ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА – ЗДЕСЬ.

Гоген и Таити — два слова, которые вот уже больше полувека неразрывно связаны друг с другом в сознании людей. Хотя Кук, Мелвилл, Стивенсон и многие другие знаменитые мужи тоже побывали на острове и описали его, — не их, а Гогена вспоминают тотчас, когда заходит речь о Таити. И наоборот, слова «Поль Гоген» — своего рода пароль, услышав который люди прежде всего думают о Таити, а не о Париже, Бретани, Мартинике, Арле и прочих местах, где он жил и творил. Пожалуй, единственный пример столь же полного и прочного отождествления имени человека с островом — Наполеон и Святая Елена. Вот почему как-то неловко начинать книгу, в основном посвященную жизни Гогена на Таити, утверждением, что его привел туда чистый случай, что мысль о поездке, определившей все творчество художника, родилась не в его голове. Но это так.

Чтобы отыскать первое звено длинной цепи событий, которые толкнули его на это важное решение, мы должны вернуться к необычайно холодной зиме 1885/86 года, когда Гоген тщетно пытался прокормиться в Париже как свободный художник. Роковой шаг от живописца-любителя к профессионалу он волей-неволей сделал двумя годами раньше, когда, после затянувшегося финансового кризиса и ряда нашумевших скандалов и крахов, потерял хорошо оплачиваемую должность подручного маклера на Парижской бирже. Хотя он почти десять лет посвящал свободное время живописи и заслужил лестные отзывы Мане, Писсарро, Дега, ему было далеко до творческой зрелости. Уже это должно было располагать Гогена к осмотрительности. Но еще больше его должно было сдерживать то печальное обстоятельство, что новомодные импрессионистские картины, какие он писал в ту пору, совсем не находили сбыта.

Образование Гогена, когда он начал свою долгую карьеру на бирже, ограничивалось классической гимназией с богословским уклоном да пятью годами морской службы: он ходил учеником штурмана на торговых судах и отбывал воинскую повинность как матрос флота его императорского величества Наполеона III. [ когда весной 1884 года после года героических попыток прокормиться живописью он истратил последние сбережения, у него в общем-то не было ни специальных знаний, ни настоящей профессии. Беда усугублялась тем, что нужно было содержать жену и пятерых детей, старшему из которых исполнилось всего десять лет. Не видя лучшего выхода, Гоген послушался совета жены, датчанки Метте, и отправился в Копенгаген; супруги надеялись, что здесь ее родственники им помогут. Это стратегическое отступление оказалось большим просчетом. Родные жены считали его никчемным человеком, поддерживать которого не было смысла, и они стали уговаривать Метте поскорее разойтись с этим негодяем. Но Метте нерушимо верила, что у ее Поля великое дарование — коммерческое. Поэтому она все время уговаривала его бросить эту дурацкую живопись и поступить служить в банк. Сам Гоген столь же нерушимо верил, что сможет, дай срок, достаточно зарабатывать своей кистью и содержать семью, и в июне 1885 года, спасаясь от бесконечных скандалов, мешавших ему сосредоточиться на работе, он вернулся в Париж. Как Поль, так и Метте, которая сразу же начала давать уроки французского языка и занялась переводами, чтобы прокормить детей, считали разлуку временной. Оба были сильно привязаны друг к другу и горячо надеялись, что любимый (любимая) образумится.

Во всей многострадальной жизни Гогена зима 1885/86 года была самой тяжкой порой, и если он вообще ухитрился выжить, то главным образом потому, что ему изредка удавалось добыть жалкие гроши, работая расклейщиком афиш. «Я знаю, что значит подлинная нужда, что значит холод, голод и все такое прочее, — вспоминал он потом. — Все это ничего — или почти ничего — не значит. К этому привыкаешь, и если у тебя есть толика самообладания, в конце концов ты только смеешься над всем. Но что действительно делает нужду ужасной — она мешает работать, и разум заходит в тупик. Это прежде всего относится к жизни в Париже и прочих больших городах, где борьба за кусок хлеба отнимает три четверти вашего времени и половину энергии. Спору нет, страдание пришпоривает человека. Увы, если пришпоривать его слишком сильно, он испустит дух!»

