НАЧАЛО КНИГИ – ЗДЕСЬ. НАЧАЛО ПРЕДЫДУЩЕЙ ГЛАВЫ – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ.

Вопреки надеждам Гогена, работа шла очень туго. Теперь, когда он на какой-то срок освободился от денежных забот, у него появилось больше времени не только для работы, но, к сожалению, и для раздумий. И его совсем одолели мрачные мысли. К тому же он опять очень остро переживал свое одиночество. Все попытки взять себя в руки и сосредоточиться не помогали, и тогда он сделал самое умное, что мог придумать,— отправился искать себе «жену». Сам Гоген в своей книге о жизни на Таити, которую написал, вернувшись во Францию, изображает дело иначе, он уверяет, будто поехал наконец в более примитивные уголки острова, лежащие за Матаиеа, чтобы искать там новые мотивы, новые импульсы. Однако все его поведение явно показывает, что им двигала его старая мечта — найти себе прелестную и преданную таитянскую Еву.

Начало экспедиции было довольно заурядным. В старом разбитом почтовом дилижансе он доехал до конечной станции — Таравао, расположенной в пятнадцати километрах восточнее Матаиеа, на перешейке между Большим и Малым Таити. Отсюда две скверные дороги вели на меньший полуостров, а третья, еще более скверная, скорее напоминавшая вьючную тропу, по скалам и лощинам восточного побережья большого полуострова возвращалась в Папеэте. В Таравао жил китайский купец, который по дорогой цене выдавал напрокат коляски и лошадей немногим горожанам, отважившимся забраться в такую даль. К счастью, Гогену не пришлось опять раскошеливаться; французский жандарм в Таравао был настолько любезен, что одолжил ему даром одну из своих верховых лошадей.

И Гоген направился через пальмовую рощу на север, в сторону Фа’аоне. Эта область считалась самой глухой и уединенной, и он, вероятно, рассчитывал, что здесь лучше сохранились исконные нравы и быт. Однако разница, как он вскоре убедился, заключалась лишь в том, что здесь было больше бамбуковых хижин и меньше европейцев, чем в Затаила. Да еще, пожалуй, местные жители менее тщательно скрывали свою наготу, поскольку тут не было ни жандарма, ни миссионеров, которые следили бы за ними. С подлинно таитянским радушием какой-то незнакомый человек пригласил путника к себе в хижину — подкрепиться и отдохнуть. После девяти километров езды по крутым горам и через бурные речки Гоген устал, должно быть, не меньше, чем его конь, и тотчас принял приглашение. Несколько человек сидели или полулежали на сухой траве, устилавшей земляной пол. Одна женщина пошла за плодами хлебного дерева, бананами и раками, а другая с естественным любопытством спросила, что привело сюда гостя. Гоген коротка ответил, что направляется в Хитиа’а (так называлась область, лежащая за Фа’аоне). Ну, а зачем он туда едет? И тут вдруг у Гогена вырвалось:

— Чтобы найти себе женщину.

Услышав это неожиданное признание, хозяева ничуть не удивились. Единственное, чего они не могли понять, — зачем же ехать так далеко! Кроме того, как патриоты своей области, они явно были обижены тем, что знаменитым красавицам Фа’аоне чужеземец предпочитает этих провинциалок из Хитиа’а. И последовало внезапное предложение:

— Возьми мою дочь, если хочешь.

Согласно таитянскому обычаю, родители решали, с кем сочетаться браком их детям, и те, как правило, беспрекословно подчинялись — ведь брак не закреплялся никаким гражданским или церковным актом, разводись, когда захочешь. В случае с Гогеном удивляет только то, что мать предложила дочь совсем незнакомому человеку. Объяснить это можно тем, что таитяне тогда, как и теперь, охотно отдавали своих дочерей замуж за европейцев, справедливо считая их самой выгодной партией. Откуда матери было знать, что Гоген вовсе не так богат и знатен, какими она считала всех французов на острове.

Предприимчивая мамаша была недурна собой, и не старая — лет сорок, не больше. Так что не было никаких причин не верить ей, когда она в ответ на прямые вопросы Гогена заверила его, что суженая красива, молода и здорова. Волнуясь, он велел привести невесту. Мать вышла и через четверть часа возвратилась с девочкой, которая по таитянским понятиям уже созрела для замужества — ей было около тринадцати лет. Звали ее Теха’амана, как у всех чистокровных полинезиек, у нее был широкий, плоский нос, очень полные губы, крупные руки и ноги. Даже на европейскую мерку она была красива: удивительно нежная кожа, большие выразительные глаза, черные, как смоль, волосы по пояс. И мягкая грация, какой в Европе не увидишь. Пятнадцатиминутная заминка объяснялась вовсе не тем, что матери было трудно уломать девушку, а тем, что покорная дочь сразу принялась укладывать вещи. Впрочем, все приданое уместилось в небольшом узле, который она держала в левой руке.

Гоген был очарован ею и тут же посватался, проявив при этом необычную даже на Таити расторопность и деловитость:

«Я поздоровался с ней. Улыбаясь, она села со мной рядом.

— Ты меня не боишься? — спросил я.

— Нет.

— Хочешь всегда жить в моей хижине?

— Да.

