НАЧАЛО КНИГИ – ЗДЕСЬ. НАЧАЛО ЭТОЙ ГЛАВЫ – ЗДЕСЬ.

Было бы интересно услышать мнение Гогена об этом чудном памятнике, который стоит и ныне, причем три шоколадного цвета фигуры банальностью и уродством превосходят даже крашеных итальянских гипсовых святых, обычно украшающих католические церкви в Южных морях. К сожалению, в переписке Гогена с конца мая по конец августа 1902 года есть пробел, так как 27 мая роскошный «Южный крест» постигла судьба, рано или поздно постигающая все суда во Французской Полинезии: он наскочил на коралловый риф и разбился вдребезги²³⁹. Прошло три месяца, прежде чем на линию вышло другое судно, а за это время у Гогена появились для писем темы поважнее, чем католический юбилей. Впрочем, в одной из его книг есть язвительный выпад против европейцев, не способных ценить туземное искусство; можно думать, что он предпочел бы памятник в маркизском стиле. Но поручить Гогену изваять первый официальный монумент на Маркизах — такая безумная мысль, разумеется, никому не пришла бы в голову…

Учитывая непримиримую вражду между двумя соперничающими миссиями, не так-то странно, что католический епископ, который полгода смотрел сквозь пальцы на «безнравственное поведение» Гогена, вдруг вознегодовал, прослышав о его знакомстве с пастором Вернье. Но до открытой вражды дошло только в середине июля, и повод был архипустяковый. Французский национальный праздник 14 июля и на Маркизских островах считался крупнейшим событием года. Как и на Таити, его отмечали большими конкурсами танца, песни и музыки, собиравшими всех жителей Хиваоа и ближайших островов, кто только держался в седле или мог сесть в лодку. В Атуоне всем заправлял, естественно, официальный представитель республики, жандарм Шарпийе. Лучшие исполнители, как положено, награждались денежными премиями. Чтобы распределить их, требовался знающий и беспристрастный судья. Шарпийе решил, что лучше всего подойдет Гоген; казалось бы, это означает, что они по-прежнему ладили между собой. Однако другой вывод напрашивается, когда читаешь превосходный рассказ Дэвида Холла о том, как проходил национальный праздник в Атуоне в 1901 году: «В день нашего приезда начали прибывать жители соседних долин и ближайших островов; зрелище было очень живописное. Сойдя с лодок на берег, они первым дело мылись и надевали свои наряды. Потом с вождями во главе, под громкий барабанный бой, шли по деревенской улице на площадь перед домом жандарма и докладывали о своем прибытии, после чего расходились по друзьям. Наверно, это было не малым бременем для местного населения, если учесть, что все жители семи-восьми долин собрались на праздник, происходивший на просторной площади посреди Атуоны. Здесь была сооружена столовая для белых, попросту длинный навес на столбах. Нас всех пригласили принять участие и повеселиться за счет республики…

Празднества начались около одиннадцати часов, и меня познакомили с белыми жителями архипелага, их было около двадцати, в том числе человек шесть жандармов. Если исключить последних, об остальных скажу, что более жалких и опустившихся бичкомберов я в жизни не видел. Впрочем, учитывая, что многие из них держат лавки на глухих островках и живут без всякой сзязи с окружающим миром и им не с кем поговорить, кроме туземцев, не удивительно, что они роняют себя и нередко начинают пить. Большинство привезли с собой жен, одетых так, чтобы всех «убить наповал». Нам подали превосходный обед, который мы запили дешевым красным вином, потом добавили коньяк. После обеда, как и следует быть, когда собрано вместе много французов, последовала бездна речей, и комплименты сыпались градом.

Дальше было самое главное. Танцевальные группы разных долин по очереди подходили к столовой и выстраивались в четыре длинные параллельные колонны по двадцать человек; две колонны женские, две — мужские. Группы танцевали под руководством своего дирижера, одетого в добытую на каком-нибудь судне изношенную флотскую форму. У кого не было формы, тот щеголял в имитирующем ее самодельном костюме из крашеной бумажной ткани с желтым галуном.

