НАЧАЛО КНИГИ – ЗДЕСЬ. НАЧАЛО ГЛАВЫ – ЗДЕСЬ.

Услышав, что Гоген решил навсегда уехать в Южные моря, Морис тотчас выразил свое сочувствие и одобрил этот смелый шаг, продекламировав строки Малларме:

Тоскует плоть, увы! к чему листать страницы?
Все книги прочтены! Я чувствую, как птицы
От счастья пьяны там, меж небом и водой.
Бежать, бежать! Ни сад, заросший лебедой —
Пусть отражался он так часто в нежном взоре, —
Не исцелит тоску души, вдохнувшей море,
О ночь! ни лампы свет, в тиши передо мной
Ложащийся на лист, хранимый белизной,
Ни молодая мать, кормящая ребенка.
Уходим в плаванье! Мой стимер, свистни звонко
И в мир экзотики, в лазурь чужих морей,
Качая мачтами, неси меня скорей.
(Перевод с французского В. Левика)

Сам Гоген был настроен куда более трезво и деловито: он не замедлил осведомить Мориса, во сколько обойдется эта южноморская мечта, а заодно признался, что пока у него, увы, нет денег даже на еду. Правда, заверил он Шарля, ему только что пришел в голову отличный способ раздобыть средства на дорогу. Теперь Гоген задумал отправить все свои непроданные картины или, во всяком случае, лучшие из них на аукцион в Отель Друо. Но для успеха аукциона надо было, чтобы несколько крупных газет и журналов как следует разрекламировали его. А для этого в свою очередь требовался свой человек и поборник в журналистских кругах. Лучше всего такой квалифицированный, как Морис. К чести последнего надо сказать, что он делом подтвердил, как искренне восхищается Гогеном, охотно взяв на себя нелегкие обязанности агента по рекламе. И сразу же сделал очень удачный ход, заручившись поддержкой влиятельного Стефана Малларме.

Гоген стал завсегдатаем кафе символистов, к нему привыкли и с ним считались, но зато начали портиться его отношения с радушным хозяином дома Шуффенекером, которого он намечал себе в спутники. Шуфф давно привык к тому, что Гоген, не стесняясь, покушается на его запасы сигар и спиртного, бесцеремонно распоряжается в доме, всюду развешивает свои картины и приводит друзей во все часы суток, и кротко все переносил с завидным самообладанием. Но теперь, увы, было похоже, что Гоген решил распространить свои права и на жену Шуффа, женщину кокетливую и красивую. Во всяком случае, так заключил Шуфф, хотя убедительных доказательств у него не было. И в конце января 1891 года дошло до разрыва. Правда, безграничное преклонение Шуффа перед гением Гогена и тут оказалось сильнее всех прочих чувств: он вызвался и впредь заботливо хранить картины Гогена, хотя выставил их автора за дверь. Окончательно отпал еще один участник Гогеновой экспедиции в Южные моря.

За восемнадцать франков в месяц Гоген снял меблированную комнату на улице Деламбр, между Люксембургским парком и Монпарнасским кладбищем. Этот выбор объясняется не только низкой платой, но и тем, что в соседнем квартале, на улице де ла Гран-Шомьер, был чрезвычайно дешевый ресторан, названный в честь владелицы «У Шарлотты», куда ходили главным образом ученики разместившейся напротив частной школы живописи — академии Коларосси. У этого ресторана было еще одно преимущество: добрая хозяйка часто принимала у нищих художников картину в уплату за долг. И Гоген стал здесь постоянным посетителем.

