НАЧАЛО КНИГИ – ЗДЕСЬ. НАЧАЛО ЭТОЙ ГЛАВЫ – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ.

Сразу после похорон, не сомневаясь, что найдется еще много других знатных лиц, которые щедро заплатят за свой портрет, и что есть полный смысл задержаться в Папеэте, Гоген стал подыскивать себе дом. Жилье в столице не было проблемой, если не считать того, что деревянные домишки Папеэте были похожи друг на друга как две капли воды. Почти все они стояли на мощных каменных подпорах или полуметровых деревянных сваях, чтобы воздух мог свободно циркулировать под полом. Это, возможно, помогло бы поддерживать более сносную температуру в комнатах, если бы железные крыши не превращали каждый дом в баню. Особенно тяжко было в коробках без потолка. И чтобы не изжариться, местные жители большую часть дня проводили на окаймляющих фасады открытых террасах. А где сваи были повыше, попросту устраивались под домом. Канализация, конечно, отсутствовала; за водой ходили с ведрами к одной из трех городских колонок. Впрочем, недостатки в какой-то мере возмещались тем, что уродливые одноквартирные дома классического тропического стиля, все без исключения, были окружены красивыми садиками с кустами гардении, гибискусом, манго и хлебным деревом.

Как ни странно, меблированных домов в ту пору в Папеэте не сдавали. Подыскав себе подходящую виллу, люди шли на мебельный склад и брали обстановку напрокат. Такой неудобный порядок возник, наверно, потому, что у съемщиков были самые различные привычки и запросы. Например, чиновники колониальной администрации предпочитали жить на европейский лад и окружали себя всякими столиками, зеркалами, гардинами и салфеточками. В отличие от них постоянные поселенцы часто довольствовались несколькими циновками заменяющими и стулья и кровать, да большим деревянным сундуком для одежды и прочего имущества.

Гоген, можно сказать, основательно обставил дом, который снял неподалеку от католической церкви. Он взял напрокат двуспальную кровать, два стола, четыре стула, бюро, шезлонг и сундук. Стены украсил фотографиями Метте и детей и репродукциями картин.

Чтобы найти клиентов и получше узнать местные условия, Гоген старался возможно скорее расширить круг своих знакомых. Для этого он даже постригся и, в соответствии с местной модой, надел белый полотняный костюм и крахмальный воротничок. (Губернатор и другие высокопоставленные лица обязаны были повседневно носить черный сюртук.) Что ж, белый костюм, хотя и был далек от идеала, все-таки лучше подходил для тропического климата Таити. Гогену еще посчастливилось приехать в начале прохладного сухого сезона, когда температура в полдень редко превышала тридцать градусов, а ночью, как правило, понижалась до двадцати.

Довольно скоро Гоген уяснил себе, что три тысячи жителей этой провинциальной дыры Папеэте делятся на множество различных групп и клик. Верхушку, как и во всех колониях, составляли командированные чиновники и офицеры, которые привезли с собой свои семьи и слуг. Обычно они служили на одном месте три года, после чего их переводили в другую колонию. Эта группа, включавшая около ста человек, с известным основанием считала себя не только политической, но и социальной и интеллектуальной элитой. Во всяком случае, многие из них принадлежали к знатным семьям. Поэтому они смотрели свысока на постоянных поселенцев, главным образом бывших солдат и матросов, которые женились на таитянках и осели на острове. Большинство поселенцев открыло магазины, лавки или трактиры, многие стали богачами. Всего «оседлых» было около двухсот. Причем их основным пороком считались не столько грубая речь и вульгарные манеры, сколько эгоизм и корыстолюбие. В свою очередь поселенцы обвиняли военное и гражданское начальство в лени и чванстве. А то и в нечестности. Кроме того, они единодушно считали, что все эти сменяющие друг друга приезжие службисты возмутительно мало знают о местных условиях и, по справедливости, поселенцы сами должны править двадцатью тысячами коренных жителей колонии. Вообще же они редко бывали в чем-нибудь согласны между собой.

Впрочем, среди чиновничьего сословия тоже не было недостатка в интригах и стычках, чаще всего из-за картофеля и таитянских девушек. Картофеля не хватало, ведь это был импортный товар, к тому же плохо переносящий морские перевозки. А хозяйки не могли допустить мысли о том, чтобы осквернить священную французскую кулинарную традицию, заменив пом-де-фри с мясом бататом или иными полинезийскими корнеплодами, и дошедшие в сохранности ящики картофеля становились предметом жестокой и беспощадной борьбы. Что до таитянских девушек, то проблема была прямо противоположного рода: их было слишком много, и чиновники слишком часто искали в их объятиях утешение и отдых после выматывающих душу картофельных битв.

Светская жизнь чиновничьего сословия сводилась к нескончаемой череде традиционных обедов, причем меню и размещение гостей за столом долго оставались важнейшей темой всех разговоров в городе. В промежутках между зваными обедами женщины сплетничали за чашкой кофе, а их мужья сплетничали, пили и играли в домино в «Сёркл Милитер»; местные тузы сплетничали, пили и играли в домино в «Сёркл Юньон». Всего красноречивее интересы местного общества характеризует то, что единственными предприятиями в Папеэте тогда были винный завод, пивной завод, фабрика по производству льда и фабрика освежающих напитков, которая выпускала преимущественно содовую воду. Один из участников кругосветного плавания шведского фрегата «Ванадис», побывавший на Таити незадолго до Гогена, дополняет картину экономики лаконичной справкой о торговле: «Из наших продуктов здесь можно увидеть только спички и некоторое количество норвежского пива. Сами французы сбывают на островах почти исключительно вино, коньяк и табак»⁴⁶.

