НАЧАЛО КНИГИ – ЗДЕСЬ. НАЧАЛО ПРЕДЫДУЩЕЙ ГЛАВЫ – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ.

Гоген будто предвидел, что на пути домой у него будут всякие дополнительные расходы, потому что еще до отъезда с Таити он написал Метте и Даниелю и попросил их прислать ему в Марсель немного денег. Но когда на борт «Армана Бехика» в Марселе поднялся представитель пароходства, у него не оказалось для Гогена ни писем, ни денежных переводов. Железнодорожный билет до Парижа стоил около двадцати франков — в пять раз больше того, чем располагал Гоген. Оставаться на пароходе нельзя. Выход один: поселиться в дешевой гостинице и ждать, пока его не выкупят.

Он особенно рассчитывал на Мориса Жоаяна, директора картинной галереи Буссо и Валадон, ведь тот был прямо заинтересован в том, чтобы выставка новых картин с Таити состоялась и прошла успешно. И Гоген послал Жоаяну коротенькую телеграмму, поневоле коротенькую, так как приходилось экономить на каждом слове. А затем его осенила блестящая мысль справиться на Марсельском почтамте, нет ли там письма до востребования. Письмо было. Даниель сообщал, что Серюзье дал взаймы двести пятьдесят франков, получить их можно по такому-то адресу… в Париже. Он истратил последние гроши на вторую телеграмму, после чего, наверно, пошел бродить по городу и особенно внимательно разглядывал витрины продовольственных магазинов, пока не настало время возвращаться в гостиницу и ложиться спать на пустой желудок в своем скромном номере.

К счастью, двести пятьдесят франков пришли уже на следующий день, и поздно вечером он прибыл в Париж. Была пора отпусков, к тому же пятница, все его друзья отдыхали за городом, и никто не пришел на вокзал. Но гораздо хуже то, что некуда деться со своими чемоданами, холстами и скульптурами. Была не была — он сел на пролетку, доехал до мастерской Даниеля, и после некоторого препирательства консьерж впустил его.

Прежде всего он, конечно, отправился в галерею Буссо и Валадон к своему главному коммерческому посреднику. Но если Гоген по пути туда в уме повторял гневные слова, кото рые обрушит на нерадивого Жоаяна, то зря старался. Жоаян ушел из галереи еще полгода назад, не поладив с владельцами. А так как картины Гогена не пользовались спросом и никто другой не захотел с ними связываться, их отправили Даниелю. Что до второго торговца картинами, Портье, то он давно отказался он невыгодной комиссии, о чем Гоген, по-видимому, узнал еще до отплытия с Таити.

Как ни расстроил Гогена неожиданный разрыв отношений с галереей Буссо и Валадон, это в чем-то было даже ему на руку — теперь он мог договариваться о выставке с какой-нибудь более крупной и известной галереей. И хотя осенью 1890 года ему отказали по этому адресу, он снова пошел на улицу Лафит к знаменитому торговцу картинами Полю Дюран-Рюэлю — тому самому, который после долгой и упорной борьбы сумел добиться признания импрессионистов. На этот раз ему повезло, потому что Дюран-Рюэль-отец уехал по делам в Америку, а заменившие его два сына оказались более сговорчивыми. Особенно после того, как один из главных поставщиков галереи, Эдгар Дега, горячо рекомендовал им Гогена¹¹⁰. Правда, сговорчивость сговорчивостью, а покрыть все расходы они не взялись. Надо было как-то самому доставать тысячу франков на рамы, объявления, афиши, программу, пригласительные билеты и так далее. А так как выставка могла состояться не раньше ноября, почти столько же требовалось, чтобы прожить два месяца.

Но и то, чего достиг Гоген, настолько его воодушевило, что, вернувшись от Дюран-Рюэлей, он снял себе комнату на улице де ла Гран-Шомьер, 8, рядом с Академией Коларосси, где жил до отъезда на Таити, и заплатил за три месяца вперед, одолжив денег у своей старой благодетельницы, хозяйки ресторана «У Шарлотты», мадам Карон. Согласившись кормить его в долг, она же помогла ему решить другую важную проблему. Гоген остановил свой выбор на доме номер 8 потому, что один из завсегдатаев ресторана мадам Карон, чешский художник Альфонс Муха, предложил ему пользоваться своей мастерской, которая находилась там же¹¹¹.

