НАЧАЛО КНИГИ – ЗДЕСЬ. НАЧАЛО ЭТОЙ ГЛАВЫ – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ.

В одиннадцать часов благодарный друг Гогена, Тиока, который показал себя куда более преданным и надежным, чем платные слуги, решил опять навестить его. Как полагалось по местному обычаю, он издали дал знать о себе криком «Коке! Коке!», однако не дождался приглашения войти. Тиока нерешительно поднялся по лестнице и увидел, что Гоген лежит на краю кровати, свесив вниз одну ногу. Он подхватил его и побранил за неосмотрительную попытку встать. Ответа не было. Вдруг Тиоку осенило, что его друг, возможно, умер. Чтобы удостовериться, он прибег к испытанному маркизскому способу: сильно укусил Гогена за голову. Тот оставался нем и недвижим. Тогда Тиока пронзительным голосом затянул траурную песнь. На тумбочке возле кровати стоял пустой флакон из-под лаудана. Может быть, Гоген принял чрезмерно большую дозу. Намеренно — говорили одни жители поселка; нечаянно — думали другие. А может быть, флакон давно был пуст. Нам остается только гадать²⁷². Если в этом вообще есть смысл.

Наконец явились два нерадивых лодыря — слуги Гогена. Они не замедлили оповестить всю деревню, и через четверть часа маленькая душная спальня была битком набита любопытными. Потом подошли пастор Вернье (он попытался применить искусственное дыхание) и, всем на удивление, епископ, которого сопровождали два монаха из мужской школы. Впрочем, у епископа была уважительная причина нанести своему павшему врагу последний визит: Гогена крестили в католической церкви, и полагалось схоронить его в освященной земле. По долгу службы явился и Клавери — проследить, чтобы Гоген и после смерти не нарушал правил. Выяснив, что первыми нашли покойного Тиока и Фребо, он тут же заполнил свидетельство о смерти и попросил их расписаться. Неисправимый педант, он приписал следующие слова, в которых звучит явный укор: «Он был женат и был отцом, но имя его жены неизвестно».

Как и в большинстве тропических стран, правила предписывали похоронить покойного в двадцать четыре часа. Однако, к великой досаде Клавери, последний раунд выиграл Гоген: лишь около двух часов следующего дня, с опозданием на три часа, грубый, наскоро сколоченный гроб опустили в могилу, вырытую в красной вулканической почве католического кладбища на холме Хуэакихи, в километре с небольшим к северу от Атуоны. Кроме четырех туземцев, несших гроб, в эту жаркую пору дня один Эмиль Фребо дал себе труд подняться на крутой холм²⁷³. Речей не было, эпитафии тоже, если не считать нескольких строк в письме, которое три недели спустя епископ Мартен отправил своему начальству в Париж: «Единственным примечательным событием здесь была скоропостижная кончина недостойного человека по имени Гоген, который был известным художником, но врагом Господа и всего благопристойного»²⁷⁴.

В это же время другой официальный представитель на Маркизских островах, администратор Пикено, жаловался в докладе своему начальству: «Я просил всех кредиторов покойного представить в двух экземплярах свои счета, но уже теперь не сомневаюсь, что долги значительно превысят активы, ибо немногие картины, оставшиеся после покойного, художника декадентской школы, вряд ли найдут покупателей». КОНЕЦ. НАЧАЛО КНИГИ – ЗДЕСЬ.

___________________________

272. В 1951 г., когда я беседовал с епископом Лекадром, он все еще считал, что Гоген покончил с собой. (Даниельссон, М., 1965). Главным сторонником взгляда, что Гоген был убит, выступал искусствовед Шарль Кюнстлер (см. «Журналь дез Арт» № 85, 1934). Два других живучих мифа утверждают, что последняя написанная Гогеном картина представляла собой снежный ландшафт в Бретани и что туземцы Атуоны 8 мая кричали: «Гоген умер, мы пропали!»
Первый миф проистекает из статьи Сегалена в июньском (1904) номере «Меркюр де Франс». Но Сегален не встречался с Гогеном и пробыл в Атуоне слишком мало, чтобы исследовать вопрос. Более того, внимательно читая его статью, видишь, что речь идет всего-навсего о догадке. Вторая, очень трогательная легенда основана на неверном переводе маркизской фразы в письме Вернье Даниелю де Монфреду, написанном в 1904 г. (Ротоншан, 225). Вот причитание в правильном написании: «Уа мате Коке, уа пе те ената» — то есть: «Гоген умер, ему пришел конец». Смысл станет еще более прозаичным, если вспомнить, что основное значение глагола «пе» — гнить, разлагаться.
273. В письме пастора Вернье Даниелю де Монфреду, упомянутом выше, тоже описаны последующие события, включая похороны. Естественно, автор письма резко осуждает католических миссионеров. Неподписанный рассказ епископа Лекадра, помещенный в каталоге Гогеновской выставки 1949 г. в Лувре, хотя тоже резок по тону, но в целом почти не отличается от описания Вернье. Дополнительная информация есть у О’Брайена, 1919, 148; 1920, 228—32, и у Леброннека, 1956, 194. С помощью отца Америго Колза, архивариуса ордена Святого Сердца в Риме, мне удалось установить, что хоронил Гогена недавно прибывший на остров миссионер Викторин Сальтель.
274. Архивы ордена Святого Сердца, 47—48; сведения получены от архивариуса и датированы 24 января 1965 г. Цитированный в последнем абзаце доклад Пикено теперь находится в музее Папеэте.

