НАЧАЛО КНИГИ – ЗДЕСЬ. НАЧАЛО ПРЕДЫДУЩЕЙ ГЛАВЫ – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ.

Самое логичное после неудавшейся попытки самоубийства — немедля повторить ее более тщательно. Но когда Гоген, вконец обессиленный, вернулся с горы домой, он, как и большинство людей, переживших такое потрясение, не мог ни думать, ни поступать логично. Он попросту лег на кровать и погрузился в сон.

Но хотя Гоген постепенно оправился настолько, что временами убийственная боль в ноге совсем его отпускала, он чувствовал себя «живым мертвецом». У него не было ни сил, ни желания что-либо решать, он только мечтал о передышке, чтобы обо всем поразмыслить.

Однако в отличие от тех, кто уже покоится под землей, живой мертвец должен пить и есть. Кроме того, Гогену нужно было срочно раздобыть две с половиной тысячи франков и уплатить долги. Правда, в конце января 1898 года пришло семьсот франков от Шоде и сто пятьдесят от Мофра, одного из парижских покупателей его картин. Но этого хватило лишь на то, чтобы убедить китайского бакалейщика в Пунаауиа, у которого Гоген брал почти все нужные ему продукты, не лишать его кредита. Для расчетов с главным кредитором, Земледельческой кассой, не осталось ни сантима. А срок займа истекает в мае, и тогда директор кассы без жалости наложит арест на замечательный дом Гогена и продаст его…

Впервые после того, как он в 1883 году стал профессиональным художником, Гоген был даже готов бросить живопись, и когда он в конце марта 1898 года после долгого перерыва смог, не боясь приступов головокружения и обмороков, выходить из дома, то, чтобы справиться со своими затруднениями, можно сказать, перенесся на пятнадцать лет назад. Вышло так, что освободилась штатная должность казначея в Земледельческой кассе. Как бывший биржевой маклер, Гоген справедливо считал себя самым подходящим человеком во всей колонии на этот пост. К тому же, работая в кассе, будет легче получить отсрочку. Тем более что отсрочка нужна минимальная, ведь казначей получает в год четыре тысячи франков жалованья, да еще ему обеспечен приработок не меньше шести тысяч. Обычно счастливый обладатель этой должности, не перенапрягаясь, зарабатывал больше тысячи франков в месяц¹⁷⁷.

В централизованной по парижскому образцу колониальной администрации все важные посты распределялись губернатором. Поэтому Гоген, несмотря на горький опыт, запряг лошадь, отправился в город и еще раз оставил в губернаторской канцелярии свою визитную карточку, прося принять его. Губернатором с февраля 1898 года был бывший начальник Управления внутренних дел Гюстав Галле, повышенный в награду за успешное «усмирение» проанглийски настроенных туземцев Раиатеа. Увы, когда Гоген рассказал о своей давней работе на финансовом поприще, губернатор Галле, не очень-то сочувствующий людям со сложной и тонкой душой энергичный здоровяк, недоверчиво отнесся к его ничем не подтвержденным словам. И он не скрывал, что неспособность Гогена в условленный срок вернуть заем Земледельческой кассе обличает его далеко не с лучшей стороны.

Однако Гоген выглядел так скверно и отчаяние его было настолько искренним, что Галле в конце концов сжалился и предложил ему другую, более подходящую для него должность. Речь шла о скромном месте чертежника в Управлении общественных работ. Жалованье — шесть франков за рабочий день; другими словами, не оплачивались воскресенья и другие праздники, а также, — чтобы не было прогулов и мнимых болезней, — все остальные пропущенные дни. В месяц выходило около ста пятидесяти франков, только-только прокормиться, а уж об уплате долгов нечего и думать. И, как назло, его добрый друг Жюль Агостини, который долго возглавлял Управление общественных работ, всего два месяца назад перевелся в другую колонию¹⁷⁸. Несмотря на все это, Гоген, как ни странно, принял предложение губернатора. А может быть, это и не так уж странно, может быть, как раз возможность с головой уйти в какое-то дело и отвлечься прельстила Гогена. Ведь знаем же мы случай, когда именно для этого известный разведчик Лоуренс тридцатью годами позже под чужим именем поступил рядовым в военно-воздушные силы. Иначе не объяснишь решение Гогена, потому что он не передумал, хотя вскоре получил от Даниеля де Монфреда 575 франков и ему на весьма льготных условиях продлили заем. Вообще оказалось, что он зря так маялся: как владелец участка стоимостью в три-четыре тысячи франков, Гоген по правилам Земледельческой кассы мог превратить свой годичный десятипроцентный заем в ипотечную ссуду из шести процентов годовых, сроком на шесть лет¹⁷⁹.

