15 апреля 1920 года родился Томас Сас, основатель антипсихиатрии
Патриарх социальной мысли ХХ века не считает себя принадлежащим ни психиатрии, ни антипсихиатрии и отвергает, в их настоящем состоянии, обе. Тем не менее психиатрия – именно официальная, «институциональная», как он по сей день обзывает её, стоящую на службе у государства и на страже его интересов – очень высоко оценивает вклад Саса в своё развитие.Читать дальше »
11 ноября 1922 года родился американский писатель Курт Воннегут
Он знал все про четвертое измерение и про одиночество, ненавидел социал-дарвинизм, шутил по серьезным и страшным поводам (т.н. черный юмор) и часто говорил «такие дела» и «такова структура момента». 11 апреля 2007 года он ушел из жизни (и не вернулся). Умер он не естественной смертью – из-за того, что ударился головой. Впрочем, ему было тогда 84 года.
Смерть – нет!
Отношения со смертью у Воннегута были особые, напряженные. Не раз он смотрел ей в лицо. А она – ему. Смерть была рядом, когда его мать покончила с собой 14 мая 1944 года – накануне Дня матери. Когда пехотинец Воннегут, находясь в плену у немцев, сказал охранникам, что он сделает с ними, как только придут русские, – и был за это избит до полусмерти. Когда англичане и американцы бомбили Дрезден. Когда он и другие военнопленные вытаскивали из-под завалов трупы убитых немцев – мирных жителей Дрездена. Когда умерла его сестра Элис. Когда он едва не погиб в пожаре, когда чуть не уснул навсегда на операционном столе. Когда пытался покончить с собой, устав от жизни («Не для того чтобы обратить на себя внимание… Я просто захотел «хлопнуть входной дверью»»). А может, просто был пьян…
Воннегут был стопроцентным, беспримесным биофилом (если воспользоваться термином Э.Фромма, который, правда, предупреждал, что таких почти нет). Он испытывал бесконечный страх и отвращение к смерти и к тем, кто ее сеял. Чтобы преодолеть эти деструктивные чувства, он подходил совсем близко к смерти и смеялся. Ведь это он, Воннегут, сочинял сюжеты для комиксов «Склеп ужасов», которые потом превратились в развеселый макабр «Баек из склепа». «Самые смелые шутки вырастают из самых глубоких разочарований и отчаянных страхов», — говорил он. Читать дальше »
Подъезд.
В бьющимся сердце нет никаких признаков веры.
Я вхожу в лифт и нажимаю на кнопку четыре.
Свет на секунду гаснет, но потом загорается вновь.
Я выхожу из лифта и протягиваю руку к дверной ручке.
Ручка не поддается, дверь заперта намертво.
Я вспыхиваю внезапной ненавистью к самому себе и пытаюсь выбить дверь своим телом.
Но она крепко сидит на своих петлях.
Я сжимаю кулак и изо всех сил ударяю им по дермантиновой обивке.
Сучья дверь!
Я сажусь на ступеньку и начинаю петь про себя.
Я вспоминаю солнечную Африку в глубине джунглей: слонов, объятых прохладой грязи, сытых обезьян и гордых жирафов.
Я сжимаю мачете и пробираюсь сквозь заросли к озеру.
Очень хочется пить.
Я думаю о русском квасе и вспоминаю лица московских девушек.
Мой взгляд падает на желтый банан на дереве и останавливается на солнечном луче.
Луч пробивает меня насквозь, и я устремляюсь за ним.
Мысли ни на чем не могут сосредоточиться, и мне остается только, ежеминутно облизывая губы, мечтать и мечтать о воде среди всей этой воющей и клокочущей тысячами птичьих и обезьяньих выкриков бездны.
Я говорю себе: «хватит». И выхожу на улицу. Там снова меня встречает снег, и я спешу надеть шапку и застегнуться. Иначе не миновать мне простуды и бессонных ночей.
Внезапно из третьего окна сверху доносится фрагмент «Ламбады» и резко стихает.
