НАЧАЛО РОМАНА – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ.

И Киса опаздывала на свидание к своему любимому уже на двадцать минут. И он мог её не дождаться и уйти. И она проклинала своего мужа, который так долго завтракал и не уходил по своим делам, что из-за него она теперь опаздывает к своему любимому. Хотя она иногда обожала своего мужа именно за то, что только он, а больше никто, даже не она сама, мог защитить её от любимого. А сам любимый не мог защитить от себя, и она пряталась у своего мужа за пазухой, чтобы как можно чаще не встречаться с любимым. Но кто же тогда захочет быть мужем?

А кто захочет быть любимым? А никто ни кому не предлагает. Но сейчас, когда она опаздывала, она больше всего боялась, что он её не дождётся. И она опоздала на полчаса. Что же она увидела! Он стоит не один, а с каким-то господином и они беседуют. Оказалось, что это его друг. Очень близкий человек. Почти родной. Как брат. И ему было столько же лет, сколько и любимому, а выглядел он старше, но лучше, как-то злее, но умнее, и выше ростом, и вообще во всех отношениях брат, но не по крови, а такой у них был братский союз, что они могли вместе загулять, вместе набить морду одной сволочи. Они не видались уже полгода и никак не могли наговориться про Таню, на которой этот друг полгода назад женился, из-за чего они и не виделись, а ребёнку уже три месяца. “Мне твоя бывшая недавно звонила, – сказал любимый, – сказала, что ты дикарь”. И при слове “дикарь” они оба рассмеялись. И Киса засмеялась. И вдруг этот друг её любимого перестал смеяться. (далее…)

НАЧАЛО РОМАНА – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ.

Проснувшись среди ночи, Киса вдруг поняла, что она осталась ночевать у господина Ив. Что сейчас она лежит в отдельной комнате, и рядом господина Ив нет. Для гроба она была большой, эта комнатка, но для комнатки она была маленькая, как гроб. Гробик. Нет, для гробика она была велика. Гробница. Усыпальница. Да, она здесь спала. Киса, в этой комнате-усыпальнице. Там был потолок, крышка, заклеенная пластырем, почему-то составляющим крест, под пластырем проглядывали подтёки. И тут она вспомнила свой сон. Сон был вот про что. Сначала она стояла на асфальте, а потом приподнялась на такой бетонный бордюрчик. И перед ней стоял человек, с которым она беседовала о литературе. И потом оказалось, что бордюрчик каким-то образом приподнимается, а она продолжала беседовать, и сначала она подумала: “низко – , успею спрыгнуть” – и опять продолжала беседовать, и она поднималась всё выше и выше, и в какой-то миг ей показалось, что внизу вода, серая, как асфальт, и она подумала: “успею нырнуть”, и она продолжала беседовать, а потом она уже поняла, что стоит на огромной высоте, и внизу метров сто, и там ходят автомобили, там такой автобан, и она не может спуститься вниз, и эта точка – это и есть смерть, а человек, который всё беседует с ней, он говорит очень
громко, но из-за шума автомобилей голос его еле слышен, и у неё уже болит спина от напряжения. И она прижимается к столбу, чтобы не упасть и не разбиться. Это трудно. И тут заболели ещё и ноги. И лететь вниз головой тоже не хотелось прямо под автомобили. И смерть заключалась собственно в прыжке. Сон был
– про смерть. А сон про смерть – был про прыжок. А.прыжок – про жизнь, про желание проснуться. И она проснулась. И она проснулась от сна, от смерти, от прыжка. И она подумала: интересно, как это я заснула? С чего бы это? Она помнила, как на лестнице господин Ив её поцеловал. А потом она уже ничего не помнила. “Напилась я что ли?” Но она не помнила, чтобы она что-нибудь пила. Ещё она хотела знать, было ли у неё
с господином Ив или нет. Это был ряд интересных вопросов, на которые у неё не было ответа. И в конце концов, где он сам, этот господин? (далее…)

НАЧАЛО РОМАНА – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ.

Это была любовь с первой ебли, как с первого взгляда.
Она знала, куда шла – к поэту.
Он не знал, кто к нему придёт.
Знал, что она пишет стихи, рисует, уже второй раз замужем – в двадцать лет, но как выглядит абсолютно не представлял.
И когда он открыл; не бритый, не даже плей-бой, совсем какой-то нормальный мужик стоял перед ней.
Слесарь, что ли?
Она даже осмотрелась, нет ли здесь поэта?
Но кроме этого, здесь не было никого.
Именно он, слесарь, мужик, если надо кран вправит, и на скаку остановит.
И он был один.
И почему-то увидя её, при своей небритой щетине, при своём некостюме, в своих, так сказать засранных аппортаментах, он решил её поцеловать.
Он был ещё раз не брит, и как ему казалась, не трезв.
И он упал.
В самом деле он упал на колени. И он поцеловал её не в губы. (далее…)

НАЧАЛО РОМАНА – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ.

