О «Блюзе бродячего пса» и его авторе – здесь.

Мне нравится играть в этом кабаке. Люблю его добротный модерн ушедшей эпохи, бесконечно высокий потолок из мутно зеленого стекла, отчего в жаркие солнечные дни в зале прохладный полумрак, люблю бассейн с печальным шорохом фонтана.

Фонтан овеян легендами. До Великой Отечественной в нем купались нагишом в алкогольном изумлении прославленные артисты МХАТа, а Тарханов подавился золотой рыбкой, отчего едва не помер. Отсюда на пари – тоже, конечно, пьяные и голые – направились Утесов и Смирнов-Сокольский, чтобы в таком виде дойти до Петровки. Но их остановили у памятника Островскому удивленные милиционеры в белых шлемах. Отсюда в последнюю дорогу на Ленинградский вокзал ушел Есенин… В Великую Отечественную, резвясь под струями, американский летчик потопил другого летчика, англичанина. И теперь после поддачи, в душной танцевальной толкотне кто-нибудь из иноземцев – один или с дамой – непременно сбрыкнется в воду через мраморный бортик.

Наших сюда стараются не пускать. Нечего тут нашим делать в прохладном зале из мутно-зеленого стекла и пялиться на интуристов, развалившихся в свободных иностранных позах на полукруглых диванах.

Ровно в семь вечера швейцар и вышибала дядя Миша, поблескивая единственным золотым клыком, вешает на обратной стороне двери из хрустального прозрачного стекла злую табличку «Свободных мест нет». Допускаются старые знакомые и те, которые, с точки зрения дяди Миши, имеют соответствующий вид и выражение на лице, и «собачки», девушки свободной жизни, отмеченные привлекательностью, молодостью и вежливыми манерами. С них Миша неукоснительно взимает дань.

Что говорить, всем кабакам кабак. Не потянет из кухни нарпитовской вонью. Ароматы нежно гастрономические, с примесью пряного дыма виргинского табака, на белейших скатертях каменные пирамидки накрахмаленных салфеток, официанты, ухоженные молодцы в черных парах, не зарычат собачьими голосами «женшына, говорите, мушшына, говорите», а, в услужении склонив головы, прошелестят «Что угодно» (мистеру, месье, сеньору, герру) и будут с терпением ждать, не переминаясь, покуда мистер, сеньор, месье или герр закажет желаемое, и в бокал нальют свежий боржоми, и спичку к сигарете поднесут. Как Коля Щукин, мой друг детства.

Я люблю играть в этом зале. Ровно в восемь на эстраде располагается наша скромная банда, и пианист – Васька – хрипловатым баритоном говорит: «Добрый вечер, уважаемые гости, эстрадный оркестр под управлением Василия Цесарского начинает свое выступление. Надеюсь, мы доставим вам удовольствие». И мы начинаем. Когда в ударе, всерьез берусь за свою трубу и довожу толпу до экстаза, до визга. Тогда им не до тряски, вихляния задами и бюстами. Тогда они с разинутыми ртами и ушами прочным стадом окружают эстраду. Уж я поддаю им жару и сам горю. Не выразить словами, когда весь сам превращаешься в звук. Звук родится раньше слова.

Мы начинали вдвоем – я и Васька Цесарский. Ваську выгнали со второго курса консерватории за мужественное непосещение и грубости на лекциях марксизма–ленинизма. Потом образовался Штисс – Игорь Бурештисс, красивый еврейский мальчик из Рижского музыкального училища. Педант и пижон, влюбленный в свой контрабас и деньги. На Германа Гареткина мы случайно наткнулись в рабочем клубе. Он поразил нас ловкостью и длиной обезьяньих рук и тем, что он творил на жалком клубном барабане. Дробь частая и точная, как очередь из автомата, безупречные бреки, капризная смена ритма – все при каменном выражении лошадиного лица. Он работал на заводе «Москабель». Тянул там резину для этих самых кабелей. Германа много раз грозились выгнать за пьянки, блядки, прогулы и поношение комсомольской организации. Мы недолго его обхаживали. Через два дня он плюнул на свой кабель и стал нашим. Гера чудовищно невоспитан, необразован, вынослив, как мул, и предан, как прирученная дворняга. Есть у нас и солистка, Роза. Негритянка с Красной Пресни. Появлением на свет божий Роза обязана порочному любопытству своей мамаши, мороженщицы Глашки. В ночь закрытия Фестиваля молодежи и студентов Глашка рухнула в голодные объятия незнакомого сенегальца под елкой Александровского сада. От того сенегальца Роза унаследовала шоколадную кожу, низкий негритянский голос с хрипотцой и чудовищный темперамент. А от мамаши получила пикантные формы, доброту и чисто российское долготерпение – Роза замужем за Васькой Цесарским.