Чертовщина, думаю я, и начинаю пробираться к магазину, чтобы купить водки и согреться – на улице невыносимо холодно после этой нереальной африканской жары.
Собака лает на пьяницу, притаившегося у дверей и пытающегося попросить десятку у каждого, кто входит в магазин. Я не дал ему ни копейки.
Освобождаясь от ненужных мыслей, глоток за глотком, я пью из бутылки горячую омерзительно вонючую водку, через минуту мне уже не холодно и крайне весело, но я знаю, что еще через десять минут начнет болеть голова. Я забываюсь в хаосе звуков, созданном мной 15 лет назад.
Я иду по ночной улице и ботинками шаркаю по тонкому льду. Снег еще не растаял, хоть на дворе и март. Но в воздухе ощущается несвойственный этой поре холод, мороз бежит по коже. Я чувствую себя неуютно. Ветер задувает под куртку. Пронзительный ветер, в ушах шумит. Руки в карманах, я немного сутулюсь. Я съежился и иду дальше. Неспеша, размеренно. Желтый свет тусклых фонарей давит на меня сверху, поглощает меня. С каждой минутой, секундой я все более отчетливо ощущаю мерзкое одиночество, теряю связь с реальностью. Вся одежда пропитана одиночеством и пахнет им.
Как было хорошо, когда я еще мог заснуть спокойным, нетревожным сном. Как было хорошо, когда я не был знаком с алкоголем. Как было хорошо, когда не приходилось ни перед кем извиняться. Не было за что. Как было хорошо, когда я еще не знал, что значит сокращение «ЛАС» в лифте и как понимать трехбуквенные аббревиатуры на заборах. Как было хорошо, когда я мог любить и любил, как только мог. Как было хорошо, когда я знал, куда идти. Как было хорошо, когда мир был на моей стороне.
Бытие действительно оказалось слишком легким, чтобы его можно было отвергнуть. Оно оказалось легким, невыносимо легким.
Дороги уже пустые, лишь один раз в пятнадцать минут по шоссе проезжает заблудший водитель. Одинокая душа, ищущая своего исхода. Свою комнату в бесконечном отеле. Свою гавань среди затерявшихся океанов. Я чувствую себя раздавленным о кромку снега. Жизнь бросается на меня, но я бьюсь до конца. Я обрел себя в этих вечных поисках покоя. Увы, покоя не видать, но я продолжаю рыскать по притонам, рвать обветшалые обои.
Небольшой двор, важные грузные деревья, нависшие небесной проволокой над головой, жужжание трансформаторов, тихое-тихое, родное… Две кошки запрыгивают назад в подвал, там теплее. Они могут убежать от света, от холода, но только не от одиночества, которое поедает тебя заживо, ты начинаешь гнить, разлагаться. Безмолвно стоят машины, ни малейшего звука, только трансформатор тихонько жужжит. Вокруг мертвые машины, оживший металл, они мертво стоят друг рядом с другом, они мертвы под звездным небом, они в этом маленьком дворике, они чего-то ждут. Они мертво спят. Но я вижу, что они не мертвы. Они смотрят на меня, они внимательно наблюдают за каждым моим движением. Вот я пинаю камень, он отлетает от бордюра и снова вылетает на дорогу, пару раз отскакивает от покрытого гололедом асфальта и опять замирает. Машины ожили и смотрят на меня своими мертвыми глазами. Они мертвы и одиноки, они живы и одиноки. Они ждут.
Я жду. Я жду, когда снова вернется весна, когда я пойду по лестницам мира, когда снова поверю в чудеса и стану жалким мотыльком, несущимся по ветру. Я жду…
НЕУДОБНАЯ ЛИТЕРАТУРА это новый проект Толстого веб-журнала XXI века ПЕРЕМЕНЫ. Под этой вывеской мы публикуем книги, которые не решились бы публиковать другие журналы и издательства. Подробности и сам проект — здесь.
Почитал, как всегда довольно глубокий разбор, сделанный Олегом Давыдовым — на этот раз — образа Остапа Бендера.
