НАЧАЛО РОМАНА – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ.

Когда Киса вышла из дома, Сережа еще спал. Она вышла бесшумно. И немного прогулявшись, она остановилась у витрины маленького магазинчика. Магазин был закрыт. И внутри – темно. Она рассматривала ножики на витрине: маленькие, большие, кривые. Коробка с монетами. Замшевый футляр для книги, украшенный бледными камушками. А один камушек выпал.

Киса была в голубом коротком пальто, которое отражалось в темной витрине, как вертикально поставленный водоемчик. И когда она заметила, что камушек выпал, она заметила еще одно отражение в витрине. Это был кто-то очень большой. Киса оглянулась и даже немного закинула голову назад, потому что человек, который стоял за ней был высокого роста и смотрел он не на витрину, а на нее. И глаза их встретились. То есть глаза Кисы встретились с одним глазом этого господина, потому что второй его глаз то ли не видел, то ли смотрел как бы мимо. Это был господин Ив, Он видел, как она подходила к витрине. Она его не видела. Его внимание привлекла эта совершенно западная женщина с совершенно восточным лицом. «Иностранка»,– подумал он. «Иностранец», – подумала Киса. Сейчас спросит, как пройти на такую-то улицу. Может из-за её праздного вида, её часто спрашивали, где то-то и то-то, и она отвечала по-английски: «Я не понимаю». Он не спросил. Она не ответила. Оставаясь у витрины, он проводил её взглядом до перекрестка, пока она не свернула на другую улицу. Если бы он сейчас поторопился, он успел бы ее догнать. Но господин Ив пошёл совсем в другую сторону. А Киса, дойдя до перекрёстка, свернула налево, и пройдя немного вперёд, она оглянулась. Ей показалось, что этот высокий господин сейчас выйдет из-за угла дома.

Но он не вышел.

Стало накрапывать что-то, не дождь. И запахло сыростью, как в лесу. Почему в лесу? Деревьев почти нет. Туфли – не зимняя обувь, даже здесь. «Чулки – не зимние брюки». И Киса улыбнулась, вспомнив, как она когда-то покупала чулки, когда по дороге в ресторан со своей немецкой подругой немного понимавшей по-русски они остановились у одного магазина, и Киса сказала – «Я хочу купить чулки». «Что такое чулки?»- не понимала подруга. И встав посреди улицы, Киса проделала такое движение: ухватив пальцами дымчатый в воздух, она натянула его на ногу. И подруга засмеялась: «поняла, поняла». Эта пантомима обозначала по-немецки «strumph». Переводится по-русски как брюки. «Ты хочешь один?» – и она двумя руками перехватила этот воздух у Кисы, натянув его до самого пояса как рейтузы, – «или два?», и она двумя руками сразу пристукнула себя по ногам, точно попав в то место ляжки где кончаются чулки. «Я хочу два», – И Киса как бы взяв по чулку в каждую руку одновременно натянула их одновременно на оби ноги, что натурально проделать совершенно невозможно.

Холодно в туфлях и в «два» зимой. Горячий хлеб. А на улице он уже теплый. А дома он просто мягкий. Киса отдала Сереже хлеб. «Ты же замерзла» – сказал он. В туфлях зимой», – «Душ».

Квартирка, которую они снимали, была двухкомнатная, с небольшим холлом и довольно большой кухней. Но хозяйка, сдававшая им эту квартиру, никак не могла вывезти свою дачную мебель. И там стоял парусиновый солнечный зонт, два складных кресла и несколько мешков с летними вещами, а также пыльный здоровый мешок и такая же пыльная резиновая лодка. Поэтому кухня была похожа на грузовик, который вот-вот должен отъехать за город. Хозяйка звонила, назначала время на следующей неделе, обещала точно забрать вещи, потом извинялась, и вещи – ни с места.

Так она бы могла дотянуть и до лета. А так квартирка была неплохая – с большой голубой ванной. Зато туалет находился под самой крышей. Поскольку это был последний, четвёртый этаж, и на этом этаже больше не было других квартир, нужно было из тамбура перед холлом подняться по такой скрипучей лесенке под самую крышу – и вот там был туалет. Туалетная комната с овальным окошком, из которого видны были крыши домов. И стоя над унитазом, поглядывая в окно, Серёжа писал на весь город сверху. Он писал на него с самого неба: на улицы, автомобили, людей, пуделей. Почти фантастическое удовлетворение.