Ежедневно ездить на работу в Папеэте — тринадцать километров по скверной дороге — было, конечно, слишком утомительно, да и времени жалко. Поэтому Гоген забрал Пау’уру и прочие предметы первой необходимости, запер свою виллу-мастерскую и переехал в западное предместье столицы, Пао-фаи, в двухкомнатный домик с верандой, который ему очень дешево сдал один из его новых коллег, Виктор Лекерр. Предупредительность Лекерра объяснялась тем, что его девушка, Тераиехоа из Матаиеа, была лучшей подругой Теха’аманы¹⁸⁰. С разных сторон, но не дальше ста метров, Гогена окружали не только старые друзья — семейства Дролле и Сюха, — но и новые знакомые, обитатели маленького поселка мадам Шар-бонье. Больница тоже была под рукой; очень кстати, потому что теперь он мог основательно лечиться как амбулаторный больной. Гораздо дальше, километр с лишним, было до места службы, ибо Управление общественных работ находилось тогда на самом конце Фаре Уте, узкого мыса в восточной части лагуны (теперь оно размещается в центре города, рядом с больницей). Но это не играло особенной роли, ведь у Гогена была своя коляска. Он мог добираться и другим способом, которым часто пользовался, так как это был единственный посильный для него моцион: на легкой лодке через лагуну, обычно вместе с Виктором Лекерром.

Как и думал Гоген, работа оказалась убийственно нудной. У нас есть очень авторитетное описание того, как работалось правительственному чиновнику в середине девяностых годов, за полвека до того, как в Папеэте появились первые установки кондиционирования. Автор этой зарисовки — сам Жюль Аго-стини: «День начинается рано, в четыре часа утра горожане идут за продуктами на рынок около ратуши… Магазины и учреждения открываются между шестью и семью утра. Первым делом служащие выспрашивают друг друга о последних сплетнях и обмениваются множеством похабных историй, которые принес с рынка слуга, приятель или служанка. Истории помогают коротать время; правда, иногда от этого страдает работа…

Часам к десяти, когда солнце приближается к зениту и в деревянных строениях становится невыносимо жарко, беседа идет все более вяло, потом и вовсе прекращается. Но тут наступает время начальству и служащим покинуть свои конторы, магазины и пакгаузы и идти в город. Одни заходят в клуб, другие отправляются домой, чтобы перекусить в кругу семьи.

В полдень магазины снова принимают покупателей, часом позже открываются конторы. Но работать теперь еще тягостнее, чем утром, потому что стало еще жарче, и зной вкупе с процессом пищеварения скорее побуждает служащих предаться сиесте, чем отмерять ткани или заниматься какой-то бумагой, которая вполне может подождать, даже лучше, если она полежит. Наконец, в пять бьет час избавления. Не мешкая ни минуты, все — управляющие и служащие, начальники и подчиненные — срываются с места с такой поспешностью, словно их после долгого заточения выпустили из тюрьмы. Что значит невыносимо долгий и напряженный трудовой день!

Каждый ищет себе развлечение по вкусу. Для многих это означает прогулку до Фаа или Фаутауа, где можно встретить всевозможные экипажи, веселых и крепких всадников и очаровательных велосипедисток, которые либо, не торопясь, работают педалями, либо мчатся очертя голову. Для других это партия в карты или домино, причем перед игрой или во время оной, как положено, выпивается аперитив. Самые тертые калачи, не задумываясь о завтрашнем дне, выкуривают трубку опиума. Около часа занимает ужин, после чего опять идут в клуб или, позевывая, бродят по почти опустевшим улицам»¹⁸¹

Сам Гоген без особой горечи называл свое новое существование «оглупляющим», а работу «мало интеллектуальной». Помимо присутствия в конторе, где он преимущественно снимал копии с чертежей и планов, ему вменялось в обязанность инспектировать дороги, что было еще скучнее и утомительнее. Характер его службы несколько изменился после того, как сердитый сержант артиллерии, исполнявший обязанности начальника Управления общественных работ, потерял надежду привить своим подчиненным понятие о воинской дисциплине и первого мая 1898 года вернулся в казарму. После него место начальника, тоже временно, занял техник очень скромного Управления коммунального хозяйства Папеэте, Жюль Оффрэ, обладавший прямо противоположным недостатком: он был слишком уступчив и мягок. Зато Оффрэ разбирался в технике и был неплохим художником-любителем, в молодости даже учился в Академии художеств в Париже, да только не оправдались его надежды стать великим живописцем. Впрочем, и он не нашел лучшего применения талантам Гогена. К тому же, по его понятием, Гоген вообще не обладал талантом, ведь мерилом художника Оффрэ было высокое академическое искусство, которое он смолоду сделал своим идеалом.