«Мефистофельская демоничность Остапа начинает проглядывать с первых же его шагов в романе. Уже то, что он появляется с северо-запада, ориентирует на местообитание Мефистофеля. Остаповы «лаковые штиблеты с замшевым верхом» (которые постоянно упоминаются в тексте) слишком похожи на копыта. Его «зеленый в талию костюм» дал повод Дмитрию Лихачеву говорить о «зеленом змии». Первый же поступок Остапа в романе – «вынул из кармана нагретое яблоко и подал его беспризорному» — заставляет вспомнить библейскую сцену соблазнения (особенно если иметь в виду, что конец апреля – не совсем подходящий сезон для раздачи яблок). Первые же слова: «Может быть, тебе дать еще ключ от квартиры, где деньги лежат?» — позволяют думать о ключах от обывательского рая. Но ключа от рая у беса, конечно же, нет. «Молодой человек солгал», — комментируют авторы. Вообще говоря, сценка эта имеет в основе своей извечный прототип: искушение отцом лжи первого человека. «Беспризорный» (не имеющий родителей) – это как раз первый человек (то есть вообще человек), встречаемый демоническим Остапом в идеальном пространстве романа. Их краткое взаимодействие архетипично и задает тон всем дальнейшим взаимоотношениям лукавого (низведенного в данном тексте до уровня жулика) и человека, оставленного без высшего присмотра. В дальнейшем сын турецко-подданного (турецкий след – еще один элемент демонизма товарища Бендера) будет всегда беззлобно обманывать беспризорного советского человека, а человек всегда будет с готовностью поддаваться на этот обман».
Со многим из этого можно согласиться, но из Бендера-черта «12 стульев» – Ильф и Петров — в «Золотом теленке» все больше делали Бендера-ангела. Дали ему возраст Христа — 33. Хотя в 1931 году – Бендеру – должно было быть, соответственно, 31 ( в «12 ст.» — 27 лет).
В первой версии второго романа концовка была совершенно иная.
Не «Графа Монте-Кристо из меня не вышло…»
а «Иисуса Христа из меня не вышло. Не смог воскресить даже одного человека (Паниковского)….» Бендер женился на Зосе. И вообще, превращался в максимально позитивного типа.
Два месяца авторы не находили себе места.
Почувствовав, перебор они, стали исправлять финал.
Роман уже печатался в журнале. Переделывали «на ходу». Отмена женитьбы, переход через румынскую границу.
И финальная фраза только тогда обрела классическую завершенность: «Графа Монте-Кристо из меня не вышло, придется переквалифицироваться в управдомы».
Метаморфозы «12 стульев»- «Золотой теленок» таковы: все больше Бендер из «черного человека» — становился «белым» (благотворительность по отношению к Балаганову и Козлевичу). Ильф и Петров пошли по гоголевскому пути (неудавшемуся у Николая Васильевича ) – преображения главного героя. У них это получилось, потому как авторы все же соблюли меру.
В общем мироновский Бендер вполне справедливо пел (стихи Кима): «Я не разбойник и не апостол, и для меня конечно тоже все не просто, и очень может быть что от забот моих я поседею раньше остальных».
Его заботы – привносить в жизнь динамику, игру. («Вы оцените красоту игры»!).
Играет он красиво! Бендер – катализатор! Жулик, который изобличает «голубого воришку», Корейко. Друг, который никогда не предает (ни Кису, ни членов экипажа «Антилопы «Гну»). Прожигатель, который не умеет тратить деньги. Любитель наживы, который расставаясь с золотом, не жалеет о нем («Графа Монте-Кристо…).
Благородного жулика О.Генри Энди Таккера (авторы дают сноску в романе на прототип: «Как в таких случаях говорил Энди Таккер», — завляет Остап) Ильф и Петров превращают в чуть ли не олицетворение благородства. Русский феномен!
ЗЫ
Только вот позавчера глядел кино – про другого русского жулика – Егора Прокудина. Опять в конце обливался слезами. Примерно как в финале «12 стульев» Марка Захарова. Да, наши писатели почему-то производят на свет самых добрых и справедливых демонов на свете. Что когда их под занавес мочат – «сердце рвется на куски».