Киса предпочитала ночную вазу. Это была самая настоящая ваза с довольно широким горлышком. Серёжа завидовал сам себе. Он знал, что вот так пописать – как он – сверху на весь город она никогда не сможет. В этом было его превосходство. Это было ей не дано. Этим они отличались – брат и сестра. Но только этим. Она с детства была – киской, а он рыжим шалопаем, у него только в 18 лет пропали веснушки, по его словам, он ими наградил одну шлюху. Он потерял невинность и потерял веснушки – сразу. Он стал мужчиной и стал темнеть прямо на глазах. В двадцать лет его волосы были уже не рыжие, а светло-каштановые. А к тридцати годам они стали ещё темнее. А когда год назад, он захотел отпустить бороду, из него полезла редкая чёрная щетина. Киса посоветовала сбрить. Он всегда был способным двоечником. Всегда к концу года он как-то ловко подтягивался с двоек и на одних тройках беззаботно переходил в следующий класс, на следующий курс, на следующую ступеньку. Было похоже, что он вот топчется с ленцой на ступеньке, мнётся на ней, а потом раз – и прыгнет на ступеньку выше.

Дверь в его комнату была всегда открыта, он не любил закрытых дверей. Были видны стулья и кресло, заваленное штанами, носовыми платками, грязными трусами, рубашками, а на полу стояли пустые бутылки из-под пива, банки из-под варенья, ботинки, сумки. Но был один угол в комнате, чистый, как снег на крыше. Там стоял его рабочий стол и чертёжная доска. Он чертил как бог. Нет, не как сам бог, бог не умеет. Но если бы богу было угодно начертить что-нибудь, он бы избрал его. Он бы начертил для него всё, что его душе угодно. Для этого у него были всевозможные «штучки», как их называла Киса. Но главное рука. Она ни разу не дрогнула. Даже с утра после литра водки – и такое случалось – он мог провести такую линию. И эта линия ложилась так, как мог бы лечь на горный снег волос, выпавший из бороды пророка. Во время работы он мог даже болтать, это ему не мешало. За работу ему платили немаленькие деньги, на которые они с Кисой помаленьку жили.

Серёжа не говорил по-немецки. В школе он довольно бойко стал его изучать, но его отпугнули неслитные приставки, из-за которых смысл был понятен только в конце предложения. Он не мог себе позволить так мыслить. И он подучил английский. Хороший язык, удобный в быту. Я хочу, я не хочу. Я хочу есть и пить по-английски. Хорошо, что русские в своё время не завоевали Америку. А ведь могли бы. Просто было не до Америки. Своей америки хватало вокруг: вся Сибирь, всё направо-и-налево, вверх-и-вниз. И Ермак, наш Колумб. Это хорошо. Как бы было обидно за русский язык. Как бы его истаскали, истрепали, исковеркали, говорили бы как узбеки; «твой мама, хороший девушка, бричку сяду, Москва поеду». И что французы так завидуют англичанам, что не их французский – международный, а был – пока не было Америки, весь Петербург на нём говорил, вся Москва – и все французы под Москвой. Хорошо, что не русский – международный, что русский – на большого любителя. Английский – для всех. А ведь и англичане не терпят, когда его коверкают. Не терпят, но терпеливо терпят. По-английски Серёжа мог опросить дорогу, поблагодарить официантку. Он мог даже по-английски пригласить девушку в кино. Этого было достаточно. Больше и не требовалось. И он Никого не любил. Ни одну женщину. Нет, Кису любил как сестру. Нет, один раз чуть было ни влюбился. В одну девушку. Ему было лет двадцать пять. Ей сколько же. Он с ней встречался месяца. И никак не мог понять, что ему так не нравится в ней. Собственно, он и продолжал встречаться, чтобы понять, что именно не нравится. Это было зимой. Во время любви она спросила, любит ли он её? Если женщина в постели спрашивает: «ты меня любишь?» – ничего не остаётся ответить «да». «Сделай для меня одну невероятную вещь». Это она сказала после любви, уже почти на рассвете. «Сейчас попросит денег или ребёнка», – подумал он. «Сделаешь?» Он сказал: «да». Он уже почти спал. «Принеси мне в этой миске снегу», – вопросила она. Он вышел на улицу. Он сгрёб со скамейки снег. Самый чистый. Она ела его и размазывала по лицу. И он понял. Она ему напоминала Кису. Сестру. Это было невыносимо. Потому что Кису он любил. Он не хотел любить её подобие. Больше он её не видел.