Но даже после всех лишений и унижений, которые Гоген испытал в эту долгую зиму, он не хотел капитулировать на условиях, предлагаемых Метте. Вместе с тем он понимал, что надо уезжать из Парижа, иначе ему конец. Куда уезжать — все равно, только бы дешево жить и без помех работать. Любопытно: похоже, что он уже тогда подумывал о Южных морях. Если верить письму, которое Гоген отправил жене в мае 1886 года, ему незадолго перед тем предложили стать «земледельцем в Океании». К сожалению, он не сообщает, кому пришла в голову нелепая мысль превратить художника и бывшего биржевого маклера в земледельца и на каком острове должен был происходить сей странный эксперимент. Как бы то ни было, Гоген отклонил это загадочное предложение, ведь ему пришлось бы бросить живопись. Правда, ему было нелегко отвергнуть возможность добиться более достойного существования, что видно по иронической концовке упомянутого письма, где говорится о несчастье, постигшем одного общего знакомого: «Вот как, Герман помешался. Хорошо ему, о нем позаботятся».

От своего товарища художника он услышал, что в городке Понт-Авене в Бретани есть пансионат, где за кров и стол берут всего Два франка в день. Вот какая прозаическая причина в июне 1886.года впервые привела Поля Гогена в тот уголок Европы, который, как и Таити, прежде всего ему обязан своей славой. Слова товарища подтвердились, и добрая хозяйка расположенного в центре городка пансионата Глоанек — Мари-Жанна Глоанек — скоро прониклась такой симпатией к своему новому постояльцу, что даже частенько предоставляла ему кредит. С первых дней Гогена пленила строгая, суровая природа и старая, примитивная сельская культура; в ту пору 6рe-тонцы еще выделялись среди других и языком, и одеждой, и верой. Но затем он убедился, что у жизни в бретонской глуши есть и свои минусы. У него была постоянная потребность разбирать и обсуждать произведения искусства, и прежде всего свой собственные. Пока длилось лето, всегда находился какой-нибудь художник-любитель или турист, готовый вечером составить компанию и слушать его сумасбродные идеи. Но осенью и зимой Гоген очутился в полном одиночестве в холодном, нетопленном пансионате. Если бы еще можно было как следует работать, он, наверно, легче переносил бы неудобства. Но ненастная погода вынуждала писать в комнате, для чего требовались хотя бы иногда живые модели, а эти подозрительные святоши — крестьянки и рыбачки Понт-Авена — ни за что не соглашались ему позировать, хотя он и не требовал, чтобы они снимали свои вышитые кофты, шали и крахмальные чепчики.

Гоген давно знал, что есть на свете другие края, где климат теплее и жизнь дешевле, где люди покладистее и живут проще. Трудно сказать, помнил ли он хорошо свое раннее детство, с трех до семи лет, когда с матерью и сестрой Марией, бывшей на год старше, жил у далеких родичей в Перу. Зато он с удовольствием вспоминал, как в возрасте 17—19 лет учеником штурмана ходил на пассажирских судах в Южную Америку. Не удивительно, что он начал помышлять о том, чтобы вернуться туда. К тому же был еще один повод попытать счастья именно в этой части света. Несколько лет назад сестра Гогена вышла замуж за колумбийца, а тот открыл лавку в Панаме, где рассчитывал быстро нажиться, сбывая землекопам на канале дешевые товары по безбожной цене. После еще одной трудной зимы в Париже Гоген решился. Он поедет в Панаму, но будет жить у сестры и ее мужа только до тех пор, пока сам не встанет на ноги. Как именно? Все было рассчитано заранее: он поселится на «почти необитаемом, вольном и очень плодородном» островке Тобаго в Тихом океане и заживет «дикарем». В товарищи себе он выбрал самого верного поклонника, двадцатилетнего художника Шарля Лаваля, который уже научился так ловко подражать Гогену, что впоследствии бессовестные торговцы картинами соскребли подпись чуть ли не на всех его полотнах, снабдив их куда более ценным автографом учителя. Где нищие приятели раздобыли денег на дорогу, остается тайной. Как бы то ни было, в апреле 1887 года они отплыли в Панаму на борту набитого пассажирами парусника, в третьем классе.