Два-три раза в год чиновники и местные тузы встречались на приеме у губернатора, где без особого успеха пытались найти общую тему для разговора. В остальные дни года они ограничивались холодными поклонами во время вечерних и воскресных прогулок на колясках вдоль берега залива.
Только одно объединяло две соперничающие группы французов— глубоко укоренившаяся недоброжелательность к тремстам коммерсантам и плантаторам английского и американского происхождения. Большинство членов этой группы родились на острове и сочетались браком с членами самых знатных таитянских семей, что, разумеется, делало их еще более могущественными и опасными. Гораздо позднее возникла следующая группа, к которой французы и англосаксы относились одинаково неодобрительно. Речь идет о трехстах китайцах; их двадцать пять лет назад привез на остров один шотландец-мегаломан, который задумал за счет дешевой рабочей силы сделать более доходным производство хлопка на своей плантации. Шотландец прогорел, а кули поневоле пришлось остаться на острове. Понятно, на их долю досталась самая примитивная и скверно оплачиваемая работа. Большинство стали портными и уличными торговцами; некоторые держали мясные лавки или с великим трудом выращивали овощи и корнеплоды на искусственно орошаемых клочках земли на окраине города. Наиболее преуспевшие открыли мелочную торговлю или трактиры, где завсегдатаями были туземцы и моряки. А два-три человека нажили на опиуме такие деньги, что надеялись вскоре осуществить самое горячее желание каждого китайца, достигшего преклонных лет: вернуться на родину со сбережениями, которых хватило бы на роскошные похороны и дорогую гробницу.

Наконец, в Папеэте жило довольно много — около двух тысяч — более или менее чистокровных полинезийцев. Хотя они числом вдвое превосходили всех европейцев и китайцев вместе взятых, у этой группы не было почти никаких прав и почти никакого национального самосознания. Примерно половину составляли женщины, которые вышли замуж за европейцев, их дети и родственники, тоже переехавшие в город. Надо сказать, что полинезийки очень неохотно вступали в брак с китайцами, ибо те обладали двумя непростительными, на взгляд таитян, пороками: они были скупы и неопрятны.

Остальное туземное население Папеэте составляли многочисленные женщины и не столь многочисленные мужчины, которые первоначально приехали сделать покупки, развлечься и посмотреть чудеса большого города. Как это часто случается я в других частях света, столичная жизнь настолько пленяла гостей из провинции, что они оседали в городе и нанимались на работу, чаще всего слугами. Конечно, самые молодые, красивые и предприимчивые женщины быстро открывали, что в Папеэте много солдат и матросов, которые, наперебой предлагая им еду, вино, деньги, требуют взамен лишь то, что таитянки в своей родной деревне безвозмездно дарили любому неженатому мужчине.

Поскольку таитяне в Папеэте были подчинены другим этническим группам, они почти совсем отказались от своих нравов и обычаев. Однако многие остались верны привычке купаться утром и вечером, избрав для этого пересекающий город ручей Королевы. А в окружавших все дома прелестных садах ежедневно можно было видеть, как туземцы готовят себе обед в таитянской земляной печи. На обломках базальта, выстилающих дно неглубокой ямы, разводили костер; раскалив камни, клали на них завернутые в большие листья кушанья и засыпали яму песком, после чего можно было спокойно выкурить трубку или сигарету, ожидая, пока еда будет готова.

Гоген, разочарованный в своих соотечественниках, с горечью подытожил свои впечатления от Папеэте: «Это была Европа — Европа, от которой я уехал, только еще хуже, с колониальным снобизмом и гротескным до карикатурности подражанием нашим обычаям, модам, порокам и безумствам». Генри Адаме был лишь немногим милосерднее, когда в письме от 23 февраля 1891 года говорил: «Папеэте — одно из тех идеальных местечек, у которых есть только один недостаток: они невыносимы. Стивенсон предупреждал нас об этом; и все же я допускаю, что когда-нибудь в будущем, когда город опять будет окружен ореолом романтического далека, мы будем вспоминать наше пребывание там, удивляясь, как он мог нам надоесть. Солнце и луна выше всех похвал. Горы и море вполне годятся в обитель всем богам любой теологической энциклопедии. Город отличен от всего, что мне довелось видеть, на нем лежит печать утерянной прелести, которую приписывают раю, — если не считать горожан. Что до них, то не знаю толком почему, но они меня очень сильно беспокоят. А между тем они гораздо занятнее, чем можно было ожидать. Больше всего меня тревожит все пронизывающая нечистокровность, словно густой бледно-коричневый или грязно-белый налет, говорящий о худосочности, болезни и сочетании наименее достойных качеств… В окружении двух-трех тысяч подобных людей, живя в грязной лачуге, в десяти шагах от других таких же «коттеджей», быстро перестаешь замечать изысканную игру лучей утреннего солнца в бокале вина на вашем столе, голубизну моря перед вашей калиткой, не говоря уже о красках гор Моореа вдали. Впрочем, даже когда я забываю этих метисов и эти коттеджи, когда я, так сказать, купаюсь в голубом и фиолетовом свете, меня упорно не покидает какая-то сосущая тоска, и не понять, почему ею овеяно место, которому больше к лицу быть веселым, как комическая опера». ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

_________________

46. Эренборг, 2.

На Главную блог-книги "ГОГЕН В ПОЛИНЕЗИИ"