Мы уже более года думаем о том, чтобы открыть свое вещание через Винамп и Айскаст. Собственно, уже установили Айскаст на сервер и теперь уже периодически вещаем в тестовом режиме. Но пока никак не можем все это красиво оформить и вывести на отдельную страницу. Есть технические сложности. Если кто из читающих нас разбирается в том, как можно этот Айскаст выводить в нужном интерфейсе, напишите.
Сегодня мы начали публиковать на Переменах один из самых стильных текстов, читанных мной за последний год. «Блюз бродячего пса» Олега Стукалова. Книгу необычную по форме (не роман, не повесть, а «сочинение» — так определил жанр сам автор — имея в виду музыкальный термин).
Воздушное, синкопированное повествование о музыканте, жившем в Советском Союзе конца 70-х-начала 80-х годов.
Герой текста — сын народного артиста СССР (заслуженного советского кинорежиссера). Он играет в джазовой группе на трубе. Группа выступает в ресторанах и на закрытых частных комсомольских вечеринках (порой перерастающих в оргии), а по ночам, укрывшись на подмосковной даче, парни лабают для себя.
Мертвенный мрачный совок и естественная русская свобода (и то, и другое описано очень правдоподобно) переплетаются, но не сливаются, живут параллельно и почти не вступают в отношения, но – наблюдают друг друга. С оттенком брезгливости и понимания. И ни разу не вступают в схватку. И все было бы очень ровно, если бы не постоянно искрящая между этими двумя отторгающими друг друга мирами магия. То и дело в этих просветах открывается какая-то светящаяся бездна…
…И все время звучит музыка (музыкальные критики должны бы умереть со стыда и зависти, читая столь адекватную передачу музыки средствами языка).
Параллельно с этими легкими и надрывными звуками разыгрывается тяжелая партия отца. Кинорежиссер по заданию партии отправляется в Голливуд, на вручение Оскара, и там с ним происходят до того невероятные вещи, что, вернувшись, он медленно и необратимо меняется. Но вовсе не увиденная там американская реальность на него так повлияла, а те события, которые никто не может объяснить ничем, кроме как вмешательством потусторонних сил.
Момент перехода от застоя к перестройке — эта характеристическая точка перемен — передан в «Блюзе бродячего пса» очень точно. , книга настолько стоит того, что я, между прочим, не могу не удивиться: каким образом она до сих пор не была нигде издана?! Отчасти ответ на этот вопрос дает сын автора, Федор Погодин, предоставивший нам для публикации текст «Блюза». Цитирую его : «После смерти отца я пробовал опубликовать сочинение в журналах, но безуспешно. Лучшую рецензию я получил из «Знамени». Рецензент Александр Рыбаков отметил, что автор «не переосмыслил общую концепцию в соответствии с периодом гласности, открытости».»
Тут я всеми силами, конечно же, стараюсь удержаться от грубых слов. Это был, наверное, год 1987-1988… Но ведь ничего и сейчас не изменилось в этих литературных журналах… Я, к счастью, довольно далек от того, что называется у нас в Москве и в России «литературным процессом», но, если судить по публикациям безусловно заслуживающего доверия Виктора Топорова на Часкоре, коррумпированность и своячество в большинстве из этих изданий процветает по-прежнему. У живых текстов (подобных «Блюзу» и многим другим публикуемым на Переменах произведениям) нет никаких шансов на попадание на их страницы. (А ведь товарищ Путин собирается выделить бюджетные деньги на существование этих толстых оффлайновых журналов… И у меня есть короткий вопрос к товарищу Путину: зачем? Если они публикуют только своих друзей-графоманов и друзей друзей либо — полных бездарей, на фоне которых друзья смотрелись бы не так уж и плохо… А потом жалуются, что никто их не покупает и они, мол, не могут так больше жить, то зачем их поддерживать? Вообще, зачем поддерживать все эти отжившие институты, присвоившие себе громкое брендовое наименование «культурные», в то время как с подлинной культурой и настоящим искусством они не имеют уже давно ничего общего? Да их ведь читает один только отчаявшийся найти хоть что-то стоящее лит.критик Виктор Топоров, ну и, конечно, незначительная горстка самих всех этих «литераторов», которые там печатаются и печатают друг друга… А ведь эти люди давно уже не решают ничего ни на метафизическом уровне, ни даже в реальном культурном пространстве. Так пусть останутся они в прошлом! Пусть умрут проповедники смерти! Закрываю скобку.)