А ещё Серёжа заметил вот что: когда всё становится по фигу, тогда всё и получается.
Лет в двадцать семь, он был тогда без денег, без дома, без женщины, в одних трусах и пальто. И попал он случайно в гости. Это был престижный дом в престижном районе, и человек был престижный, как будто нарочно выращивает таких престижных людей для престижной жизни. И этому человеку, хозяину дома, было плохо. Гости в тот день у него были случайны! И среди прочих – Серёжа тоже был случайным гостем. А утром, когда Серёжа проснулся на диванчике в сапогах и шапке, гостей уже не было, а был только хозяин. «Ты тут откуда?», – поинтересовался хозяин, – «со вчерашнего дня». И они выпили с хозяином. Он много пил, хозяин, потому что от него ушла жена. К другому. Ещё он плакал. Прямо как ребёнок. Он не стеснялся Серёжи. Не обращал на него никакого внимания. Он был поглощен своим горем. Он купался в слезах. «Не надо тебе больше пить», – посоветовал Серёжа. «Пить надо. Не надо допивать», – сказал хозяин. Он был прав. Всё равно напитков было столько, что допить их было невозможно. Можно было умереть, но не допить. «Она от меня ушла», – он это повторял. Больше всего его видимо потрясло не то, что она от него ушла, а то, что она ушла от н е г о. Этого он не мог перенести. Расстались они совершенно друзьями, И совершенно трезвыми. А встретились только года через три. Тогда и пальто приличного у Сережи не было, только трусы. И главное, никакого настроения, чтобы чем-нибудь заняться. Хотя всю страну тогда охватило именно настроение: бегали деловые люди в этом деловом 88 году. И жизнь вся была на арене. Как цирк. Такая она была праздничная, жизнь, наглая, жадная, пустая, вся в мишуре, в огоньках, как будто шло какое-то всеобщее надувательство. И это надувательство было таким открытым, нарядным, шумным, таким сладким, что все люди липли к нему, к этому надувательству. И все жужжали и летали и подыхали, насосавшись, как осы этого алкогольно-сиропного надувательства. И этот Серёжин друг, хозяин, был уже хозяином фирмы. А Серёжа опять никем. И Серёжа пришел к нему в контору, и хозяин хотел ему помочь.

«Ты ведь учился?» – спросил он. «Учился». «От нас чертежница ушла. Сделай вот это, – и он протянул Сереже металлическую болванку, такого технического банка с дырками вместо глаз. «Сделаешь чертеж, попробуй», – сказал хозяин, «Попробую», – сказал Сережа. Он попробовал и сделал. Он даже не пробовал. Он просто раз и сделал, без всякого труда. И труд его был оценен.

Киса была младше Серёжи на два года. Не очень точно сказано. Ведь нет «младше» и «старше», есть «раньше» и «позже». Киса родилась на два года позже Сережи. И когда ей было уже пятнадцать, а ему всего семнадцать, у нее был поклонник, женатый человек, а у него – никого. А в девятнадцать она вышла замуж и окончательно превратилась в старшую сестру. Он же в свои двадцать один – продолжал оставаться мальчишкой. А когда Киса через год развелась, то Сережа так никого и не любил. А когда через два года Киса опять вышла замуж. И чем дольше она жила со своим вторым мужем, и чем дольше Сережа так и не женился, тем Киса для него становилась почему-то младше. И теперь, когда ему было тридцать пять, он к ней опять относился как к младшей сестре. Не понятно почему. Киса вышла из душа. Она плескалась там целый час. Он успел приготовить яичницу. Она уже успела остыть. Киса проглотила её. Он даже не успел заметить, как у неё так быстро получилось. Она была голодной.

В Москве – зима.
В Москве – любовь.
В Москве – Москва, столица нашей родины.

«За что ты ее так не любишь и никогда ты её не любил, Москву. Что она тебе сделала”, – «Тесный город, грязный и некрасивый и большой как сарай»…

Вся комната янтарным блеском озарена, это прямо на крышу село солнце, не русское, не немецкое, не иностранное, ничьё, самоё любимое и родное, предмет обожания художников, поэтов и прочих насекомых, зверюшек и птиц. «Я же не съем её, твою Москву». Нет костылей, нет гробов, сразу надо помирать без ног в общей могиле.