Гоген никогда не ладил с сестрой, и ему следовало предвидеть, что Мария и ее супруг постараются возможно скорее отделаться от незваных гостей. Но самое неприятное: оказалось, что райский остров Тобаго густо населен индейцами, и к тому же достаточно цивилизованными, чтобы они, пользуясь бумом, беззастенчиво запросили по шести франков за квадратный метр невозделанной каменистой почвы. Гоген не провел и месяца в Панаме, как уже начал сожалеть, что не сошел на берег французского острова Мартиника, с вожделением называя его изумительным краем, «где жить и дешево, и приятно». Чтобы собрать денег на проезд туда, Лаваль засел писать портреты, а Гоген, который, по его собственным словам, не мог найти заказчиков, так как был «не способен малевать достаточно скверные реалистичные картины», нанялся в землекопы и двенадцать часов в день работал на канале. Но уже через две недели компания Лессепса, не справившись с финансовыми трудностями, уволила и его и многих других. Вероятно, это спасло жизнь Гогену, ибо он, сам того не зная, уже заразился дизентерией и желтой лихорадкой. В конце концов ему и Лавалю удалось перебраться на Мартинику. Несмотря на тяжелый недуг, Гоген проявил поразительную волю и энергию и совершил настоящий подвиг, написав около дюжины картин за четыре месяца, что провел на острове, пока болезнь не принудила его возвратиться во Францию.

Мартиникские картины Гогена лучше и светлее его прежних творений, и он по праву мог быть доволен ими. Но в это же время остальные импрессионисты, не покидая Парижа, создавали куда более красочные пейзажи. Новые полотна Гогена были встречены равнодушно и не нашли покупателей. Сильно расстроенный, он вновь обрел убежище у доброй мадам Глоа-нек в Понт-Авене.

На этот раз он провел здесь девять месяцев. Внешне дни протекали однообразно и уныло, но, если говорить о творчестве, это была самая важная и насыщенная пора его жизни. Гогена давно не удовлетворяла программа импрессионистов, ведь она в конечном счете сводилась к тому, чтобы возможно точнее отображать действительность, пусть даже увиденную по-новому. Еще меньше привлекали его попытки Сёра превратить живопись в точную науку. Осмыслить и найти свой путь ему, как ни странно, помог художник Эмиль Бернар, двадцатилетний юноша с чутким и нервным лицом. Летом 1888 года Эмиль с матерью и миловидной сестрой Мадлен приехал отдохнуть в Бретань. Он познакомился с Гогеном два года назад, но только теперь они сблизились настолько, что стали всерьез толковать друг с другом об искусстве. Выяснилось, что их взгляды поразительно сходятся: оба считали главной задачей живописи воплощать яркие видения и идеалы, а не отображать действительность. Вот как сам Гоген излагал их программу: «Не пишите слишком много с натуры. Искусство есть абстракция. Ищите абстракцию в природе, предаваясь грезам перед ее лицом, и прежде всего думайте о будущем творении». Тесно сотрудничая, друзья принялись проводить свои теории в жизнь и создавать новый стиль. Постепенно пронизанная светом воздушная перспектива импрессионистов исчезла с их полотен, сменившись напоминающими гобелен декоративными двухмерными композициями. Очертания фигур и предметов становились все более резкими, краски — однородными, и наконец их картины являли собой сочетания крупных, четко разграниченных цветовых пятен. Художники опускали все частности, делая упор на суть, и назвали свой стиль синтетическим. ПРОДОЛЖЕНИЕ – ЗДЕСЬ

На Главную блог-книги "ГОГЕН В ПОЛИНЕЗИИ"