Точно так же нет у живых текстов шансов быть опубликованными и в виде отдельных книг, в крупных, например, издательствах. Потому что там тоже все построено исключительно на клановой системе. Я тут читал некоторое время назад «Креативную редактуру» все того же Топорова (отрывки из которой мы ), и Топоров там — всех сдал. Ему, повторю, можно верить, он знает эту систему изнутри, сам был главредом какого-то большого питерского издательства.
Впрочем, я хочу обрадовать вас, дорогие читатели: все меняется — к лучшему (и на этом я вот-вот уже завершу свою затянувшуюся речь). Про бумажные журналы я говорил и снова скажу: их сейчас уже почти никто не читает. И не только потому что они не публикуют ничего заслуживающего читательского внимания. Но и потому, что большинство из них сегодня представлены в интернете. Читателю достаточно забрести в какой-нибудь Журнальный зал на русс.ру, чтобы понять, насколько это заросшее тиной и водорослями болото топко и безжизненно (и даже клюква там не растет). И точно также бумажные книги — читают все меньше и меньше. И будут читать еще меньше с распространением е-буков и интернета. И это — хорошо, экологично! Пусть деревья растут!
Средний тираж изданной на бумаге книги сейчас, ну, скажем, 5 000 экземпляров. (Редкие исключения постоянно допечатываемых бестселлеров вроде книг Дарьи Донцовой и Минаева не в счет). Для сравнения — блог-книгу «Побег» за три года (с момента ее открытия в августе 2007 г.) прочитали более 11 000 человек (можете проверить, статистика у нас открыта). Прочитали. И продолжают читать. Для интернета 11 000 человек это не особо много, но зато это абсолютно реальные читатели (в отличие от многих культурных порталов, Перемены не пользуются всякими порно-технологиями, все наши читатели — действительно читают нас, а не просто случайно забредают к нам, шаловливо кликнув какую-нибудь привлекательную кнопку). Больше ли людей прочитали бы «Побег», если бы какой-нибудь «Ад Маргинем» издал его тиражом 3 000 экземпляров? Не факт…
ОК, насчет того, что изданная на бумаге книга — это твердый материальный объект, который очень приятно держать в руках и который является осязаемым свидетельством вложенного в произведение труда (не только писательского, но и прочего)… я слышал все эти возражения, но все еще не готов к ним серьезно относиться. Книга, конечно же, станет предметом роскоши и в этом виде останется. Но это уже совершенно другая история, которую нужно рассматривать не в контексте культуры и искусства, а в контексте общества потребления и красивой жизни. Спасибо.
20 марта (1 апреля) 1809 года родился Николай Васильевич Гоголь
«Чуден Днепр при тихой погоде… Редкая птица долетит до середины Днепра» — всех заставляли в школе учить этот отрывок из Гоголя. И мы, не заглядывая в содержание повести, исправно бубнили его.
Как-то я заболел и решил от скуки почитать полностью эту вещицу — «Страшную месть». Современные мистические триллеры отдыхают. Тут действительно страшно. На ночь читать не рекомендуется.
Сюжет: жила красавица Катерина, но папаша ее, бесподобная сволочь и колдун, сексуально домогался собственной дочери. Его не смущало ни ее замужество, ни то, что недавно она родила сына.
Муж Катерины застукал папашу за сеансом черной магии и поместил его в темницу. Доця выпустила отца, надеясь на его перековку. Перековался он так: застрелил ее мужа, убил внука и в конце концов зарезал саму!