Гоген очень надеялся, что во время Копенгагенской выставки Метте продала достаточно картин и выручка покроет все его расходы. Но она как назло до сих пор не ответила ему на письмо, которое он послал еще из Марселя неделю назад. Он написал снова, и только отправил это письмо, как от Метте пришла телеграмма с неожиданным известием, что умер его единственный родственник во Франции, семидесятипятилетний дядя, живший в Орлеане.

Он тотчас собрался в Орлеан, но сперва сочинил короткое письмо Метте, которое начиналось сердитыми словами: «Я решительно ничего не понимаю. У тебя есть мой адрес, ведь ты прислала мне телеграмму на новую квартиру, но написать письмо ты не удосужилась». Еще более резко звучал последний абзац: «Господи, как трудно что-либо предпринимать, когда все, на кого ты полагаешься, и прежде всего твоя собственная жена, бросают тебя на произвол судьбы. Скажи честно, в чем дело? Я должен знать, как мне себя вести. Почему Эмиль и ты не приехали в Париж навестить меня? Вы бы не умерли от этого. Ладно, хватит болтать. Пиши длинные письма, чтобы мне все было ясно, и ответь на вопросы, которые я задавал в предыдущих письмах»¹¹².

Вернувшись с похорон в Париж, Гоген нашел дома письмо недельной давности, которое показывало, что он напрасно упрекал Метте в нерадивости. Она ответила ему сразу, но на адрес Шуффенекера, так как другого не знала. Оттуда письмо переслали сперва в Дьепп, где отдыхали Шуффенекеры, потом в имение Монфредов на Пиренеях, и только после этого оно нашло адресата.

Запоздалые новости оказались печальными. Правда, Копенгагенская выставка привлекла много посетителей и картины Гогена и Ван Гога вызвали больший интерес, чем все остальные вместе взятые¹¹³. Но покупали их плохо, и то, что Метте удалось продать, принесло лишь несколько сот крон, которые она тут же израсходовала, ведь надо было кормить и одевать детей. «Придется тебе самому выходить из положения», — решительно заключала она. К счастью, после дядюшки остались и акции и наличные, и Гоген рассчитывал, что на его долю придется тысяч десять, если не больше. Он ничуть не скрывал своей радости, что дядюшка «догадался умереть» так кстати. Одно огорчительно: его сестра Мария — второй наследник — жила в Колумбии, и орлеанский нотариус, назначенный душеприказчиком, отказывался ему что-либо выплачивать, пока она не пришлет своего согласия, а на это требовалось несколько месяцев.

Стремясь увидеть Метте, он предложил ей следующее: «В ноябре я собираюсь дать бой, который решит все мое будущее. Я предпринял разведку, и первые признаки позволяют надеяться на успех. Поэтому мне нельзя терять ни минуты, и ты сама, конечно, понимаешь, что я не могу покидать Париж до выставки, то есть до конца ноября. А у тебя есть свободное время, так почему бы тебе не приехать в Париж с маленьким Полем? Ты сможешь отдохнуть, и я буду счастлив снова тебя обнять. Мы обо всем переговорим, а это необходимо (в письмах не объяснишь всего). У меня есть неплохо обставленная мастерская, так что не будет ни хлопот, ни расходов, а твой приезд был бы полезен со всех точек зрения. Если ты можешь занять денег на дорогу, я верну их тебе самое позднее через два месяца. В нашем доме живут две датчанки, которых ты знаешь, кого-нибудь из детей вполне можно разместить у них. Вместе мы сделали бы несколько нужных визитов, словом, этот маленький расход окупится. Только не засыпай меня возражениями и соображениями, собирайся в путь и ПРИЕЗЖАЙ поскорее».

