НАЧАЛО КНИГИ – ЗДЕСЬ. НАЧАЛО ЭТОЙ ГЛАВЫ – ЗДЕСЬ.

На этот раз надежды Гогена обрести подлинный рай на земле в какой-то мере были оправданны, ведь он задумал ехать на Самоа, где островитяне все еще жили по старинке. Ему с самого начала надо было отправиться туда, а не на Таити¹⁴⁴.

Но Метте он ни словом не обмолвился о своем важном решении, которое разом меняло все их будущее. Из этого яснее всего видно, сколько горечи и озлобления он накопил против нее. Горечь объяснялась прежде всего тем, что за все время его долгого и мучительного выздоровления она ни разу ему не написала, хотя превосходно знала о случившемся. Конечно, в ее защиту можно сказать, что, прекращая переписку, она всего лишь выполняла его же приказ. К тому же Метте проведала о похождениях Поля с Анной, и это возмутило ее не меньше, чем отсутствие обещанных денег. Все-таки после несчастного случая в Конкарно настал ее черед сделать первый шаг к примирению. Несколько ласковых и ободряющих слов, конечно, смягчили бы Поля. Увы, она, как всегда, не могла поступиться своей гордостью: так погибла последняя надежда наладить их брак.

Гоген не мог тотчас уехать из Понт-Авена по двум причинам, — во-первых, он еще был слишком слаб и немощен, во-вторых, ему нужно было дождаться конца другого процесса — против Мари Анри. Но Анне вовсе не улыбалось торчать еще несколько месяцев в этой скучной деревне, ей вообще давно опостылела однообразная жизнь и роль сиделки. А Гогену осточертели ее капризы и кислые мины, поэтому он не раздумывая пошел ей навстречу, когда она попросила денег на билет до Парижа; он был даже рад столь легко и дешево отделаться от нее.

Четырнадцатого ноября Кенперский суд вынес приговор по второму делу и опять проявил возмутительную пристрастность в пользу местных избирателей. Иск Гогена был отвергнут, ему вменили в обязанность оплатить судебные расходы противной стороны. Основание — уезжая в ноябре 1890 года из Лё Пульдю, Гоген не взял никакой расписки с Мари Анри, а значит, его больше не интересовали произведения, которые он оставил¹⁴⁵. Злой и угрюмый, он первым поездом отправился в Париж. Вряд ли ему стало легче, когда он, войдя в мастерскую на улице Версенжеторикс, увидел, что Анна забрала все ценное, кроме картин и других произведений искусства. И еще одна неприятность: Морис не закончил своих глав для «Ноа Ноа» и не мог ответить, когда они будут написаны.

Торопясь уехать, Гоген решил продать все свои картины с торгов, как он это успешно проделал перед первой поездкой на Таити. Морис еще раз взялся за трудную задачу — убедить своих друзей и коллег в газетных редакциях устроить Полю бесплатную рекламу, а сам Гоген принялся искать какое-нибудь известное и влиятельное лицо, которое поделилось бы с ним своим весом и славой, написав предисловие к его каталогу. Среди многочисленных друзей Иды и Вильяма Молар он нашел подходящего человека — Августа Стриндберга.

Стриндберг приехал в Париж в августе 1894 года, а уже в середине декабря, после премьеры «Отца» (которую Гоген видел), его имя было у всех на устах. Еще сильнее «голубоглазый варвар» пленил парижан, когда распространилась молва, что он делает золото, а «Ревю Бланш» поместил написанный им большой очерк «Зоология женщины», в котором Стриндберг, прилежно цитируя ученые труды, с плохо скрываемым ехидством доказывал, что женщина безнадежно уступает в умственном развитии мужчине. Хотя Стриндберг, придя в первый раз к Моларам (он знал Иду по Стокгольму), сторонился всех и просил хозяев объяснить присутствующим, что он не знает ни слова по-французски, он очень скоро поднялся с Гогеном наверх и обрел там дар речи.

Высшей точки слава Стриндберга достигла после того, как в середине января 1895 года он напечатал еще более яростный выпад против женщин — «Самооправдание глупца»¹⁴⁶. Как раз в это время Гоген искал автора для предисловия к своему каталогу. Торги были назначены на 18 февраля. Почти весь январь Август Стриндберг лечился в одном из французских госпиталей от кожного заболевания, но тридцать первого числа он вышел из больницы, и в тот же день Гоген пригласил его к себе в мастерскую, где, улучив миг, попросил помочь. На следующий день Стриндберг написал ему длинное письмо, которое начиналось совсем неутешительно:

«Мой дорогой Гоген!
Вы настаиваете на том, чтобы я написал предисловие к вашему каталогу, в память о наших встречах зимой 1894/95 года здесь, за Институтом, недалеко от Пантеона и совсем близко от Монпарнасского кладбища.

Я охотно вручил бы вам такой подарок, чтобы вы увезли память о нем в Южные моря, куда вы отправляетесь искать среду, гармонирующую с вашей могучей фигурой, но чувствую, что с самого начала попал в ложное положение, и потому сразу отвечаю на вашу просьбу: «Не могу» — или, еще грубее: «Не хочу».

