» и о том, как делать не надо.
Три с половиной года я здесь был завсегдатаем. За это время четыре раза успел смениться состав официанток и барменов женского пола. Впрочем, может и не четыре, я просто перестал считать. Или сбился со счету. Пару миловидных физиономий, правда, сопровождали мое тамошнее присутствие почти всегда. Такие костяки, гайки в механизме, которые заменить не представляется возможным.
Музыканты -/, алкоголики, бизнесмены -/, неудачники, проститутки, мужички с толстым карманом, засороковники с половым бессилием – они собирались здесь, как правило, каждый вечер. Ну и я – чертов студентишка с пятаком-другим в кармане, размышляющий о том, как бы подешевле надраться, да еще девочку какую снять. Вечные салфетки с чьими-то номерами по утрам. Ты перезванивал, чтобы узнать, кто это, а тебя приятный мужской голос слал куда подальше. Иногда даже нахуй. Это экзистенциальная эстетика, что вы хотели.
27 января 1836 года родился Леопольд фон Захер-Мазох, чье имя легло в основу термина «мазохизм»
Вторая фамилия досталась герою настоящих записок от матери, Каролины-Йозефы, дочери львовского доктора Франца фон Мазоха, которому приписывают изобретение революционного метода борьбы с холерой. Терапия заключалась во флагелляции, т.е. бичевании: пациента изо всех сил охаживали плетками, казалось бы ускоряя летальный исход. Расчет был на то, что вместе с мученическим потом зараза уйдет из тела прежде, чем больной испустит дух. Считается, что именно таким способом удалось победить тяжелую эпидемию холеры в Галиции. (далее…)
Журнал "Перемены" в ВК >>
Вы можете поблагодарить редакторов Перемен >>