НАЧАЛО РОМАНА – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ.

Проснувшись среди ночи, Киса вдруг поняла, что она осталась ночевать у господина Ив. Что сейчас она лежит в отдельной комнате, и рядом господина Ив нет. Для гроба она была большой, эта комнатка, но для комнатки она была маленькая, как гроб. Гробик. Нет, для гробика она была велика. Гробница. Усыпальница. Да, она здесь спала. Киса, в этой комнате-усыпальнице. Там был потолок, крышка, заклеенная пластырем, почему-то составляющим крест, под пластырем проглядывали подтёки. И тут она вспомнила свой сон. Сон был вот про что. Сначала она стояла на асфальте, а потом приподнялась на такой бетонный бордюрчик. И перед ней стоял человек, с которым она беседовала о литературе. И потом оказалось, что бордюрчик каким-то образом приподнимается, а она продолжала беседовать, и сначала она подумала: “низко – , успею спрыгнуть” – и опять продолжала беседовать, и она поднималась всё выше и выше, и в какой-то миг ей показалось, что внизу вода, серая, как асфальт, и она подумала: “успею нырнуть”, и она продолжала беседовать, а потом она уже поняла, что стоит на огромной высоте, и внизу метров сто, и там ходят автомобили, там такой автобан, и она не может спуститься вниз, и эта точка – это и есть смерть, а человек, который всё беседует с ней, он говорит очень
громко, но из-за шума автомобилей голос его еле слышен, и у неё уже болит спина от напряжения. И она прижимается к столбу, чтобы не упасть и не разбиться. Это трудно. И тут заболели ещё и ноги. И лететь вниз головой тоже не хотелось прямо под автомобили. И смерть заключалась собственно в прыжке. Сон был
– про смерть. А сон про смерть – был про прыжок. А.прыжок – про жизнь, про желание проснуться. И она проснулась. И она проснулась от сна, от смерти, от прыжка. И она подумала: интересно, как это я заснула? С чего бы это? Она помнила, как на лестнице господин Ив её поцеловал. А потом она уже ничего не помнила. “Напилась я что ли?” Но она не помнила, чтобы она что-нибудь пила. Ещё она хотела знать, было ли у неё
с господином Ив или нет. Это был ряд интересных вопросов, на которые у неё не было ответа. И в конце концов, где он сам, этот господин?

Киса вышла из комнатки-усыпальницы. Полный мрак. Она обо что-то больно ударилась. И тут всё озарилось светом. И господин Ив увидел, как она, поскуливая, подпрыгивает на одной ноге. Это был мерзкий чемодан, на который она наткнулась в темноте. Хорошо, что он был без гвоздей, без колючек, хорошо, что его углы были не из острого стекла. Всё хорошо, только очень больно. Он так легко взял её на руки, как будто она была легче его раз в сто. Он просто раз – и перенёс её на какую-то гигантскую кровать, заваленную барахлом. Плащи, свитера, брюки, пиджак в шляпе, галстук в носке. Он кинул её, и она провалилась в эту бездну брюк и рубашек. Она всё ещё была в своих собственных брюках, а господин Ив в своих собственных. Значит и спала она в брюках, значит, ничего ещё не было. И то, что ничего ещё не было – было восторгом. Теперь ко всей этой куче барахла добавились ещё и её тряпочки. Раздеваясь одновременно, они оба оказались голыми одновременно. И когда она увидела его голым, хотя и сама она была голой, он ей показался более голым. Как будто всё это валявшееся на кровати барахло он снял с себя сейчас. Как будто на нем одновременно были надеты вое эти брюки, все пиджаки, все галстуки, все шляпы, все до одной. И он сейчас был голым, как десять голых.

Не надо во время ебли смотреть в глаза. И когда она не смотрела ему в глаза, это было мучительно сладкое наслаждение на вершине одежды, в объятиях всех в мире пиджаков, одновременно со всеми штанами, она окуналась лицом во все рубашки, во все сразу, в чьих рукавах только текла сперма, из всех трусов торчали галстуки, которые она обсасывала все сразу. Но когда он своё лицо так близко склонял к её лицу и замирал в ней, и она смотрела ему в глаза, она видела, что это он один, собственно, ебёт её за всех сразу. Но он не первый, не последний, и не единственный, он один из этого легиона, и от этого было грустно, и это портило еблю. Но он нарочно не отводил своих глаз от её глаз, потому что когда она отворачивала своё лицо, он насильно поворачивал его к себе. И вдруг он напрягся так, что стал почти из одних мускул, и он глухо вскрикнул и выдернул. Она так и думала, что спермы будет по горло. Но оказалось, что её было с головой, даже на лице, даже почему-то в ушах. Её можно было размазать по всем этим плащам и штанам, хватило бы всем галстукам и шляпам, всем бы хватило. Но ему самому было мало.

В такое раннее утро можно только проститься, что ещё можно делать в четыре часа утра. И спускаясь по лестнице вместе с господином Ив, Киса поняла, оглянувшись на господина Ив, что она не очень-то понимает, кто она и кто он. То есть кто такой вообще человек определить просто невозможно. Не поддаётся определению. Зато почти без труда можно поговорить на тему, кто он по отношению к ней, кто она по отношению к нему. Например, Киса по отношению к Сереже или Киса по отношению к Александру Сергеевичу – это поддаётся определению. Но когда она находилась вместе с господином Ив, она не могла понять кто он такой, но также теряясь в догадках, она даже не могла понять кто же им такая она сама.