В таком составе мы начали эстрадную жизнь. Неблаговидный коллектив, с точки зрения уголовного кодекса – нетрудовые элементы, тунеядцы, требующие выселения и трудовой терапии. Не следует забывать, что наша столица в близком историческом будущем должна обратиться в образцовый коммунистический город. Почему бы нет?

Нас укрепила матушка Васьки, Агнесса Карповна, имеющая вес в международном комитете зашиты женщин и всех детей. Васькину возню на рояле она презирала, но самого беспутного Ваську обожала. Тряхнув «неформальными связями», она организовала нам потрясающую ксиву из филармонии за подписью замминистра РСФСР. Прикрытые охранной грамотой, как танковой броней, мы ринулись в неизвестность, на гастроли: окрепнуть, сыграться и заработать на существование.

В каких мутных углах мы играли! В загонах танцплощадок, обнесенных частоколом. А за частоколом желторотые убийцы – в одном кармане бутылка, в другом нож или вязальная игла – с девчонками в тряпичных джинсах или юбчонках, под которыми голо. В колхозных домах культуры, схожих с хлевом. В портовом кабаке «Золотой Рог» во Владивостоке одичавшая в плаваниях морская братва в дружной драке билась полными бутылками. И рушились зеркала, и лилась кровь вперемешку с вином. Где мы только…

Играем в Красноярске, в гостинице «Сибирь». Канун ноябрьских, за столиками пусто. У стены пьет пиво блондин в темном костюме при галстуке с блестками. Склонил набок голову с пролысинкой и серьезно слушает. Поиграли в полсвиста – суетиться не для кого – и пошли подкрепиться на кухню. Едим сосиски из мяса – бывало, что из пшена, в Свердловске – появляется тот блондин.

– Здравствуйте, – говорит, – товарищи.

«Товарищи» всегда действует на нас беспокоюще – вдруг в чем-то провинились?

– Хорошая у вас группа, – продолжает блондин, – Из Москвы?

Ответили – из Москвы.

– А где ваша солистка? – спрашивает, – негритянка.

– Не негритянка, а русская – ответил Васька.

Блондин маленько подумал:

– Русских негритянок не бывает.

– В Москве бывает, – говорю.

– Вы сами откуда будете? – спросил Герман Гареткин.

– Из горкома комсомола, – небрежно, но веско ответил блондин. – Афанасьев.

Ну, правильно. Ему обязательно нужно быть из горкома. В глазах холодная стеночка, твердые белые скулы выражали кабинетную отчужденность. Босс. Но из маленьких.

– Комсомольскую свадьбу обслужите? – спросил. – В ночь с седьмого на восьмое. Отвезут и привезут.

– А куда привезут? – спросил Штисс,

– Куда надо.

– Не подходит, товарищ, – сожалеючи сказал Васька. – Седьмого и восьмого в ресторане аншлаг, и мы не можем.

– Ваша официальная ставка? – перебил Афанасьев.

– Двадцать пять рублей на персону, – бесстрашно ответил Штисс.

– На кого? – переспросил он.

– На рыло, – грубо ответил Герман.

– По тридцатке получите, и – за переработку, – ответил Афанасьев. И добавил: – Но чтоб солистка была. Договорились?

Договорились.