— Ты когда-нибудь болела?

— Нет. И все».

Но самое примечательное в этом сватовстве — Гоген уверяет, будто разговаривал по-таитянски. Конечно, этот лингвистический подвиг можно объяснить тем, что речь шла о трех полезных стандартных вопросах, которые он давно вызубрил наизусть. И ведь чему-то он научился за девять месяцев жизни в Матаиеа. Наконец (о каком бы языке ни шла речь), известно, что самому произнести несколько несложных фраз легче, чем понять ответы туземца. Вот почему только естественно, что Гоген слегка ошибся: он понял, что родители Теха’аманы происходят с островов Тонга, лежащих в другом конце Тихого океана, а они говорили о Раротонге — так полинезийцы называют архипелаг, расположенный к западу от Таити и обозначенный на европейских картах как острова Кука. И прежде чем попасть на Таити, они довольно долго жили на другом острове архипелага Общества, а именно, на Хуахине, где и родилась Теха’амана⁸⁷. Разница в языке и культуре островов Кука и архипелага Общества настолько мала, что они быстро освоились в Фа’аоне и ничем не выделялись среди своих соседей.

Хотя Гоген повидал только часть восточного побережья большого полуострова, а с Малым Таити был вовсе незнаком, его исследовательский пыл на этом кончился — он уже нашел искомое. К его великому недовольству, матери и родственникам Теха’аманы было невдомек, что он предпочел бы совершить свадебное путешествие без свиты, и когда Гоген кратчайшим путем направился домой, в Матаиеа, они беспеременно увязались следом. Теха’амана, как и надлежало хорошо воспитанной жене-таитянке, шла пешком за лошадью супруга. Уже через несколько километров весь отряд остановился перед чьей-то бамбуковой хижиной. Гогена пригласили войти в дом, и Теха’амана представила ему таитянскую чету, назвав их своими родителями. Гоген, понятно, удивился и хотел выяснить, откуда вдруг еще родственники, но теща номер два сама принялась его допрашивать, после чего вынесла очень умный и дельный приговор:

— Я хочу, чтобы Теха’амана вернулась к нам через восемь дней. И если окажется, что ей с тобой плохо, она не будет жить у тебя.

Недовольный тем, как неудачно сложилось его свадебное путешествие, Гоген обратился к первой женщине, которая без каких-либо условий отдала ему Теха’аману в жены, и сердито заметил, что она его грубо обманула, назвавшись матерью девочки. Однако та решительно и с чистой совестью отвергла его обвинение. Просто Гоген до тех пор не знал, что у большинства таитян были, кроме настоящих, еще и приемные родители. Это древний, типично полинезийский обычай, одна из целей которого — упрочить узы дружбы с богатыми и знатными родами. Естественно, для недавних иммигрантов это было особенно важно. Кстати, усыновление было необязательно: всех своих тетушек и дядюшек дети называли «папа» и «мама», и отношения с ними основывались на тех же правах и обязанностях.

Отряд родителей и прочих родственников не мог допустить, что новый зять окажется настолько скупым и невоспитанным, что оставит их без свадебного подарка. Смеясь и обмениваясь шутками, они проводили его до ближайшей лавки, причем расстояние— восемь километров — их ничуть не смущало, они были люди тренированные и привычные к дальним переходам.

Китайский лавочник в Таравао держал ресторанчик (кстати, в наши дни почти на том же месте стоит ресторан его сына), и Гоген понял, что было бы в высшей степени невежливо не ответите на оказанное ему гостеприимство и не пригласить свою новую родню на роскошный свадебный обед. В итоге, когда он наконец сел с Теха’аманой в дилижанс и покатил по рытвинам в Матаиеа, его бумажник совсем отощал.

«Последовала неделя, во время которой я был юн, как никогда, — признается Гоген. — Я был влюблен и говорил ей об этом, и она улыбалась мне». Это открытое признание в любви тем примечательнее, что Гоген не отличался сентиментальностью. Для него куда типичнее другое, более позднее высказывание: «Чтобы принудить меня сказать «я тебя люблю», надо взломать мне рот». И, однако, он, судя по всему, был искренен, заверяя, что влюблен в Теха’аману. Это не так удивительно, как может показаться на первый взгляд, если учесть, что она вполне отвечала его мечте о таитянской Еве. Поэтому Гоген с великой неохотой и опаской отпустил Теха’аману, когда она, как и обещала своей рассудительной матери номер два, через неделю поехала в Фа’аоне с докладом. Впрочем, Гоген тоже придумал умный ход. Чтобы закрепить произведенное ранее доброе впечатление, он дал Теха’амане немного денег и попросил купить в Таравао у китайца несколько бутылок рома для ее многочисленных родителей. Но главную роль, несомненно, сыграл положительный отзыв юной супруги, и через несколько дней с дилижанса, остановившегося под огромными манговыми деревьями в нескольких стах метрах от хижины Гогена, сошла Теха’амана. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

__________________

87. Свидетельство о смерти в отделе записи актов гражданского состояния Папеэте, а также устные сведения от супруга Теха’аманы — Ма’ари а Техеи-ура и ее сына Техеура а Ро’о.

На Главную блог-книги "ГОГЕН В ПОЛИНЕЗИИ"