И Стриндберг столь же откровенно объясняет отказ.

«Я не в состоянии понять и одобрить ваше творчество. (Мне ничего не говорит ваше творчество, которое теперь стало насквозь таитянским.) Но я знаю, что это признание вас не удивит и не обидит, потому что ненависть других вас как будто только закаляет, и вашей свободолюбивой натуре по душе людская неприязнь. Вероятно, вы правы, ибо с той минуты, как вас начнут ценить, начнут вами восхищаться, следовать вашему примеру, группировать и классифицировать вас, с этой самой минуты ваше творчество снабдят ярлыком, который для молодых через пять лет станет синонимом устаревшего направления, и они изо всех сил будут стараться изобразить его совсем старомодным.

Я сам серьезно пытался вас квалифицировать, определить ваше место в цепи, понять ваше развитие, — но все мои усилия были тщетными».

Кратко рассказав о своих неудачных попытках объяснить импрессионизм читателям шведских газет, Стриндберг продолжает:

«В разгар агонии натурализма было, однако, имя, которое все называли с восхищением: Пюви де Шаванн. Одинокий, непохожий на других, он писал с убежденностью верующего, но в то же время считался с пристрастием современной ему публики к намекам. (Тогда еще не знали термина «символизм», которым так неудачно обозначают древний феномен — аллегорию.)

К нему, к Пюви де Шаванну, обратились мои мысли вчера, когда я под нежные звуки мандолины и гитары рассматривал полные солнца картины на стенах вашей мастерской, и воспоминание о них всю ночь преследовало меня во сне. Я видел деревья, которых ни один ботаник не найдет в природе, животных, превосходящих все, что мог вообразить Кювье, людей, которых вы один могли создать. Я видел море, которое словно вышло из вулкана, небо, в котором ни один бог не может обитать. «Мсье, — говорил я в моем сне, — вы сотворили новую землю и новое небо, но мне неуютно в созданном вами мире, там слишком солнечно для меня, обожающего сумерки. Да еще в вашем раю живет Ева, не отвечающая моему идеалу. Да-да, у меня тоже есть идеал женщины, а то и два!»

Сегодня утром я пошел в Люксембургский музей, чтобы посмотреть вещи Шаванна, к которым постоянно возвращались мои мысли. С большой симпатией смотрел я на «Бедного рыбака», чей взгляд так пытливо ищет улов, призванный обеспечить ему любовь и нежность его собирающей цветы жены и беспечного ребенка. Это прекрасно! Но тут же меня возмутил терновый венец рыбака. Ибо я ненавижу Христа и терновые венцы! Мсье, я ненавижу их, слышите? Я отвергаю этого жалкого бога, который покорно сносит удары. Тогда уж лучше Вицлипуцли, пожирающий человеческие сердца при дневном свете. Но Гоген создан не из ребра Шаванна, или Мане, или Бастьен-Лепажа.

Кто же он? Он — дикарь Гоген, ненавидящий ограничения цивилизации, своего рода Титан, который завидует Творцу, а потом на досуге творит свое собственное маленькое мироздание. Он — ребенок, ломающий свои игрушки, чтобы сделать из них другие, он еретик, который бросает вызов и предпочитает видеть; нёбо красным, а не голубым, как все остальные.

Честное слово, Похоже, что теперь, расписавшись, я в какой-то мере начинаю понимать творчество Гогена!

Одного современного писателя упрекали за то, что он не изображает реальных людей, а просто-напросто выдумывает своих героев. Просто-напросто!

Счастливого пути, мастер! Но возвращайтесь и обратитесь ко мне снова. Может быть, к тому времени я научусь лучше понимать ваше творчество, и это позволит мне написать дельное предисловие к новому каталогу в новом Отеле Друо. Ибо мне тоже все сильнее хочется стать дикарем и сотворить новый мир.

Париж. Первое февраля 1895.
Август Стриндберг».

Это было не совсем то, чего ожидал Гоген. Но вообще-то ответ Стриндберга был интересным и занимательным, его похвала несомненна. И Гбген поместил письмо целиком в каталоге, вместе со своим ответом¹⁴⁷. Затем он поспешил заблаговременно разослать каталог редакциям. Как и следовало ожидать, большинство ведущих газет и журналов тотчас воспроизвело необычное предисловие.

К сожалению, одного рекламного трюка было мало, чтобы люди, которые всего полтора года назад смеялись и отворачивались от его непонятных варварских полотен, вдруг стали драться на торгах из-за тех же картин. Книга с толкованиями и комментариями все еще не вышла. Повторное бегство пресыщенного цивилизацией художника в Южные моря уже не было такой романтичной сенсацией, как в первый раз. И вообще зимой 1894/95 года парижанам было не до выставок и прочих культурных мероприятий. Во-первых, анархисты, недавно убившие президента Сиди-Карно, терроризировали французскую столицу так же беспощадно, как в наши дни — оасовцы. Во-вторых, продолжал развиваться панамский скандал, и правительства сменялись так же часто, как перед приходом к власти де Голля. А главное, всю нацию, как во времена Петэна, всколыхнул и расколол на два лагеря приговор по делу Дрейфуса, вынесенный 19 декабря 1894 года. Где уж тут надеяться, что аукцион картин Гогена привлечет внимание и станет крупным событием. И в самом деле, 18 февраля 1895 года в аукционном зале собралось очень мало людей, и торг шел вяло. Гоген сделал безрассудную попытку взвинтить страсти, включившись в аукцион через подставных лиц. Но этот маневр кончился полным крахом, потому что в большинстве случаев никто с ними не состязался, и вырос только комиссионный сбор, который Гогену пришлось уплатить аукционерам. Из сорока семи картин настоящие покупатели взяли только девять, причем две достались его самому верному поклоннику — Дега.