Седьмого в шестом часу он заезжает за нами на «Рафике», и мы грузимся. На двадцать пятом километре за городом сворачиваем на «кирпич» и по глухому черному бору через проходную въезжаем в местность с озерцами, беседками к освещенному дому с мраморными колоннами. У подъезда – микроавтобусы, лаково-черный длиннющий ЗИЛ и Волги рядом. Штисс захотел поглядеть на ЗИЛ вблизи, но его шуганул штатский. Переглядываемся. Афанасьев молчит, как задавленный.

По красной ковровой дорожке ведет нас на второй этаж, в комнату, обшитую дубовыми панелями. Диван во всю стену, кресла, на ковре – круглый, инкрустированный перламутром стол с большущей хрустальной пепельницей.

– Располагайтесь – сказал Афанасьев. – Когда понадобитесь, позову.

– Какой репертуар будем играть, шеф? – спросил Герман.

– Какой хотите, – ответил и показал в улыбке коронку на клыке, – только не увертюры. – И чуть-чуть с металлом в голосе. – Где были и кого видели, советую широко не распространяться.

– А то что будет? – мягко спросил Василий.

– Ничего. Но советую не распространяться, – и ушел, плотно закрыв дверь.

Расположились, извлекли инструменты из футляров, Герман приводит в порядок свою «кухню» – барабаны и барабанчики. Пройдясь по толстому ковру длинноносыми туфлями, Штисс покусал красивые еврейские губы и сказал в мокро-черное окно:

– Комсомольцы из горкомов на зилах не ездят. Мы попали в высший свет, ребятки, – Штисс всегда смотрит в корень вещей.

Васька похрустел переплетенными пальцами и сказал мягким голосом:

– Пить хочу. Выпить очень хочется.

Устроившаяся калачиком на диване Роза вся вздрогнула и спросила хрипловатым контральто:

– Опять начнешь, Василий Терентич?

– Начну, – обреченно вздохнул Васька. Он всегда предупреждает, когда начнет.

Васька – длинный и мягкий, будто бескостный. У него опущенные безвольные плечи, длинные кисти увенчивают удлиненные выхоленные пальцы, и ноги длинные, движется на них мягко, по-кошачьи: легко и неслышно. На благородно запавших щеках нежный алкогольный румянец. Васька – запойный. Неделю в месяц он берет на растерзание непременно. Что испытывает Роза, можно представить. Щадя ее и нас, он на это время пропадает. В каких дырах и лазах он питает душу алкоголем, нам никогда не известно. Но возвращается в срок, ободранный и обобранный, с зелеными губами, а пальцы «играют Рихтера».

Ждем, курим. Не разговариваем. О чем? За три года странствий наговорились дотла. Мы научились и с большей охотой разговариваем музыкой, звуками. Они безграничны и всегда новы. Звук родился раньше слова.

Предстоящая ночь меня не волнует и не сулит неожиданностей. Российское общение людей – на всех уровнях – кончается одним – пьянством. В меньшую или в большую силу. За три года мы накатались по нашей прекрасной, нелепой и пьяной стране. И достаточно навидались. Население стойко держится за свою алкогольную свободу.

Наконец появляется наш Афанасий и манит ручкой. Приходим в двухсветный зал с узорчатым лакированным наборным паркетом. С лепного потолка свисает угрожающих размеров хрустальная люстра. Светло и шикарно. Не озираясь, гуськом, строгой походкой, как пай–мальчики, направляемся к красному роялю в углу за столами. На нас никто внимания не обращает. И правильно. Мы – музыканты, обслуживающий персонал, своего рода лакеи. Нас это не унижает, наоборот. Мы – не они, а они – не мы.

Васька смотрит на красную лаковую «Эстонию» как на железнодорожный сортир и морщит щеку:

– Лучше телеги не нашли?

Афанасий приподнимает белесые брови.

– На нем дрова возить, а не музыку играть, – пояснил Василий. Пробежал пальцами по клавишам. Звук тупой, как через вату.

– Ладно. Для них сойдет, – обронил Штисс.

Белесые брови Афанасия принимают высокомерие:

– Для кого – сойдет?

– Неважно, – ответил Штисс. – Тащите пепельницу.

– За роялем курят? – спросил Афанасий.

– Угу, – брякнул Васька.

Афанасьев приносит пепельницу. Штисс поджимает нижнюю губу:

– А аванс? – В денежных делах Штисс безжалостен.