Господин Ив подвез Кису к её дому, и выходя из машины, она машинально сказала ему по-русски “до свидания”. И он почему-то без всякого акцента ответил ей “до свидания”. Она поднялась на свой четвёртый этаж и нажала на кнопку звонка. Она даже не представляла, что скажет Александру Сергеевичу. Она просто давила на эту кнопку. Никто не открывал, даже никто не шевелился за дверью. Она открыла дверь ключом
и вошла. Никого не было. Они оба отправились на её поиски и сейчас вернутся. Нет, Александр Сергеевич не простил ей, выпрыгнул из окна, разбился, его увезли в больницу, а Серёжа его сопровождает. Нет, он наконец решил ей изменить, и сам пошёл по бабам, а Серёжа его сопровождает. Нет, Киса разделась, легла в постель и заснула.

И проснулась она от живительного запаха кофе. Вкусного, как новая жизнь. Как будто сварив кофе утром, можно начать новую жизнь. Дверь слегка приоткрылась, и она увидела Александра Сергеевича. “Проснулась?”- сказал он. Если бы только случилось какое-нибудь чудо, чтобы он ничего не узнал, подумала Киса. Он сел на постель и стал рассказывать какую-то удивительную историю о том, как они вместе с Серёжей и хозяйкой квартиры привезли эти вещи к ней на дачу, и в десять вечера они бы уже были дома, но что-то случилось с машиной, и они не могли выехать и пришлось на этой даче заночевать. “Но ты мог позвонить”, – так естественно сказала Киса. Я звонил, но никто не подошел, ты – спала. Я спала – сказала Киса. Да – сказал Александр Сергеевич – я только один раз позвонил, чтобы тебя не будить, я знал что ты спишь. Ты знал? – сказала Киса.
И тут он во всём признался. Что перед отъездом, он ей подсыпал снотворное, как полный негодяй, как сволочь, чтобы она заснула и никуда не ушла из дома, чтобы ему было
спокойно. И так бы всё и случилось, если бы она не пошла в магазинчик.

– Ты спала,- ещё раз сказал он.

То есть перед ней сидел идиот, который даже ни о чём не догадывался. Который даже не мог предположить, что его жена с кем-то провела ночь. Она посмотрела на него и увидела, как он красив. Ему даже не нужен был шрам на лице для мужественности. Оно и так было мужественным это лицо. И спокойным.

- Ты спала,- сказал он.

“Идиотка”,- подумала она про себя. “А может я действительно спала?”- подумала она”. А Серёжа с Александром Сергеевичем были в гостях у каких-нибудь девушек”. И она рассердилась.

Иногда она удивлялась, что когда у неё не получаются стихи, она из-за этого больше страдает, даже больше чем от жизни, когда у неё не получается что-то в жизни, потому что жизнь состоит не из слов, а из каких-то действий, так сказать из поступков, она даже может быть более плотная, плотская что ли, но она поправима, а стихи окончательны. И если в них можно что-то поправить, то это уже не совершенные стихи. А жизнь, чем в ней можно больше поправить, тем более она совершенна.

И один писатель, которому можно доверять, сказал, что он прочитал у Ключевского, которому можно доверять, что Екатерина приехала в Россию с двумя узлами старых платьев, она была бедная девочка из немецкой бедненькой провинции, а стала великой русской царицей. Потому что до того, как она растолстела, обабилась, перееблась, она вставала в шесть часов утра, умывалась льдом, писала стихи, удавила мужа, и покровительствовала искусству.

Киса тоже бы хотела вставать в шесть часов утра и умываться льдом. Но она не хотела удавить мужа, хотя бы она хотела покровительствовать искусству.

И еще она, Екатерина, ввозила в Россию евреев для торговли, то есть чтобы они занимались торговлей. И они занимались в России. А потом в Советском союзе из них получились советские жиды. Нет ничего хуже советских жидов, но нет ничего лучше русских евреев. Они даже иногда бывают лучше русских – русские евреи. Но их мало. Так мало их, в общем, Киса знала только двух, нет двух с половиной. У них есть походка, взгляд, улыбка, но нет улыбочки, ни усиков, ни бороды, ничего этого нет. Нет плеши на голове, нет веснушек, И ещё они умеют терпеть. Не как дети, которые терпеть не умеют. Которым сию же минуту сразу всё сегодня или никогда.

Странно, что есть нации, что нацией можно гордиться, а ведь если посмотреть с луны, то наций нет. Но если посмотреть с луны, то и людей нет. Но если посмотреть с луны, то земля есть. А что там на этой земле? Люди. И все эти люди разной национальности, кроме американцев, они просто все до одного американцы. И этим русским евреям было даже труднее сохранится, чем русским. Потому что ничего не стоило стать советским жидом, для этого были все условия, как в теплице. И корм, и кормёжка, и кормушка, и блюдечко – всё, всё было!

И как только так получилось, что эти русские евреи не растолстели, не обабились, не покрылись по всему туловищу плешью, и не стали экономить на спичках. И эти русские евреи писали русские стихи. И стихи они любили больше русских, больше евреев, больше за ритм, чем за рифму, больше за интонацию, чём за смысл. Потому что какой в стихах может быть смысл “и смысла нет в мольбе”. Больше чем своих детей, больше
чем родину, как будто стихи сами по себе состоящие из слов
и были родиной, то есть в стихах и можно было жить.

И среди этих русских евреев есть и поэты, но мало мужчин, а среди русских мужиков почти вообще мужчин нет, а среди русских баб – нет дам. Хотя у русского еврея может быть дама сердца. Но для этого она должна быть девочкой, зверюшкой,
пастушкой и дамой одновременно, а он для этого должен быть русским евреем и мужчиной одновременно. Редкое сочетание. Почти не встречается, Может быть только в романе. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

На Главную блог-книги Валерии Нарбиковой