НАЧАЛО КНИГИ – ЗДЕСЬ. НАЧАЛО ЭТОЙ ГЛАВЫ – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ.

Окончательно выведенный из себя, Гоген совсем забросил живопись и все силы обратил на то, чтобы добиться реабилитации. С первым же пароходом, 2 апреля, он послал жалобу в Папеэте, в следующую инстанцию. Одновременно он написал своему бывшему политическому противнику, адвокату Леону Бро (он был одним из новых представителей Маркизских островов в генеральном совете), прося его обжаловать дело^2б7. Затем, в ожидании пересмотра, он принялся сочинять длинное письмо начальнику жандармерии. Как это не раз бывало раньше, Гоген обратился также к Шарлю Морису и попросил его повлиять на общественное мнение во Франции резкими газетными статьями о скандальном положении на Маркизском архипелаге. Впрочем, уже через несколько абзацев он перевел разговор на искусство и, в частности, очень верно оценил свое собственное творчество: «Ты ошибся, когда сказал однажды, будто я неправ, называя себя дикарем. Каждый цивилизованный человек знает, что это так, ведь в моих произведениях их поражает и озадачивает именно то, что я поневоле дикарь. Кстати, потому-то мое творчество и неповторимо… Все, чему я учился у других, только мешало мне. Поэтому я могу сказать: меня никто ничему не учил. Верно, я мало знаю! Но я предпочитаю то малое, созданное мною, что действительно мое. И кто ведает, быть может, это малое, став полезным для других, когда-нибудь вырастет во что-то большое?» (more…)

НАЧАЛО КНИГИ – ЗДЕСЬ. НАЧАЛО ЭТОЙ ГЛАВЫ – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ.

Должность мирового судьи, которой Гоген безуспешно добивался в 1892 году, по-прежнему оставалась вакантной; власти решили, что достаточно «при надобности» присылать судью из Папеэте. В этом случае было ясно, что столь трагическое преступление должен расследовать человек квалифицированный, и 5 февраля 1903 года на новом роскошном пароходе с гордым и многообещающим названием «Эксцельсиор» («Превосходный») прибыл молодой судья Орвиль²⁶⁰. Гоген заблаговременно составил длинный доклад, изложив все известные факты; заодно он обвинил «заносчивого, ограниченного и деспотичного» Клавери в том, что тот возмутительно небрежно вел дело. Этот доклад он не мешкая вручил судье. К его великому и естественному негодованию, проходили дни, а Орвиль не вызывал ни его, ни других поименованных в документе лиц, которые могли дать ценные сведения. Очевидно, судья был доволен расследованием Шарпийе и Клавери и собирался отправить все бумаги в Папеэте; только тамошнему суду были подсудны убийства. А пока Орвиль наскоро разбирал множество мелких дел, входивших в его компетенцию. Одно из них, как считал Гоген, основывалось на ложном доносе. Двадцать девять туземцев из долины Ханаиапа на севере острова обвинялись в пьянке. Донес на них метис по имени Морис, которого не раз штрафовали не только за то же самое преступление, но и за ложную присягу и лжесвидетельство. Все двадцать девять обвиняемых клялись, что они ни в чем не повинны и что Морис попросту хочет отомстить им за какие-то мнимые обиды. Гоген и на этот раз знал все подробности, так как с одним обвиняемым, объяснявшимся по-французски, говорил сам, а большинство остальных были протестанты и исповедовались пастору Вернье. (more…)

НАЧАЛО КНИГИ – ЗДЕСЬ. НАЧАЛО ЭТОЙ ГЛАВЫ – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ.