Звонок в дверь. Тишина. Потом такой коротенький звоночек. И опять тишина. Если это свои, то можно и не открывать. Это свои – поскрёбывание ключами в замочной скважине. Александр Сергеевич зашел в комнату к Кисе, он холодный после улицы, а она тёплая в постели. Он даже в каплях дождя. Он очень приятный, если его потрогать. Приятный, как собачка с холодным носом, только умнее, даже когда не разговаривает, и глазки такие же грустные, как у собачки. Приятно, что человек иногда напоминает зверюшек. И тогда человек становится лучше человека. Он был милым – и время прошло. Ведь когда живешь один – время длиннее. Когда вдвоем – оно кончается в два раза быстрее, когда компания – оно улетучивается сквозь дым.

Чтобы жить вместе с человеком, он должен чем-то поразить, чем-то человечески, он должен стать (какое неприличное слово придётся сейчас употребить) – родным что ли. Слово неприличное даже для признания. Уж лучше «дорогой», а ещё лучше «моншер», вообще ничего не значит, а «родной» – это почти голый, а если в тряпках, то может даже и в грязных. И вот Александр Сергеевич был чем-то таким, близким к этому слову. Может, это даже и плохо для жизни, когда тебя видят после туалета, сортира, бессонной ночи. Когда ты можешь быть даже стервой. Даже сукой. Всё-таки он не понимал от всего сердца, души, он не понимал ни умом, ни зимой, он просто никак не мог понять, почему она ему изменяет, если говорит, что любит его? Изменяет, любя, что ли? Но не от скуки же? Неужели в нём мало места, чтобы её вместить? В нём полно места. И так же как Августин всё пытал бога, все добивался от него, чтобы хоть каким-то образом бог дал ему понять, что вот если бог придёт к Августину, то найдёт ли он в нём место для себя. Но ведь Августин зря так терзал Бога, потому что если Бог к нему придёт, то на самом деле, он к нему не придёт, а Августина к себе подзовет, а уж у Бога хватит места и для Августина, и для мамы, и для Леры. И вот так же Александр Сергеевич мысленно терзал Кису, что если ей в нём мало места, то пусть она возьмёт всего его в себя. Он хотел ей об этом сказать, но не мог найти слов. Слова все были какие-то стебанутые, и надо было выстёбываться, чтобы об этом сказать, это была бы пустая стебля, это был бы пустой стёб. А птица в небе – это перевёрнутая рыба. (далее…)

НАЧАЛО РОМАНА – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ.

А в свободное время она посещала католическое кладбище, ради прогулки. Оно было что-то вроде сквера. Хотя деревьев было больше чем могил. Были могилки и могилы. Были памятники и памятнички. Были надгробия и надгробища. Были склепы. И туда можно было заглянуть в окошко. Заглянув в первый раз через разбитое стекло, Киса испугалась. Кого? Покойника? Некую силу? Потустороннюю? По ту сторону окошка была маленькая комнатка. Сарайчик? То на что может рассчитывать на том свете богатый человек, то есть его труп. Бедный человек, то есть труп его, то есть прах его, будет рассеян по ветру. И в этом сарайчике, в склепе, было мусорно. Грязно. Валялись банки из-под кока-колы, разбитая бутылка, кость, не трупа, куриная, опавшие листья, бумажки, выцветшие газеты. Все, как в сарае. Пели птицы. Может быть соловьи. Это католическое кладбище было чище православного. И холоднее. Ухоженное; травка, белки. Цветы. И никаких лиц покойников, никаких барельефов, никакой любимой Тане от любимой мамы. Ни орденов, ни космонавтов, ни военных, ни лётчиков «на память от экипажа». Оно было даже умнее православного, это католическое. Оно было расчётливей. И в нем был некоторый стык. И сдержанность. И оно было удобным. И в нём не было ни какой тайны. В нём не было разгульной православной вакханалии. В нём не было разгульного вакханального смирения. Оно было ни горячим, ни холодным. Оно было тёплым. Даже тёпленьким. Таким тёпленьким местечком для покойников. И даже покойники казались покойничками. Оно было игрушечным, вот что, это кладбище. Оно было мёртвым. Оно не было живым. А православное кладбище – живое. Со своей глупостью, дебильностью, уродством, гением, страстью, грязью, моветоном, жалкостью, ущербностью, бедностью, нищетой, с дождиком, размывшим дороги. Со своей заботой. Марфа, Марфа! Ты, Марфа, в вечной заботе, Марфа, со своими яйцами вкрутую, куличами, свечками, горшками и консервными банками. С жизнью, скопившейся после живых, с мраморными дурами и бедными крестами, с православными берёзками. (далее…)