Шарлотта Карон, урожденная Футтерер, эльзаска по происхождению, и ее заведение сыграли известную роль в жизни Гогена, вот почему стоит привести одно описание ресторана:

«Как раз напротив «Коларосси» бросались в глаза две вывески, написанные на металлических досках. На одной были изображены цветы, на другой — отлично выполненные сочными красками плоды; автором первой был Альфонс Муха, второй — Владислав Сливинский. Между вывесками открывался вход в маленькое помещение, которое больше всего напоминало лавку парижского торговца картинами, так много полотен всех форматов заполняло стены до самого потолка. Тут были очень интересные вещи, а некоторые просто первоклассные… В завтрак и в обед сюда набивалось множество народу, и стоял страшный шум. Слышалась французская, английская, польская речь. Бархатные береты французов чередовались с поношенными польскими шляпами, и тут же можно было заметить в изящном уборе головку красивой молодой англичанки… А в углу напротив двери, за прилавком, сидела тучная мадам Шарлотта в желто-оранжевом платье с розовыми цветочками. Роскошная прическа, черные брови и ресницы, ярко-синие глаза… Она встречала входящих приветливой улыбкой; видно было, что все это добрые, близкие друзья. Над головой мадам висел ее портрет, чудесная пастель работы Выспяньского, на которой она была изображена в том же самом платье.

Летом все переходили в так называемый малый сад, огражденный высокой стеной. Песок под ногами, клочок неба над головой да выполненный Выспяньским клеевой краской большой пейзаж на одной из стен (словно задник небольшой сцены) — вот и все, чем был примечателен этот сад. Фреска изображала Люксембургский парк с его газонами, полный скульптур и декоративных балюстрад на фоне развесистых платанов, и фасад дворца. Впереди — несколько девушек в итальянском национальном платье, любимые модели Выспяньского»²².

Обстановка в комнате Гогена на улице Деламбр явно отвечала низкой плате; вот как ее описывал датский художник Виллюмсен: «Мастерская была пуста, если не считать стоявшую посреди комнаты железную кровать, на которой, играя на гитаре, сидел Гоген с женщиной на коленях. Единственным произведением искусства, которое я увидел у него, была только что законченная деревянная фигурка на камине. Она изображала экзотическую женщину. Возможно, олицетворяла то, что Гоген мечтал увидеть на Таити. Ноги были не закончены. Гоген назвал фигурку «Вожделение»²³.

Женщина, сидевшая на коленях Гогена, была, вероятно, Жюльетта Уэ — бледная худосочная двадцатилетняя швея с черными всклокоченными волосами, с которой он жил в это время. Ему стоило больших трудов уговорить ее позировать без одежды для первой, последней и единственной символистской картины, какую он когда-либо написал. Сам Гоген назвал эту нарочитую демонстрацию солидарности со своими новоявленными полезными друзьями «Утрата невинности», но потом без его ведома излишне щепетильные люди переименовали ее в «Пробуждение весны». На переднем плане, на горизонтальной плоскости, наполовину коричневой, наполовину темно-зеленой, держа в руке увядший цветок, навзничь лежит Жюльетта. У нее на плече сидит лиса, а в глубине картины через розовое поле наискось идет бретонское свадебное шествие. Чтобы понять символику этой вещи, надо знать, что лиса — символ плотского вожделения и распутства… в Индии. Словом, так называемое символическое содержание картины ничуть не примечательнее того, что можно увидеть на любом аллегорическом лубке.

Потом Гоген переехал в другую комнату, более заслуживающую наименования меблированной, на улице де ла Гран-Шо-мьер, 10, напротив ресторана «У Шарлотты», то есть в доме академии Коларосси. Возможно, он жил там бесплатно, давая за это несколько уроков в неделю в школе живописи. Рекомендовал его старый друг и коллега Даниель де Монфред, который тоже обедал в ресторане Шарлотты Карон²⁴. Честный и обязательный Даниель, как и Шуфф, не отличался большим дарованием и, как и тот, все бы отдал за искру гения Гогена, перед которым оба они искренне преклонялись. Впрочем, Гоген достаточно высоко ценил картины Даниеля, чтобы привлечь его к неудавшейся выставке в кафе Вольпини в 1889 году. Даниель тоже искал утешения после разрыва с непонимавшей его женой, которую где-то оставил; кажется, это он познакомил Гогена с Жюльеттой. Их объединял также интерес к морю. У Даниеля, сына обеспеченных родителей, была 36-тонная яхта, на которой он каждое лето ходил вдоль атлантического побережья Франции или в Средиземном море.