Хотя Гоген с трогательным пылом заклинал жену хоть раз в жизни повиноваться чувствам, а не разуму, Метте, как и прежде, была бессильна переломить свою природу (да и кому это под силу?). Ее трезвому уму предложение Поля представлялось легкомысленной попыткой преждевременно отпраздновать победу. До выставки у Дюран-Рюэля, которая, как он уверял, увенчается его полным признанием, осталось каких-нибудь два месяца. Восемь лет они ждали друг друга, значит, легко подождут еще несколько недель. К тому же денег на поездку в Париж у Метте не было. Так уж получилось, что Гогена осенило не вовремя: его старший сын Эмиль только что кончил среднюю школу, и теперь мать всячески старалась изыскать денег, чтобы он мог учиться дальше. И разве можно положиться на слово Поля, что он вернет «долг», если ей сверх ожидания удастся добыть денег на дорогу? Судя по всему, он такой же мот, как раньше. Разве она, хотя сама нуждалась, не прислала ему на Таити семьсот франков перед самым его отъездом оттуда? А он приезжает без гроша и первым делом просит еще денег; теперь вот опять хочет вовлечь ее в никчемные расходы. В довершение всего он даже не извинился за свое оскорбительное письмо, в котором совершенно несправедливо обвинял ее в нерадивости.

Объяснять Полю, что он ведет себя отвратительно, Метте считала бесполезным. Зато она дала волю своему негодованию в длинном письме Шуффу, который на себе испытал несправедливость Гогена. «Он совсем безнадежен. Он неспособен думать о чем-либо, кроме себя и своего благополучия, и упоен-но любуется собственным величием. Ему нет дела до того, что его дети получают свой хлеб насущный от друзей его жены, он даже не любит, когда ему об этом напоминают, прикидывается, будто не знает этого. Да-да, на этот раз я возмущаюсь. Тебе, вероятно, известно, что произошло? Через неделю после его приезда умер наш орлеанский дядюшка, очень кстати для Поля, который получает в наследство пятнадцать тысяч франков. . . Мы с тобой знаем, что он отправился в свою экскурсию на Таити, захватив всю выручку от продажи картин. Но я промолчала. На этот раз он ни словом не обмолвился о том, чтобы разделить со мной эти 15 тысяч, на что я и позволила себе ему указать. Теперь еще он требует, чтобы я раздобыла денег на поездку в Париж! Мне важнее, чем когда-либо, быть здесь, я не вправе бросить пятерых больших детей, которые могут надеяться только на меня. Если он хочет нас видеть, ему известно, где нас найти. Я не такая дура, чтобы без толку слоняться по белу свету!»

Гоген не стал больше уговаривать свою «черствую» и «расчетливую» жену приезжать в Париж. Вместо этого он, весьма разумно, сосредоточил свои усилия на подготовке выставки у Дюран-Рюэля; будет успех — решится и семейный вопрос. Получить наследство сейчас он не мог, так что надо было срочно найти где-то несколько тысяч. И хотя новый директор Академии художеств, Ружон, своим отказом оплатить ему проезд на родину ясно показал свое недоброжелательство, Гоген все-таки решил пойти к нему и напомнить про обещание, которое получил два года назад от его предшественника: что Академия купит у Гогена, картину. Ружону явно опостылел этот Гоген со всеми его претензиями, и он, твердо решив раз и навсегда отделаться от назойливого просителя, с грубой откровенностью сказал:

— Я не могу поддерживать ваше искусство, потому что нахожу его отвратительным и непонятным. Если я, как директор Академии художеств, стану поддерживать такое революционизирующее течение, это будет скандалом, и все инспекторы тоже так считают.

Когда Гоген с плохо скрываемой яростью возразил, что он и не требует, чтобы руководство Академии понимало его полотна, только бы оно выполнило свое обещание, Ружон иронически улыбнулся и положил конец дискуссии вопросом:

— У вас есть письменное обязательство?

Такого обязательства у Гогена не было, и он ушел, с чем пришел, став лишь одним горьким разочарованием богаче.

По словам самого Гогена, ему в конечном счете удалось занять около двух тысяч франков у друзей, возвратившихся в Париж после летних отпусков. Они могли спокойно ссужать его, ведь он вот-вот должен был получить свое наследство. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

_______________

110. Газетная заметка, вклеенная в «Тетрадь для Алины», 42, и письмо от 3 октября 1893 г. Камилла Писсарро сыну Люсьену.
111. Личное сообщение Иржи Мухи, который готовит биографию отца. Позднее в том же доме была мастерская Модильяни.
112. Все письма Гогена этой поры написаны, во всяком случае, неделей позже тех дат, которые указывает Маленг, ибо «Арман Бехик» пришел в Марсель только 30 августа (см. примечание 109).
113. Роструп, 79—82; Пола Гоген, 183—86; Саттон, 1956, 91—92; Стрёмбум, 48.

На Главную блог-книги "ГОГЕН В ПОЛИНЕЗИИ"