Второе эссе было намного короче, проще и интереснее. Хотя Гоген не удержался от соблазна включить в него пестрые воспоминания, оно, по сути, представляло собой остроумную и хорошо документированную атаку на французских критиков искусства с многочисленными примерами их невероятной слепоты к могучей революции, которая в это время происходила в французской живописи. Название, данное Гогеном этой критике критиков — «Сплетни мазилы», — отлично подходило к непринужденному слогу и прихотливому построению книги. С волнением отправил он рукопись в «Меркюр де Франс». Она была напечатана через пятьдесят лет. (more…)

НАЧАЛО КНИГИ – ЗДЕСЬ. НАЧАЛО ЭТОЙ ГЛАВЫ – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ.

Вскоре Гоген уразумел, что напрасно затеял всю эту бучу и приобрел себе столько врагов. К сентябрю здоровье его настолько ухудшилось, что у него не было ни сил, ни желания искать замену Ваеохо. Боли стали невыносимыми, и снова пришлось, чтобы хоть немного уснуть, прибегать к морфию. Когда он увеличил дозу до опасного предела, то, боясь отравления, отдал шприц Варни и перешел на лаудан (опийная настойка), от которого его все время клонило в сон. Понятно, в таких условиях он писал «мало и скверно». Здесь к месту привести и слова Фребо, что Гоген часто, «когда смеркалось, сидел в мастерской за фисгармонией и своей игрой исторгал у слушателей слезы».

Одним из немногих, кого Гоген в эти тяжелые дни пускал к себе в мастерскую, был Ки Донг. Как-то раз, не видя другого способа поднять дух своего друга, Ки Донг сел за мольберт и начал писать. Как он и думал, Гоген заинтересовался и вскоре, хромая, подошел, к мольберту посмотреть, что получается. Он увидел, что Ки Донг пишет его портрет. Не говоря ни слова, Гоген принес зеркало, занял место Ки Донга, взял кисти и завершил портрет²⁵⁰. Беспощадно реалистичное полотно показывает нам седого, одутловатого, измученного человека, который смертельно усталыми глазами смотрит на нас сквозь очки с тонкой оправой (илл. 70). Естественно, некоторые знатоки, ссылаясь на стиль, долго сомневались в подлинности этого неподписанного и недатированного портрета, экспонируемого теперь в Музее искусств в Базеле, но необычная история этой картины вполне объясняет ее отличие от всех других вещей Гогена.

На какое-то время Гоген почти убедил себя самого, что искусный специалист сможет исцелить его, если он вернется в Европу. Он даже решил, что поселится после выздоровления — в Испании! И, возможно, он был прав, подозревая, что за красочными сценами боя быков и восхитительными сеньоритами — обычные сюжеты картин французских художников — крылась другая Испания, совсем неизвестная и бесконечно более интересная. Узнав об этих планах, Даниель де Монфред постарался возможно деликатнее объяснить Гогену, что тот зря надеется на излечение. Удивительно прозорливо он назвал важную причину, из-за которой Гогену следовало оставаться в Южных морях: «Если ты вернешься теперь, есть угроза, что ты испортишь процесс инкубации, который переживает отношение публики к тебе. Сейчас ты уникальный, легендарный художник, который из далеких Южных морей присылает нам поразительные, неповторимые вещи, зрелые творения большого художника, уже, по-своему, покинувшего мир. Твои враги (как и все, раздражающие посредственность, ты нажил много врагов) молчат, они не смеют нападать на тебя, даже подумать об этом не могут. Ты так далеко. Тебе не надо возвращаться… Ты уже так же неприступен, как все великие мертвые; ты уже принадлежишь истории искусства».

Пока Гоген получил этот ответ Даниеля, он и сам давно пришел к тому же выводу. С трогательным смирением он пытался утешить себя тем, что «даже если нельзя вернуть здоровье, это еще не беда, только бы удалось прекратить боли. Мозг продолжает работать, и я снова примусь за дело, чтобы трезво попробовать завершить то, что начал. Кстати, в самые тяжелые минуты это — единственное, что мешает мне пустить себе пулю в лоб».