Афанасий солидно разводит руками:

– Ну, товарищи…

Мы смотрим на Афанасьева, он – на нас. Чувствует в наших взглядах непреклонность, и мы получаем свои двадцать пять процентов.

– А почему я солистку не вижу? – придирчиво спросил Афанасий.

– Кто же голосит спозаранку «Листья желтые»? – ответил Васька, – Появится.

Афанасьев отходит к столам. Оттуда доносится шумок голосов, перестук ножей и вилок о тарелки, перезвон бокалов и запахи рыбной гастрономии, копченостей и свежих овощей. Мы глотаем слюну.

– Хоть бы кусочек черняшки принес, паразит, – грубо сказал Герман.

Три стола накрыты во всю длину зала. Молодежь сидит чинно. Головы держат прямо, друг друга и девушек руками не трогают, выпивают и закусывают со сдержанной благовоспитанностью. За четвертым столом – отдельно – молодые и взрослые. Там особенно выделяется здоровенный дядя, с ежиком серых волос над мясистым красным лицом, на широком лацкане серого пиджака – депутатский значок. Вокруг него прямо-таки стелется угодливо-подхалимская суетня. Разве что вилку со снедью и фужеры с выпивкой не подносят к расшлепанному рту. Видно, босс. Из главных. Не его ли ЗИЛ у подъезда? Вот он подымается – все головы враз к нему – и, смачно отхаркавшись, поставленным трибунным баритоном говорит слово к новобрачным. Чтобы, значит, жили дружно и счастливо, и чтоб непременно плодились. А то, вишь ты, в стране никто ни черта не рожает, а между тем татары и разные там узбеки в этом деле не дремлют. Жених, по-спортивному упитанный и сильный в плечах, ответил, что он постарается рожать много и часто. Это понравилось. Посмеялись и – дружно, отлаженным хором:

– Горька–а–а!

Невеста, молоденькая телка с белой нейлоновой лилией в завитых волосах, впилась в жениховские губы привычным засосом. Потом выпили, а краснолицый с депутатским значком, сановито расшалившись, по-медвежьи ухнул и звезданул фужер об пол.

А мы помаленьку играем. Ни шатко ни валко – впереди тяжелая ночь до утра. Плетем мозаику из Гленна Миллера. Ведал ли великий усладитель душ, что его музыку будут играть в забытой богом Сибири. Затейливо путая мелодии, Василий дает поиграть и Штиссу на контрабасе, и Герману на ударных. Перейдя на «Лунный коктейль», Васька кивает в мою сторону, и я берусь за баритон–сакс. Звук саксофона, густой и плотный, заполняет зал. Но я больше люблю трубу, в ней больше истерии.

Вновь появляется Афанасий и издали зовет меня пальцем. Подходим к столу, где босс с товарищами. Закусив балык пирожком, босс посмотрел на меня, как на дохлую мышь.

– Почему, – говорит, – я у вас баяна или аккордеона не слышу?

А меня аж замутило от вкусной волны запахов, да еще свежие овощи… Проглатываю комок злобы:

– Не любим, – говорю, – баянов с аккордеонами.

Не понравилось ему:

– И музыка – муть какая–то! Сие – можете в московских «барах», а у нас тут – Рас-сея!

– М–да, – процедил сквозь серую губу товарищ по правую руку, с резким солдатским лицом. – С гнильцой репертуарчик.

Думаю, швах наше дело – вышибут. Босс вздергивает седую бровь торчком на Афанасьева:

– Где ты их подобрал? Ну, смотри…

Афанасьев подкис лицом. Но невеста провела розовыми ноготками по грубой красной ручище босса:

– Не сочиняй, пожалуйста, пап. Моя свадьба, а не твоя. И очень хорошая музыка.

Босс брезгливо приоткрыл верхнюю губу и – в мою сторону:

– Ладно. Но чтобы этакое, наше.

– У них солистка негритянка, – прошелестел за его спиной Афанасьев.

Товарищи, немного удивившись, откинулись на стульях. А босс проворчал:

– Оно и видать…

– И что же она… настоящая? – полюбопытствовал товарищ с солдатским лицом.