Это было в 1993 году в октябре месяце.
Это было четвёртого октября,
а шестого Сережа должен был улететь во Франкфурт.
И он беспокоился, что, может он не сможет вылететь,
если в Москве не прекратят стрелять.
Он сидел и смотрел телевизор, а там показывали
Мост, и на мосту стоящих людей,
И пушки стреляли по дому напротив,
И этот дом, по которому стреляли пушки, был некрасивым.
Он, конечно, не был произведением искусства,
И в этом смысле его было не жалко,
Он просто был домом, в котором седели люди.
И эти люди, они тоже не были произведением искусства.
Среди них не было ни одной Венеры.
Среди них не было художников и поэтов.
Среди них не было ни одной балерины,
Которая бы танцевала на сцене.
Эти люди, которые сидели в доме, были завистливые и смешные.
В прошлом они были троечниками, а может,
Кто-то из них был спортсменом, а может,
Кто-то из них был на войне, а может,
Кто-то был крестьянином и хулиганом, а может,
Кто-то был первоклассным рабочим, а может,
Кто-то больше всего любил авокадо, а может,
Кто-то любил деньги и женщин, а может,
Кто-то любил ходить в кино.
И это ничего не значит,
Что среди них не было ни одной Венеры,
Это ничего не значит,
Что по ним надо было палить, как по мишеням.
И людям, стоявшим на мосту, не надо
Выло орать, как на футбольном матче:
«еще разок, давай, давай же».
Это было зрелище, и если
Сведенборг говорит правду «О небе, о мире духов и об аде»,
то все политики 1993 года:
парламентарии, премьеры и даже
губернаторы, фрейлины, сторожа кабинетов, и даже
министр иностранных дел, и даже
голубой секретарь и холодный партийный работник –
когда все они окажутся в мире духов,
там есть такие щели, какие бывают в скалах,
и только через них, протиснувшись друг за дружкой,
можно попасть в ад.
Но также в этом же мире духов есть такие скважины или воронки, через которые души попадают в рай.
И может в мире духов, из-за того дня, из-за четвёртого октября 1993 года,
будет очень тесно в тёмных щелях,
где будут давиться бедные души.

Серёжа сказал, что Александр Сергеевич приедет в Германию через две недели, так он хочет, так он может, раньше он не может. Остаётся только писать стихи. В общем-то нет смысла осваивать Луну. За границей, как на луне. Так хорошо дышится в противогазе, такой чистый кислород, так пустынно… а там далеко совсем под другим небом, такая-малюсенькая-малюсенькая земля, совсем под другим снегом. И какой же там ветер! он умеет выть. И с листьями там всё в порядке. И с цветами. Цветов полно. И с грибами. Они прямо под ногами. А с людьми не всё в порядке. Они прямо под ногами. Вот уж кого-кого, а людей Серёжа не вспоминал. Если уж он вспоминал, так это целиком русский народ.

Народ целиком –
душевный
тихий
болтливый
красивый
добрый
грязный
злой
умный
жадный
сильный
глуповатый
верный
хитрый
здоровый
простой
бедный
богатый-богатый-богатый-богатый-богатый-богатый-богатый-богатый.

От кофемолки звенит в ушах. Какой вкусный у кофе запах. Ни с чем не сравнимый. Единственный. Так может пахнуть только кофе. А талый снег может пахнуть любовью, только что вылупившимися листьями, рекой. А кофе – только кофе. Несколько лет назад Киса научила Сережу варить кофе, и теперь он варил лучше её. Почему, она не могла понять, но она не могла понять.

– В поезде напротив меня сидел господин, как бы тебе его обрисовать, я тебе еще вчера хотел про него рассказать, какой-то необъятный.

– Пупсик, что ли? – спросила Киса.

Между собой они так распределили для удобства – есть пупсики и люди. Пупсики бывают резиновые, пластмассовые, тряпочные, набитые и пустые, да каких только пупсиков ни бывает.

– Нет, человек, – сказал Сережа.

– Челове-е-век, – протянула Киса, – интересно.

Опять же выходило, что когда они вспоминали всех, кого встречали, то пупсиков оказывалось значительно больше. Люди, конечно, тоже попадались. Злые, красивые, умные, было даже и так, полное дерьмо, но человек?

– Понимаешь, – сказал Серёжа, – он такой большой, загорелый, и какой-то то ли одноглазый, то ли у него этот глаз как-то не так смотрит.

– у тебя кофе бежит, – сказала Киса и вышла.

Она пошла к себе в комнату.

– куда ты, – окликал Серёжа. – А кофе?

– потом, – сказала она, – я посплю.

И она закрыла свою дверь.

При очень плотных шторах даже в солнечную погоду в комнате было совсем темно. И в этой темноте Киса представила себе господина Ив. Конечно, она не знала, что его так зовут. Но, по правде сказать, таких людей она раньше не видела. Он ей никого не напоминал. Конечно, Сережа рассказал именно о нем?.. Это ясно. Она мгновенно увидела его отражение в витрине и повернулась к нему. Он посмотрел ей в лицо. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

На Главную блог-книги Валерии Нарбиковой