НАЧАЛО КНИГИ – ЗДЕСЬ. НАЧАЛО ЭТОЙ ГЛАВЫ – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ.

Гоген, парижанин с официальной миссией, разумеется, был принят в круг чиновничества. Но после того как он целую зиму вращался в Париже среди художников, богемы и салонных анархистов, ему было трудно взять верный тон. К тому же он, как всегда, не умел скрывать своих мыслей. Единственный, кого Гоген кое-как переносил, был добрейший лейтенант Жено. Каким отличным человеком был Жено, особенно убедительно говорит то, что с ним ладили даже соседи, хотя они принадлежали к сословию поселенцев. Во всяком случае, они иногда заходили к нему на аперитив. Одним из них был санитар Жан-Жак Сюха, женившийся в Папеэте на дочери ирландца и туа-мотуанки. Второй, Состен Дролле, по профессии кондитер, приехал на Таити еще в 1857 году и знал все обо всех на острове. Гоген уже в один из первых дней в Папеэте встретил в доме лейтенанта Жено (номер 15 на карте Папеэте) этих полезных людей и потом часто обращался к ним за разными справками. Один из сыновей Состена Дролле, двадцатилетний Александр, несмотря на свою молодость, был едва ли не лучшим правительственным переводчиком. Гоген решил во что бы то ни стало изучать таитянский язык; как и многие другие новоприбывшие европейцы, он полагал, что это чрезвычайно просто, так как язык агглютинирующий, нет никаких падежных окончаний. Александр Дролле любезно вызвался преподавать ему бесплатно, но вскоре убедился, что ученик начисто лишен способностей к языкам. Все же он мужественно продолжал растолковывать ему своеобразную систему таитянских частиц, пока Гоген не сдался сам.

Конечно, в Папеэте среди поселенцев были люди, которые влиянием и богатством намного превосходили Состена Дролле и Жан-Жака Сюха. В первую очередь Гоген попытался завоевать дружбу двух крупнейших местных тузов. Одним был выборный мэр Папеэте, Франсуа Карделла, в чьих руках сходились многие видимые и невидимые нити сложной политической машины. Второй был адвокат-самоучка, крупнейший капиталист острова, Огюст Гупиль, любивший похвастать, что начинал свой путь не только с пустыми руками, но и с босыми ногами, так как у него не было даже пары обуви, когда он двадцать пять лет назад приехал в колонию. Благодаря огромной энергии и незаурядному коммерческому дарованию он быстро нажил состояние на копре и кокосовой крошке и уже много лет занимал роскошный особняк за городом. Ко всему Гупиль был талантливый музыкант-любитель и изо всех поселенцев один хоть сколько-то интересовался искусством⁴⁷. Превыше всего он ставил древнегреческую классику, но и к современному искусству относился милостиво — в той мере, в какой оно служило античным идеалам. Увы, в глазах поселенцев Гоген был человеком из вражеского лагеря, ведь он приехал с официальной миссией. Карделла и Гупиль держались вполне корректно, однако избегали приглашать Гогена к себе, и большинство последовало их примеру.

Холодное отношение поселенцев и собственное нежелание Гогена участвовать в скучной и мещанской светской жизни колониальных чиновников привели к тому, что Гоген очутился как бы на периферии местного общества. К своей радости, он открыл, что жизнь в этих кругах куда интереснее и веселее. В том же парке, где находилась офицерская столовая военного клуба и кафе на дереве, два раза в неделю устраивались танцы для всех (номер 11 на карте Папеэте). И замечательное зрелище, которое Гоген увидел из своего удобного наблюдательного пункта, побудило его бросить домино, отставить в сторону рюмку с абсентом и спуститься на несколько ступенек вниз по общественной лестнице. Каждую среду и субботу в восемь ча-Сов вечера любительский духовой оркестр занимал места в забавном железном павильоне (сохранившемся до наших дней) и полтора часа играл гавоты, польки и вальсы. Публику составляли главным образом таитяне, солдаты, матросы, служащие и приказчики; впрочем, даже высокопоставленные чиновники и местные тузы могли без риска для своей репутации подойти и со скучающим лицом обозреть танцующих. Гоген не видел никаких причин ограничиваться скромной ролью зрителя, а танцевал он хорошо и быстро стал желанным кавалером. Очаровательный местный обычай разрешил женщинам приглашать на танец партнеров по своему вкусу, и они часто пользовались этим правом.

Наверно, Гоген вполне разделял чувства путешественника Пеллендера, который восторженно писал: «Больше двухсот девушек окружает эстраду, развлекаясь тем, что выделывают разные антраша. Сколько красок! Сколько пыли! Сколько пыла! Возблагодарим небо или французов, что есть на свете хоть один уголок, где человек, пресыщенный цивилизацией, может преклонить свою усталую голову и позволить вихрю тропических образов убаюкать себя. Годами мы мечтали о таком зрелище и наконец нашли одно — в Папеэте»⁴⁸.

Один французский писатель, тоже побывавший на Таити в девяностых годах, оставил более подробное описание этих балов.