Как в армянском анекдоте:
«Как назвать человека, убившего всех родственников?» — «Круглым сиротой!»
Но концовка окончательно срывала крышу. По Карпатам носился на коне неведомый великан-богатырь с ЗАКРЫТЫМИ газами. Колдуна к нему тянуло против воли. Богатырь открывает глаза, ловит серийного маньяка и кидает в пропасть.
Сейчас трудно понять, как Хармс, живя без денег, погрязая в долгах и голодая, при этом мог что-то писать. Хотя, на самом деле он только текстами и жил. Потому что хотел быть в жизни тем же, «чем Лобачевский был в геометрии». Менял литературу, ломал старые схемы, сумасбродствовал. А она, литература, сопротивлялась. И эта бесславная борьба привела к появлению большого количества текстов. Некоторым они кажутся забавными. Но, честно говоря, многие страшно читать – начинаешь вникать, и голова кругом.
В финале повести бандурист объясняет в былине подоплеку биографии героического папашки. Его предок из зависти сбросил в пропасть лучшего друга вместе с маленьким сыном. На том свете Бог разрешил жертве придумать казнь для предателя. И тот решил, что все потомки гада будут злоумышленниками, но последний в роду — негде клейма ставить. После каждого его нового убийства покойные родственники будут выбираться из могил — и падать обратно.
Когда же колдун-горбун будет сброшен в бездну, им разрешится его погрызть. Но тому, первому иуде, из-за которого началась катавасия, не дадут присоединиться к пиршеству. Только кости его еще больше врастут в землю…
Неслабо для произведения из школьной хрестоматии?! Читать дальше »
26 марта 1949 года родился писатель Патрик Зюскинд, автор нашумевшего романа «Парфюмер»
В порядке зависимости
Мы говорим Зюскинд, подразумеваем «Парфюмер», и с этим, видимо, уже ничего нельзя поделать. Скорее всего, перед нами и впрямь автор одной книги. Надежды на новый, не обязательно даже равнозначный «Парфюмеру», а просто новый роман практически нет. Писатель вообще молчит как минимум последние лет пятнадцать. Если не считать киносценария о Россини (1997), его последнее собственно литературное произведение — не что иное, как завещание: «Завещание мэтра Мюссара». Оно о том, что весь мир превращается в раковину.
В подобной же раковине (футляре, флаконе, как угодно) прячется и сам Патрик Зюскинд.
Его биография никогда не была чем-то особенно интересным. Школа, гимназия, занятия музыкой из-под палки, армия, Мюнхенский университет. Что потом? Тапёр в баре. Тренер по настольному теннису. Работник патентного бюро. Наконец, свободный писатель. Собственно, уже на этом этапе, в начале 70-х годов прошлого века, человеческая биография Зюскинда завершилась. Литературная, та по большому счёту завершилась в 1985-м с выходом «Парфюмера». Автор едва ли не главного интеллектуального бестселлера последних десятилетий интервью не даёт и встреч с читателями не устраивает. Невозможно даже сказать, где он в точности живёт. По одним слухам, в Мюнхене, по другим — будто бы в Париже. Отчего всё так получилось? Читать дальше »
Истинным фанатам бит-литературы в марте нелегко. За женским праздником следует день рождения Джека Керуака (12 марта), затем — Лоуренса Ферлингетти (24) и, не давая опомниться, — Грегори Корсо (26). «А кто эти люди? — спросит не фанатеющий от бит-литературы читатель. — Чем могут быть мне интересны?»
Начнём с того, что деятели «разбитого поколения» изменили мир, смело и широко раздвинув его горизонт. Именно благодаря битникам популярными стали нонконформизм, артистические претензии, интерес к изменённым состояниям сознания. До битников переоценкой ценностей и поиском озарений увлекались мелкие группки сдвинутых маргиналов от искусства, известных прежде всего культурологам. После битников этим занялось чуть ли не всё поколение 60-х. Мода на мощные психоактивные вещества привела к доступности ЛСД, что в свою очередь помогло реализоваться создателям компьютерных технологий. Так что вы находитесь сейчас в глобальной информационной Сети отчасти благодаря далёким от электроники литераторам середины прошлого века.