Соперничающие группы, ожидая своей очереди, толпились кругом и весьма откровенно делились впечатлениями. На мою долю выпала честь возглавить жюри, призванное определить лучших танцоров. Мне почудилось, что Варни улыбнулся, когда я дал свое согласие, и вскоре я понял причину: это было потруднее, чем судить футбольный матч. Во-первых, туземцы со всех сторон осаждали меня, разъясняя замечательные достоинства и тонкости исполнения своих групп; во-вторых, каждый из жандармов подходил ко мне, чтобы сказать, что я поступлю в высшей мере несправедливо, если не присужу первую премию «его» долине. Жандармы особенно горячились. Двое из них так повздорили, что принялись колотить друг друга по голове; вмешался строгий сержант и посадил их под арест.

… Танцы продолжались всю вторую половину дня; мы сидели и смотрели. Большинство белых прилежно накачивались вином и коньяком, и когда вечером подали обед, все были пьяны в стельку. После обеда во всем жюри не оказалось ни одного достаточно трезвого человека, с кем бы я мог посоветоваться, как распределить премии.

Потом начался конкурс песни. Певцы каждой долины садились в круг по-турецки и исполняли свои причудливые, довольно мрачные рари. В свете больших бамбуковых факелов это было очень красивое, живописное зрелище.

Не меньше двух-трех тысяч человек собралось в Атуоне, постоянное население которой не превышает пятисот. Нужно ли говорить, что, учитывая маркизские нравы, позднее разыгрались не поддающиеся описанию сцены.

Придя домой около двух часов ночи, я застал свое жилище оккупированным пятью-шестью мужчинами и девушками, которые собирались провести в нем ночь. Даже моя постель была захвачена, на ней крепко спали двое. Уговорить кого-либо уйти было невозможно. Не видя другого выхода, я послал за жандармом, и он их живо выдворил…

Забыл сказать, что католическая и протестантская миссии на острове дико соперничают между собой, и это особенно проявилось во время праздника. Добиваясь премии, каждая миссия выставила труппу танцоров из своей паствы. Единственный способ, каким я мог угодить обеим сторонам (говорю «я», потому что члены жюри, не говоря уже об их нетрезвости, относились друг к другу так подозрительно, что всецело положились на меня, чужака), — присудить каждой труппе по первой премии. Но и то два аскетических священника-иезуита смотрели на меня далеко не ласково»²⁴⁰.

Гоген попытался выйти из затруднительного положения, в которое попал то ли по недомыслию, то ли по незнанию, точно таким же способом. Другими словами, он тоже присудил в конкурсе песни две первые премии — одну католическому хору за красивое исполнение «Гимна Жанне д’Арк», другую протестантскому хору, который великолепно спел «Марсельезу»²⁴¹. Но эта уловка никого не устроила; больше всех недоволен был католический епископ.

К сожалению, вскоре у него появился повод обвинить Гогена в вещах куда более серьезных, чем заурядная предвзятость. В это время кончилась тихая семейная жизнь Гогена — Ваеохо, как и многие ее предшественницы, забеременела; к июньским празднествам она была уже на седьмом месяце. Ни она, ни Гоген не считали это большой бедой, но дело в том, что Ваеохо после праздника уехала с родителями в родную деревню, чтобы рожать среди своих. (Ребенок — девочка — появился на свет в долине Хакеани 14 сентября 1902 года²⁴².) И возникла проблема, потому что на сей раз епископ твердо вознамерился не допустить, чтобы еще кто-нибудь из юных учениц миссионерской школы проходил следующую ступень у нечестивого художника. Его запрет вызвал сардонический комментарий Гогена. «Епископ — престарелый кролик, я же — жесткий и хрипловатый старый петух. Если я скажу, что первым начал кролик, это будет правдой. Требовать с меня обета невинности— это уж слишком».

На беду для Гогена, уже начались летние каникулы, и большинство девочек разъехались к родителям в другие, уединенные долины или на другие, еще более уединенные острова. А те немногие, которые жили в Атуоне, настолько боялись епископа, что в лучшем случае могли прийти в «Веселый дом» поздно вечером и уйти на рассвете. Гоген придумал искусную месть — он вырезал из дерева и поставил около лестницы своего дома две полуметровые фигуры, тотчас опознанные всеми жителями Атуоны. Одна, с надписью «Отец Пайяр» («Отец Распутник»), внизу, весьма походила на епископа, если не считать сатанинские рога во лбу. Вторая, с надписью «Тереза», изображала почти нагую туземку, в которой легко было узнать служанку епископа; по неподтвержденным слухам, она была любовницей святого отца, пока не вышла скоропалительно замуж за туземца²⁴³.