«Вокруг лужка в такие вечера размещается два десятка торговцев, которые раскладывают свой товар на циновках или маленьких столиках, в свете керосиновых ламп и свечей. Они предлагают кокосовые орехи, таитянские сигареты (небрежно высушенный табак, завернутый в листья пандануса), цветочные гирлянды, ожерелья из благоухающих гардений тиаре, искусственные цветы из нарезанных листьев, пиво в стаканах, безалкогольные напитки в бутылках и ледяные соки.

Между торговцами и павильоном прогуливаются толпы канаков обоего пола, среди которых преобладают слегка принаряженные женщины, и довольно много европейцев, в том числе почти в полном составе команды стоящих в гавани судов. Словом, публика не самая «изысканная», зато очень своеобразная.

Таитяне, эти большие дети природы, которые пришли сюда повеселиться, настолько восприимчивы к музыке, что с первыми же звуками трубы начинается живописный спектакль. Несколько человек неуклюже скачут перед павильоном. Их коленца приветствуются едкими словечками и смехом. А сквозь добродушную толпу зрителей, громко распевая, уже бесцеремонно пробивается другая группа танцующих. Все это веселое сборище забавляется невинно и беззаботно, даже самые сильные толчки вызывают только шутки и громкий смех.

По краям зеленой площадки, но на безопасном расстоянии от танцующих, разложив принесенные с собой коврики и подушки, устроились люди постепеннее. Это офицеры, чиновники колониальной администрации и «женский свет» — иначе говоря, королева Марау со свитой и другие таитянки и метиски. Всюду видишь группы островитянок в длинных белых платьях, с густыми распущенными черными волосами, темными глазами и зовущими чувственными губами. У каждой в черных волосах— великолепная белая гардения; они удобно устраиваются на циновках, обмахиваются веерами и курят длинные канакские сигареты. Чуть видимые в полутьме, которая так располагает к флирту и интимной беседе, они принимают комплименты, хвалу и шутливые реплики мужчин с восхитительным обаянием, присущим этим жительницам тропиков, таким пикантным, благодаря их безнравственности, невероятно смелому языку и необузданной жизнерадостности»⁴⁹.

Другой французский писатель далеко не столь лестно отзывается об уличных женщинах Таити той поры: «Угодить на них невозможно, им всегда не хватает денег, как бы щедры вы ни были. Так, многие офицеры, покидая колонию, оставляли своим любовницам немалые суммы, тысячи франков. А те в несколько дней все пускали на ветер, без сожаления тратили деньги на кутежи. Думать о завтрашнем дне и испытывать благодарность— и то, и другое одинаково чуждо таитянкам. Они живут лишь настоящим, о будущем не помышляют, прошлого не помнят. Самый нежный, самый преданный любовник забыт, едва ступил за порог, забыт буквально на следующий же день. Главное для них — опьянять себя песнями, танцами, алкоголем и любовью»⁵⁰. На это можно ответить откровенными, но все же одобрительными словами самого Гогена: «У всех таитянок любовь в крови — ее столько, что она всегда остается любовью, даже если куплена». Конечно, Гоген под многозначным словом «любовь» здесь понимал прежде всего эротическую страсть.

В половине девятого духовой оркестр подводил черту танцам «Марсельезой». Но, как отмечает уже цитированный нами писатель, мало кто расходился в столь ранний час. «Обычай предписывает после концерта идти пить чай в китайские кварталы. Мужчины и женщины отправляются туда по двое, причем принять такое приглашение для таитянки — все равно что дать согласие на более интимное общение, потому что в этой жаркой, опьяняющей чувства стране считается естественным свободно удовлетворять свои инстинкты, и отказать было бы равносильно оскорблению. И вот китайские кварталы наводняет пестрая толпа, объединенная решимостью хорошенько повеселиться. Всего замечательнее, что, хотя здесь смешалось столько людей — разные характеры, разные сословия, — крайне редко можно услышать бранное слово, и еще реже шутка и насмешка кончаются ссорой. Впрочем, возможно, играет роль то, что в каждой чайной свой постоянный круг посетителей.

Среди всей этой суматохи от стойки к стойке мечется вечно улыбающийся китаец-трактирщик. Небольшого роста, желтокожий, с раскосыми, непрерывно мигающими глазами, с тонкими руками, узкогрудый. Одет он в синюю блузу и серые отглаженные штаны, из которых торчат тощие ноги, обутые в стучащие туфли. Он разносит маленькие чашки со светлым, прозрачным напитком, над которым вьется пар; вдруг улыбка становится жесткой, а сам трактирщик — злым и угрюмым. Одна из таитянок, с присущим ее народу презрительным отношением к китайцам, перегнула палку, обозвав его «Тинито ури неонео»: «Вонючая китайская собака». Сквозь шум и гам доносятся с сумрачной улицы, освещенной только бумажными фонарями трактиров, нестройные звуки пронзительной китайской флейты и всхлипывающей гармони»⁵¹. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

____________________

47. Repertoire, 186. Доклад Салле от 15 мая 1903 г.
48. Пеллендер, 299.
49. Клавери, 130—33. Отличное описание этих вечеров можно найти у Мативе, 44—46, 92—93.
50. Дефонтен, 118.
51. Клавери, 133—35.

На Главную блог-книги "ГОГЕН В ПОЛИНЕЗИИ"