Как и раньше, когда живопись не давалась, Гоген, чтобы скоротать время, взялся за перо. Большая часть написанного неизбежно носила отпечаток ожесточения, боли и горечи. Так, он сочинил два длинных эссе для печати, в которых атаковал своих злейших врагов. Две трети более длинного эссе были попросту вариантом путаного труда «Современный дух и католичество», вышедшего из-под его пера в конце 1897 года, в еще более мрачную пору, когда он помышлял о самоубийстве. Заговорив опять о тирании католической церкви, — вопрос, который вновь приобрел для него такую актуальность, — он теперь добавил двадцать страниц. Сразу видно, что опыт журналистики и редактирования пошел ему впрок — язык стал живее и вразумительнее²⁵¹. Для начала он вспоминает сцену, виденную им в 1888 году, и сразу завладевает вниманием читателя: «Придя однажды на казнь, автор увидел, как в свете раннего утра к гильотине идет группа людей. И ощутил непроизвольную антипатию, разглядев бледное лицо, понурую голову, полную удрученность, словом, вид самый жалкий. Он ошибался. Это жалкое лицо принадлежало капеллану, несомненно, выдающемуся артисту, ведь за жалованье он так искусно изображал великое страдание! (more…)

НАЧАЛО КНИГИ – ЗДЕСЬ. НАЧАЛО ЭТОЙ ГЛАВЫ – ЗДЕСЬ.

Было бы интересно услышать мнение Гогена об этом чудном памятнике, который стоит и ныне, причем три шоколадного цвета фигуры банальностью и уродством превосходят даже крашеных итальянских гипсовых святых, обычно украшающих католические церкви в Южных морях. К сожалению, в переписке Гогена с конца мая по конец августа 1902 года есть пробел, так как 27 мая роскошный «Южный крест» постигла судьба, рано или поздно постигающая все суда во Французской Полинезии: он наскочил на коралловый риф и разбился вдребезги²³⁹. Прошло три месяца, прежде чем на линию вышло другое судно, а за это время у Гогена появились для писем темы поважнее, чем католический юбилей. Впрочем, в одной из его книг есть язвительный выпад против европейцев, не способных ценить туземное искусство; можно думать, что он предпочел бы памятник в маркизском стиле. Но поручить Гогену изваять первый официальный монумент на Маркизах — такая безумная мысль, разумеется, никому не пришла бы в голову…

Учитывая непримиримую вражду между двумя соперничающими миссиями, не так-то странно, что католический епископ, который полгода смотрел сквозь пальцы на «безнравственное поведение» Гогена, вдруг вознегодовал, прослышав о его знакомстве с пастором Вернье. Но до открытой вражды дошло только в середине июля, и повод был архипустяковый. Французский национальный праздник 14 июля и на Маркизских островах считался крупнейшим событием года. Как и на Таити, его отмечали большими конкурсами танца, песни и музыки, собиравшими всех жителей Хиваоа и ближайших островов, кто только держался в седле или мог сесть в лодку. В Атуоне всем заправлял, естественно, официальный представитель республики, жандарм Шарпийе. Лучшие исполнители, как положено, награждались денежными премиями. Чтобы распределить их, требовался знающий и беспристрастный судья. Шарпийе решил, что лучше всего подойдет Гоген; казалось бы, это означает, что они по-прежнему ладили между собой. Однако другой вывод напрашивается, когда читаешь превосходный рассказ Дэвида Холла о том, как проходил национальный праздник в Атуоне в 1901 году: «В день нашего приезда начали прибывать жители соседних долин и ближайших островов; зрелище было очень живописное. Сойдя с лодок на берег, они первым дело мылись и надевали свои наряды. Потом с вождями во главе, под громкий барабанный бой, шли по деревенской улице на площадь перед домом жандарма и докладывали о своем прибытии, после чего расходились по друзьям. Наверно, это было не малым бременем для местного населения, если учесть, что все жители семи-восьми долин собрались на праздник, происходивший на просторной площади посреди Атуоны. Здесь была сооружена столовая для белых, попросту длинный навес на столбах. Нас всех пригласили принять участие и повеселиться за счет республики… (more…)

НАЧАЛО КНИГИ – ЗДЕСЬ. НАЧАЛО ПРЕДЫДУЩЕЙ ГЛАВЫ – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ.

Не успел Гоген отправить это письмо, как обретенное им счастье было нарушено приездом людей, которых он меньше всего хотел видеть. Восемнадцатого марта в бухту Тахауку вошел французский крейсер с новым губернатором и его свитой на борту. У губернатора Пети была весьма похвальная цель — самолично познакомиться с жизнью и проблемами Маркизских островов²²⁸. Вообще-то он знал эти места, так как провел здесь около шести месяцев в 1881—1882 годах, когда служил на флоте в должности эконома. Его первые путешествия в Южных морях описаны в двух книгах — «В Океании» и «Вдалеке». которые он выпустил под псевдонимом Айлик Марин²²⁹. (more…)