Зато исполняющий обязанности начальника Оффрэ был доволен, что в конторе есть грамотный человек, которому можно поручить переписку. Пусть она не очень обширна, но правильно составить письмо и написать его без ошибок — не так-то просто. Поэтому он не особенно придирался к Гогену, когда тот опаздывал на работу или вдруг, невесть почему, впадал в мрачность и даже демонстрировал свое дурное настроение, хлопая дверью¹⁸². (Последующие поколения чиновников, как ни ревностно они искали, не нашли в архивах Управления ни одного чертежа или хотя бы рисунка на полях, выполненного рукой Гогена. Дело не столько в том, что чертежника превратили в писаря, сколько в том, что в 1906 году циклон сровнял с землей здание конторы и разметал все бумаги по горам и по морям.)

До службы в Управлении Гоген все время жил особняком, не входя ни в какие профессиональные или общественные группы, религиозные или политические союзы. Конечно, он много раз страдал от того, что неоткуда было получить помощь и поддержку. Правда, зато его не затрагивали постоянные яростные схватки, которые происходили между различными группами, и прежде всего между поселенцами и правительственными чиновниками. Те немногие люди, с кем Гоген сам общался, невзирая на их классовую, расовую или групповую принадлежность, воспринимали его как равного, а некоторые, например лейтенант Жено, семья Дролле и романтик Оливен, даже преклонялись перед ним. Но как только он занял место чертежника в правительственном учреждении, его тотчас снабдили ярлыком и отнесли к определенной группе. Большинство друзей Гогена среди поселенцев перестали его признавать; с их точки зрения, он завербовался к врагу. А в чиновничьей иерархии, к которой он теперь принадлежал, Гоген, увы, стоял на самой низкой ступеньке. Судьи и начальники отделов, капитаны и лейтенанты, охотно общавшиеся с художником Гогеном, считали ниже своего достоинства разговаривать с конторщиком Гогеном. Многие даже смущенно отворачивались в другую сторону, когда им случалось увидеть его во главе бригады туземных рабочих на улицах города или в пригороде.

Изоляция Гогена усиливалась еще из-за того, что, в отличие от 1891 года, когда у него была официальная миссия, низкий чин не позволял ему стать членом клуба «Сёркл Милитер». (Для этого требовалось звание не ниже младшего лейтенанта или соответствующий гражданский чин.) А среди мелких служащих, которые могли и хотели с ним знаться, лишь трое сколько-нибудь его привлекали. Мы уже упоминали его товарища по работе, Виктора Лекерра, но тот был слишком молод (всего двадцать лет); разве что послать за чем-нибудь или попросить что-то отнести. Столь же преданным, но гораздо более интересным приятелем — слово «друг» и здесь вряд ли оправдано — оказался один бывший солдат, бретонец по имени Пьер Лёвёрго. Он участвовал в военных действиях на Раиатеа, был ранен в руку копьем и, когда его вскоре демобилизовали, в награду за проявленную доблесть получил медаль и приятную должность вестового в губернаторской канцелярии. Гогена в нем больше всего привлекало то, что Лёвёрго готов был без конца слушать рассказы о Бретани. Самым развитым и высокопоставленным членом тройки был писарь Франсуа Пикено; Гоген знал его давно, однако до сих пор как-то мало с ним общался¹⁸³. Оба отбывали воинскую службу на флоте, и это тоже их сближало. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

________________

177. Лемассон, № 2, 1950, 19; ВО № 12, 1895, 260.
178. ВО, № 1, 1898, 37.
179. Смотри § 17 и 19 устава (ВО, № 12, 1895, 266—67). Документ о ссуде, ныне хранящийся в музее Папеэте, был опубликован Жакье, 1957, но без приложений с датами взносов Гогена.
180. Устные сведения от Тераиехоа Лекерр.
181. Агостини, 1905, 28—31.
182. ВО, № 1, 4, 5, 1898; Repertoire, 20; Дорсенн, 134—35; Лемассон, № 3, 32. А также устная информация от дочери Жюля Оф-фрэ — Элен Оффрэ.
183. Письмо Пикено Даниелю де Монфреду. Устные сведения от Пьера Лёвёрго и Тераиехоа Лекерр.

На Главную блог-книги "ГОГЕН В ПОЛИНЕЗИИ"