Сын полка и батяня-комбат
О Керуаке здесь недавно был рассказ. К тому же книги Керуака издаются у нас с 90-х годов.
Это относится и к другой иконе бит-культуры — Уильяму Берроузу. Вот только творчество Аллена Гинзберга мелькает лишь в некоторых литературных изданиях и редких поэтических сборниках. Но его имя давно на слуху благодаря дружбе с советскими поэтами-шестидесятниками.
Ушедшая в иной мир хрестоматийная троица до сих пор неразлучна: пишут о Керуаке — обязательно упоминают Гинзберга с Берроузом и т.д. Зарубежные публицисты иногда используют для удобства броскую аббревиатуру KGB и прибегают к метафоре «трёх мушкетёров».
Ну а упомянутые в самом начале Корсо и Ферлингетти? — спросит успевший запутаться в именах читатель.
А они — д’Артаньян бит-литературы и её де Тревиль.
Дерзкий, импульсивный Грегори Корсо был младше своих знаменитых товарищей. И он ярче всех воплотил образ одарённого бунтаря, плюющего на условности общества. Увенчанный поэтическими лаврами Гинзберг говорил, что Корсо талантливей его. А Керуак рядом с искромётным, неподдельно социопатичным Корсо выглядел банальным алкоголиком.
Лоуренса Ферлингетти нельзя отнести к настоящим битникам. Пока одиозная троица богемно рефлексировала в Нью-Йорке, Ферлингетти охотился на немецкие подлодки. Затем серьёзно изучал литературу, получил докторскую степень в Сорбоннском университете. И в конце концов стал успешным предпринимателем. Но кто знает, как сложилась бы судьба бит-движения без участия Ферлингетти. Читать дальше »
Хитрый гарпун в голове гостит,
Оперённый шипами кривее клювов.
Это словом не выразить, как болит,
От занозы мне стала вся жизнь не люба.
А выдёргивать стану — контроль теряю,
Просыпаюсь на кафеле и в крови.
Без сознания долго, как в чёрной яме.
Поспокойнее мозг, я прошу, не шали!
Китобои во мне заподозрили зверя,
Потому что я синий и всех сильней,
А иначе ходить по морям не умею,
Я смотреть не могу на морских мышей.
Мне кальмар только ровня,
Бороться с ним славно.
Побеждающий помнит
И ходит браво.
Словно волны мне дети, а я их князь,
Мы целуемся с самкой, к горе прислонясь.
Тучи жизни, планктон налетает на ус.
Чтоб хвостом двинуть море, наверх поднимусь.
Продираю глаза. Вот и боли нет.
Из палаты везут меня в кабинет.
Доктор рад, осложнения минимальны,
Наливает в стакан мне воды минеральной
И вещает о раке и корке мозга,
Что я правильно сделал — пока не поздно.
А я слушаю в половину слуха,
Выпускаю солёный фонтан в потолок,
Набираю узлы, хоть кругом и сухо,
И ныряю в окошко. А дом высок.
Куросава боготворил Достоевского, всегда повторяя, что в его произведениях атмосфера сгущена до предела – притом, что он, как никто, знает всё о человеке. Интересно, что потом то же самое сказали о нём самом: один из немногих японских киноведов, который ценит Куросаву. В целом же на родине к нему почти безразличны.
Конфликт между японским миропониманием (закрытым и нам не слишком внятным) и модернистом Куросавой (универсалистом, соединившим Восток и Запад легко и играючи, чего никому до него не удавалось) продолжается.
Многие шведы своего Бергмана костерят почём зря как раз за его «излишнюю» одухотворённость. Куросаву японцы, наоборот, обвиняют в «попсовости», потрафлении низким европейским вкусам и чуть ли не предательстве национальных интересов. Читать дальше »
Журнал "Перемены" в ВК >>
Вы можете поблагодарить редакторов Перемен >>