Как обычно, Метте из газет и писем отлично знала, чем занят ее супруг. Единственное, о чем ее не осведомили, — что четыре пятых формально проданных картин приобрел он сам. А так как она из наследства все еще ничего не получила сверх первых полутора тысяч франков, то не смогла удержаться и в довольно резком письме напомнила ему, что у него есть жена и дети. Результат, конечно, был прямо противоположным тому, которого она ожидала. Вместо того чтобы признать ее просьбу вполне естественной, Гоген не замедлил придраться к тому, что Метте нарушила свое долгое молчание лишь из-за денег. В приступе гнева он грубо ответил:

«Давай потолкуем. Нельзя не признать, что человек, переживший то, что пережил я после моего возвращения, поневоле с грустью будет думать о жизни, семье и всем прочем.
1. Ты пишешь: обходись своими силами.
2. Дети — ничего не пишут.
3. Мне ломают ногу, мое здоровье подрывается, а от семьи — ни слова.
4. Зима была невыносимо долгой, и я, живя в одиночестве, тщетно пытался одолеть
хронический бронхит. Я буквально не могу жить без солнца.

При таких обстоятельствах и учитывая врагов, которых я нажил своей живописью, я должен быть очень осторожен, чтобы не погибнуть окончательно. Я не хочу впасть в крайнюю нищету в возрасте 47 лет, а мне это грозит. Если я буду повергнут на землю, на свете не найдется никого, кто помог бы мне снова встать на ноги. В твоих словах «обходись своими силами» заложена глубокая мудрость. Я так и буду делать».

Все-таки совесть немного мучила Гогена, это видно из того, что в прощальном, исполненном горечи письме он сказал неправду Метте о доходах от аукциона. По его словам, он в итоге потерял четыреста шестьдесят четыре франка восемьдесят сантимов. Но сохранившиеся документы показывают, что он выручил тысячу четыреста тридцать франков два сантима¹⁴⁸.

А так как у него, вероятно, еще оставалась немалая часть, если не половина, его наследства, он мог сразу после аукциона отправиться в Полинезию. И чем быстрее, тем лучше, потому что каждый лишний день в Париже съедал его маленький капитал, который был ему так нужен на Самоа. Несмотря на это, проходили месяцы, а Гоген и не думал собираться в путь.

Причина его странного поведения (которая выпала из поля зрения большинства биографов, потому что Морис ошибочно сообщает, будто Гоген отплыл «ранней весной 1895 года») в том, что перед самым аукционом он снова заболел. У него пошла сыпь по всему телу, и все, включая самого Гогена, признали, что она сифилитическая¹⁴⁹. Способы лечения были тогда не очень действенные, и прошло несколько месяцев, прежде чем он заказал билет. И, должно быть, именно тревога за свое здоровье побудила его отказаться от плана поехать на дикие острова Самоа, вместо этого он предпочел вернуться на Таити, где был европейский госпиталь. Тот факт, что О’Конор и Сегэн то ли не могли, то ли не хотели плыть с ним сразу, очевидно, тоже повлиял — все-таки плохо отправляться одному на совершенно незнакомый остров, где белых было совсем мало, да и то почти сплошь англичане и немцы. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

_______________

144. Указания на то, что Гоген хотел поселиться на Самоа, косвенны, но достаточно вески, потому что он не только просил Молара (письмо № 152) купить ему самоанский словарь, но и написал по-английски на подаренной О’Конору гравюре: «Моему другу О’Конору, самоанцу» (Каталог О’Конора, № 17).
145. Перрюшо, 287—88.
146. Альстрём, глава 6.
147. Хотя Стриндберг хорошо знал французский язык, он написал письмо по-шведски и попросил Вильяма Молара перевести его (сообщено издателем Альбертом Боньером, Стокгольм).
148. В издании Маленга в письме о продаже (№ 158) допущена ошибка: «464 Fr 80 dans ma poche», а надо: «464 Fr 80 de ma poche».
149. Луаз, 1951, 25, и Перрюшо, 293—94. Симптомы, в общих чертах описанные друзьями Гогена, нисколько не спорят с моей гипотезой в главе IV, что он заразился сифилесом еще до 1891 г. Далее, его ответ (если сведения верны) на предупреждение о риске, инфекции: «В моем возрасте больше нечем заражаться», — приобретает смысл только, если принять, что Гоген уже был болен.

На Главную блог-книги "ГОГЕН В ПОЛИНЕЗИИ"