Наверно, в рогах епископа содержался намек не только на его дьявольскую натуру. Видимо, в это же время Гоген вырезал и третью фигуру, чуть побольше, которую окрестил «Сен-Оранг», — безобразного мужчину, обхватившего руками свое толстое брюхо. Имя «Сен-Оранг» дало повод для многочисленных догадок. Несомненно, опущена вторая половина последнего слова, так что подразумевается «Орангутан». Но кого в Атуоне Гоген решил обозвать орангутаном? Ответить нетрудно, если учесть, что правой рукой епископа Мартена в это время был священник с необычным именем Оран Сен-Крик, ужасно некрасивый²⁴⁴. Впрочем, католические миссионеры не остались в долгу. В дальнейшем они неизменно величали Гогена «Кокен», что, как известно, означает «Негодяй».

Когда начался новый учебный год, Гоген нанес миссии еще более мощный удар. Придя на берег с кодексом законов в руках, он объяснял прибывающим из других долин родителям, что они вовсе не обязаны, как им до сих пор внушали, посылать своих детей в атуонский интернат. В итоге число учеников в каждом классе сократилось почти наполовину. Не пришли даже многие юные жители Атуоны, которым, по правилам, надо было явиться²⁴⁵. После этого, как и следовало ожидать, Гоген нажил себе еще одного врага в лице добродушного Шарпийе; не только потому, что жандарм был убежденным католиком, но и потому, что из-за школьного инцидента у него сразу прибавилось хлопот. Первая попытка Шарпийе досадить Гогену выглядит, скорее, смешной: он взял с него штраф за то, что тот вечером выехал на коляске без фонарей. Словно это могло угрожать движению на острове, где двуколка Гогена была единственным экипажем! Но вслед затем Шарпийе предпринял куда более грозный шаг. Двадцать восьмого августа он написал администратору Маркизского архипелага длинный рапорт, обвиняя Гогена в том, что он:

1. Подстрекал родителей (имярек) не посылать своих детей в школу в Атуоне.

2. Подстрекал туземцев (имярек) не платить налогов.

Из приложенных данных следовало, что доходы от налогов составили всего 13 тысяч против 20 тысяч в прошлом году. Рапорт Шарпийе заканчивался словами: «Помимо этих, главных, нарушений мсье Гоген повинен и в других; так, его нравы эпикурейца показывают туземцам пример, в котором они вовсе не нуждаются»²⁴⁶.

Чистая случайность спасла Гогена. Ревностного блюстителя законов Мориса де ла Ложа де Сен-Бриссона только что сменил старый друг Гогена, человек мягкий и разумный, а именно Франсуа Пикено²⁴⁷. Его самого перевели из Папеэте за «неповиновение», и он отлично понимал людей, которые иногда проявляли строптивость. Пикено до самого конца благоволил Гогену, это видно не только из сказанных им после смерти художника слов: «Хотя я разделял не все его взгляды, у нас были отличные отношения»²⁴⁸, — но и из его действий. В частности, отвечая Шарпийе, он постарался его утихомирить. По поводу школьного инцидента посоветовал никаких мер не принимать, ведь закон в самом деле оправдывал Гогена. Но мириться с неуплатой налогов он не мог и разрешил Шарпийе в крайнем случае пойти на опись имущества. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

_____________________

239. Доклад губернатора Пети от 26 июня 1902 г.
240. Холл —Осборн, 139—46.
241. Шассе, 1955, 109.
242. Леброннек, 1956, 192. Свидетельство о рождении в отделе записей актов гражданского состояния Папеэте.
243. Шассе, 1955, 104—105, 109—10.
244. Repertoire, 416; Annales, март и ноябрь 1900 г. Подлинное имя отца Орана — Исидор, а новое имя он принял по прибытии на Атуону.
245. Рукопись Рулона и рассказ епископа Лекадра.
246. Луаз. 1953, 11.
247. JO, 7. IX. 1901; ВО, 7, 1902, 329.
248. Письмо Пикено Молару после смерти Гогена.

На Главную блог-книги "ГОГЕН В ПОЛИНЕЗИИ"