Между тем самоотверженный Морис обегал все редакции и артистические кафе, чтобы устроить статьи и бесплатную рекламу предстоящему аукциону. Его красноречие и дипломатическое искусство принесли плоды: критики большинства ведущих газет и журналов своевременно и подробно, на видных местах, рассказали об аукционе и романтическом бегстве Гогена от пороков цивилизации. Самую длинную и яркую статью написал подвергшийся особенно упорной обработке Октав Мирбо, который к тому времени был настолько известен, что редакции, не раздумывая, печатали лишних десять тысяч экземпляров, если в газете появлялся подписанный им материал. Для нас в блестящей, как всегда, статье Мирбо (она появилась в «Эко де Пари») особенно интересно очаровательное объяснение причин, которыми было вызвано героическое решение Гогена: «Та же потребность в тишине, сосредоточенности и полном одиночестве, которая привела его на Мартинику, побуждает его на этот раз уехать еще дальше, на Таити, в Южные моря, где природа лучше отвечает его мечте и где он может рассчитывать на более радушный прием, словно блудный сын, возвратившийся к родным пенатам». Мирбо превзошел сам себя, написав вторую, не столь длинную, зато еще более хвалебную статью, которая появилась через два дня на первой полосе «Фигаро»²⁵.

Гоген был в таком восторге, что попросил разрешения у автора включить первую статью в каталог аукциона. Но, как и следовало ожидать, особенно превозносил величие Гогена наделенный почти пророческой прозорливостью критик-символист Альбед, Орье. Свое эссе на пятнадцать страниц в главном органе символистов «Меркюр де Франс» он заключил громкой фанфарой:

«Но какими бы волнующими, мастерскими, великолепными ни были произведения Гогена, они ничто перед тем, что он мог бы создать в любом другом обществе, кроме нашего. Хочу повторить: Гоген, как и все художники-идеисты, прежде всего декоратор. На ограниченной площади холста его композициям тесно. Порой кажется, что это лишь фрагменты огромных фресок, готовые взорвать сковывающие их рамки.

Да-да, в этом веке, который уже на исходе, мы знаем пока только одного великого декоратора, может быть, двоих, если еще считать Пюви де Шаванна! И однако наше идиотское общество, где столько банкиров и ученых инженеров, отказывает этому неповторимому художнику в возможности развернуть изумительный чепрак своего воображения на стенах самого маленького дворца или хотя бы общественного сарая. А стены наших классических пантеонов размалеваны пачкунами вроде Ленепьё или академическими ничтожествами.

О власть имущие, если бы вы знали, как потомки будут вас проклинать, поносить и осмеивать в тот день, когда у человечества откроются глаза на прекрасное! Проснитесь, проявите хоть каплю здравого смысла, среди вас живет гениальный декоратор. Стены, стены, дайте ему стен!»²⁶.

Лишь один человек резко осуждал направление, в котором теперь развивалось творчество Гогена, — его бывший друг и учитель, убежденный и бесстрашный социалист Писсарро. Он писал: «. . .оно типично для нашего времени. Буржуазия испугана и озадачена голосом масс, решительными требованиями народа, она чувствует, что неплохо бы попытаться вернуть народу его суеверия. Отсюда расцвет религиозного символизма, религиозного социализма, идеалистического искусства, оккультизма, буддизма и так далее. Гоген отлично уловил это. Я давно ждал, что враги рабочих станут на этот путь. Будем надеяться, что мы видим предсмертные судороги этого творческого течения. Импрессионисты — вот носители верного убеждения, они представляют искусство, основывающееся на ощущениях, это честное убеждение». ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

_________________

22. Машковский, 24.
23. Виллюмсен, 74; Ревалд, 1961, 286—87.
24. Неопубликованные воспоминания Юдифи Жерар и письмо № 54 дАНИЭЛЮ
25. «Эко де Пари», 16.11.1891; «Фигаро», 18.11.1891.
26. MF, март, 1891.

На Главную блог-книги "ГОГЕН В ПОЛИНЕЗИИ"