– Не очень, – отвечаю. – Батюшка – партизан из Анголы. (Что может быть лучше партизана из Анголы). – А мать с Красной Пресни.

Невеста затрещала в ладошки:

– Замечательно! Замечательно! Но где же она? Где? Почему мы ее не видим?

– Увидите, – говорю я и отхожу.

– Представляешь, с кем ты имел беседу? – прошипел мне в ухо Афанасьев.

Пожимаю плечами:

– Понятия не имею.

– Пал Палыч Повалишин. Первый секретарь крайкома.

Ладно, думаю, не вышибут. И говорю зло:

– Вместо того, чтобы разговаривать, людей бы покормили. С утра по одной сосиске вертится в брюхе.

– Покормим, покормим – и Афанасьев впился мне в руку, – Не подведите. – И почему-то прибавил, – Други.

Не подвели. Лабаем родные напевы. Солидно и постно, как перед репертуарной комиссией. «Подмосковные вечера»? – пожалуйста, «Мой адрес Советский Союз»? – ради бога, «Пусть всегда будет солнце»? – к вашим услугам.

Вижу, босс Поваливши одобрительно закивал серым ежиком волос. Стало быть, влистили. Играем из Дунаевского и Чайковского, из Рахманинова и Фельцмана с Пахмутовой – всякую муть вперемешку. Подношу к губам свою серебристую красавицу–трубу и, озорничая, беру тему из «Вдоль по Питерской». Ну, Повалишина просто поддернуло с кресла. Дочку–невесту в охапку и – на середку зала, и старшие, и молодежь, повинуясь внутренней дисциплине, образовали почтительный круг, и в нем босс творит национальный русский танец, с бунтарскими жестами, замысловатыми коленцами, приседаниями, топаньем и звериным уханьем. Чувствуя его восторг, мы продлеваем «Питерскую», покуда он, совсем уморившись, не повалился на подставленные руки жениха и невесты.

После приносят нам на рояль мясную пищу, а Афанасьев – на подносе – четыре стакана водки и по четвертаку на рыло. Показал в улыбке золото на коронке:

– От Пал Палыча. – И прибавил. – Други.

– Потрясная свадьба, – сказал Васька, с первобытным голодом обгладывая телячью лопатку. – Никто никому не грубит. Чисто ангелы под крылышком Саваофа.

– Кого? – спросил Афанасьев.

– Вельзевула – хмыкнул Штисс.

После выпитой водки Герман оскалил на него лошадиные зубы и ничего не сказал. Афанасьев немного серчает:

– Не морочьте голову. Пора солистку выпускать.

Догладывая на ходу телячью косточку, Василий отправляется за Розой, а мы толкуем с Афанасьевым, что петь Розе. Он говорит, вот если бы Роза исполняла цыганские романсы, то лучше и не надо. Но потянет ли Роза в «цыганском» плане? Штисс вынимает из холщевого футляра гитару и говорит теплым голосом:

– Потянет. Наша Роза потянет в любом плане.

Роза появляется в скромном коротком ярко-желтом, как язык пламени, платье. На круглой кофейной шее маленькая точеная головка со вздернутым русским носиком и широкими африканскими губами.

Красноярцы ахнули и перестали выпивать и закусывать. Улыбнувшись им длинной улыбкой, она спрашивает нас:

– Что будем петь, мальчики?

– Цыганщину, – говорю.

Роза покорно опускает плечи. Она терпеть не может цыганщины. Молодые, прихватив стулья, подаются ближе. Прикрыв короткие ресницы, Роза выставила вперед крутое бедрышко:

– Что будем слушать?

– «Листья желтые»! – рванулась невеста.

Мы с жирным смаком лабаем забористый мотивчик. Потом Васька единолично начинает тему, и Роза, сев на связки – не порви, Роза! – распевает, как «листья желтые над городом кружатся»

Ее наглый хрипловатый голос продирает публику до бедер. Красноярцы отбивают ладони; «Бис»! Но Роза лукаво грозит длинным маникюрным пальчиком и объявляет «Дорогу длинную».

Тут, в окружении товарищей, первый секретарь Повалишин устраивается в первом ряду в кресле и не сводит глаз с нашей Розы. Ее голос, то животно-страстный, то интимный до тихой хрипотцы пробирает босса до дрожи в губах. В особо чувствительных местах он не выдерживает и выдергивает назад руку с большой рюмкой, и ему… И Штисс знает свое дело. Застывшая, каменная, отрешенная полуулыбка на красивых губах, нога за ногу, на них – небрежно гитара. Глубокие медово-холодные аккорды волнуют даже нас.

Чтобы не мешать слушать и смотреть на Розу со Штиссом, отходим на цыпочках к столам. Накладываем на чужие тарелки семгу, осетрину, омуля и разную мясную всячину с огурцами и помидорами, Васька красную икру закусывает черной. Быстро наевшись и напившись, Герман засыпает на стуле, грязно желтые волосы сосульками свисают в объедки.

Я удерживаю Ваську:

– Не пей больше.

Васька удивлен:

– Почему? Я после поддачи лучше играю.

Знаю. Лучше. Но так можно и доиграться. Сам я никогда не пью на работе. От алкоголя раскисают губы, мягкими губами трубы лучше не касаться.

Покачивая головой, Васька прислушивается к сладостным переливам Розиного голоса. Вскидывает на меня длинно-серые в нежно-карюю крапинку глаза. Будь я девушкой, я бы непременно влюбился в такие глаза. Но Васька не любит девушек.

– Ты мою Розу любишь? – спросил. – Ты с нею спишь?

Зачем он начал. Лучше б не начинать.

– Не сходи с ума, – говорю я зло и искренне.

Он оперся на длинную, вялую кисть:

– Все равно. У меня с Розой все перегорело. И вообще со всеми перегорело.

– Пей меньше, – говорю.

Васька погладил пальцем этикетку на коньячной бутылке:

– Меньше, больше…

А Роза все поет и поет. Больная тоска сжимает мне сердце. Нет, не будет мне счастья с Розой. Не для счастья рожден человек. Для печали. Печаль одолеет.

Точно из-под пола возникли двое юношей в бесцветных костюмах. Задние карманы брюк оттопырены. Кого здесь убивать или от кого охранять… У обоих внимательные быстрые глаза. Деловито хватили по стакану сухонького. Васька раздирается притворной зевотой:

– Ох, рано встает охрана…

Первый не реагирует, а второй цедит:

– Что-то ваш барабанщик сомлел (это про хрюкающего во сне Германа). Может откачать?

В Васькиных глазах вспыхивают золотистые крапинки:

– Мастера по откачке?

У первого по-волчьи приподнялась верхняя губа:

– Вас что сюда позвали – пить и жрать?

Застрелили нас взглядами и провалились, Васька снова оперся на вялую кисть:

– Даже эти паразиты нас холуями считают.

– А мы и есть холуи, – говорю я с достоинством.

Ни с того ни с сего проснувшись, Герман спросил трезвым голосом;

– Сколько Розе босс отвалит?

– Не меньше полсотни, – прикидываю я. – Не меньше.

В Васькиных глазах сверкнул злой огонек:

– Раскрутим свадебку, э? Поддадим жару?..

Герман оскалил лошадиные зубы:

– Баян, вишь, ему подавай. Серые люди, ё–маё.

Вспоминаю, как «поддали жару» в Чапаевске, во дворце культуры. Там молодые шахтеры с шахтерками на восьмое марта, ошалев-озверев после нашего «рока», разнесли в щепы танцевальную залу. Для укрощения вызвали милицию, солдат и «скорую помощь». Это было незабываемо. В прокуратуре долго ломали головы, что бы такое нам присобачить. Но не нашли статьи. Не судить же за музыку. Впрочем, почему бы нет?..

Пропев дважды «Калитку», Роза, наконец, закрыла свой широкий ротик. Босс Повалишин раскис до слез и в умилительном состоянии души троекратно облобызал нашу Розу. Вытряхнул из бумажника полусотенный зеленый билет, и Роза ловко засунула его в глубокий вырез платья под левую грудь. Продолжение – ЗДЕСЬ