ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

Happy new year

Встреча Нового года без снега – эка невидаль. На просторах России всё возможно. Но чтобы жара, и у ног теплое море? Чтобы позагорать и даже (если вы прибыли два-три дня назад) – сгореть, днем, на горячем лежаке, а вечером – ресторан, разукрашенный гирляндами, облагороженный артистами, с плакатами “С Новым годом”, “Happy New Year” и прочими привычными благоглупостями.

В данный момент большинство отдыхающих – русские. Но для Большого шефа, как его называет персонал отеля, это не имеет значения – вот бы он ради этого изучал язык дикарей. Его язык – для людей, то есть английский.

Big chief – действительно большой смуглый человек лет шестидесяти, крупные черты лица, руки как грабли, в классическом европейском костюме, при галстуке. Громко рокочет в микрофон:

– Ladies and gentlemen! May the New Year come with all…

Далее следует бодрый спич, который мне, как и Марине, уже трудно воспринимать – наш инглиш слаб. Мудрый Иосиф, сидящий с нами за одним столом, вполголоса переводит:

– Позвольте Новому Году прийти со всем, что есть в жизни – счастьем, радостью, успехом, процветанием, счастливого Нового Года!

Дальше – обыкновенная русская пьянка, как в заурядном кабаке, под знакомую музыку (вперемежку – русские и англоязычные хиты), если бы не экзотика в виде местных жителей, наряженных в настоящую арабскую одежду – длинные балахоны, чалмы. Задействован весь персонал отеля. Максимка стоит скромно у стола с напитками, одетый, насколько мне известно, в галабею – просторную белую рубаху до пят, на голове платок-куфия. Он наполняет бокалы и рюмки, иногда помахивает кому-нибудь своей черной ладошкой.

Захмелев после бренди, я стал искать нашего великого целителя, покорителя всех дамских сердец, великого воина, героя, “победителя” израильтян всея Синая – Шера. Я представлял его одетого в нелепую для него местную одежду – чего не сделаешь ради того, чтобы угодить начальству, дающему тебе разрешение практиковать на его территории, чтобы ты мог зарабатывать свои фунты и отвозить их прожорливому семейству. Конечно, я сейчас найду его, мы вместе с Мариной подойдем к нему и пошутим-пошутим, конечно, пошутим. А он будет улыбаться, как нищий угодливый сын пустыни, наконец в своем истинном образе, а не в подобии европейца, до которого ему…

Я действительно, скоро нашел Шера.

Смуглый эскулап, к моему разочарованию, одетый в черный костюм, при галстуке, в пику скоморошным соотечественникам, скрестив руки на груди, стоял в уголке, под сенью пальмы, и как-то, мне показалось, снисходительно смотрел на весь наш селебрейт, на услужливость соплеменников, на разгул и беспутство русских, на поглупевшие лица пьяных мужчин, на откровенные лица женщин, ставших развратными в движениях, в мимике, в возгласах.

Оказывается, столик Большого шефа рядом с нашим. С ним – моложавая женщина восточного облика, крашеная под рыжую, явно не жена. Ее восточность не такая, как у арабок, встреченных здесь. Черты более тонкие, кожа почти белая. Мне она почему-то показалась турчанкой (возможно, потому или “для того чтобы” как-то выделить ее необычность).

– Она семитка? – спросил я у Иосифа.

– Не уверен, – ответил Иосиф после некоторого раздумья. Но ведь… если задаться подобным вопросом относительно вашей красавицы… – он улыбнулся Марине, – тоже трудно ответить однозначно.

– Я вижу, она вам обоим понравилась, – ревниво проворковала Марина. – Я не удивлюсь, если вы ее сейчас окрестите фараоншей. Ах, ненадежные мужчины, все вы одинаковы!

Качнув плечами и хмыкнув, она отвернулась.

Странным показалось, что Биг чиф и его рыжая лахудра, которую мы Иосифом должны были “окрестить” фараоншей, курили как проклятые: то и дело щелкала зажигалка, дымились сигареты, вдыхался дым, потом гасилась сигарета, и через минут пять все повторялось. Как в прошлом курящий, я понимал, что так коптить и получать от этого удовольствие, невозможно. Возможно только мучение. Но, вероятно, такое мучение было чем-то необходимым в этой своеобразной, несколько суетливой игре. Суетливость проступала в излишней эмоциональности – в реакциях на выступления артистов, трудившихся вовсю, на пьяные тосты русских, то и дело выходивших к микрофону, да и просто на танцы, в которых, где в соло, где в группах, зажигали дочери и сыновья русских лесов и полей. Big chief то и дело вскидывал большие руки над головой и, демонстрируя своей соседке силу и темперамент, хлопал в огромные ладоши. Заметно было, что вся эта показная удаль давалась пожилому человеку с трудом, он уставал, тяжело дышал, потел, и опять тянулся к пачке сигарет и щелкал зажигалкой (в эти секунды он отдыхал). Лахудра старалась не отставать, умудрялась извиваться на стуле, аплодируя и выдавая мимические обоймы. Спиртного на их столе не было – не могло быть по всем нормам морали, так же как нельзя было увидеть употребляющего спиртное любого из находящихся здесь арабов. Но – дань европейству! – рядом со столиком Биг чифа стоял бутафорский атрибут – постамент с ведром, якобы со льдом, из которого торчал макет роскошной бутылки, похожей на “Советское шампанское”.

“В номере оторвутся!” – сказал проницательный Иосиф, там, где не нужно обладать особой проницательностью. Все читалось сию минуту и угадывалось наперед.

Я слишком внимательно смотрю на Фараоншу (пусть так и будет), у меня есть такое дурацкое свойство – мой гипноз почти всегда имеет результат, объект моего внимания начинает чувствовать взгляд и… Наши глаза встретились: видно, что “турчанка” испытала легкое потрясение. Она сейчас строит из себя европейку, так улыбнись же, политкорректная, общечеловечная, равноправная и демократичная. Но нет – опускает глаза, африканская, азиатская рабыня, отворачивается всем телом к сцене, к спутнику Биг-чифу, с которым сегодня ночью предстоит наверстать, и так далее.

Оборачиваюсь и я; теперь вижу, что мои спутники, Марина и Иосиф о чем-то оживленно беседуют, покручивая в пальцах незажженные сигаретки.

Болтайте, мое же внимание сцене – всего лишь небольшому пятачку в центре зала, но посмотреть есть на что.

Вначале на сцене выделывался гомосексуального вида молодой человек, неутомимо крутясь, размахивая без устали тяжелой юбкой с какими-то побрякушками – минута за минутой, голова завалилась набок, казалось, вот сейчас силы покинут бедного паяца, ритмическая однообразная музыка, всем стало в конце концов жалко гомика, хотелось крикнуть “стоп!” Но вот, когда казалось, что молодой педрилка сейчас рухнет, вдруг юбка его зажглась – заработало динамо! – и зал взорвался благодарно. И еще несколько долгих минут сверкал вращающийся генератор. И я некстати вспомнил Сергея, и сделался хмур и зол.

Потом выходила смуглая толстушка в короткой юбке, обнаженность живота и ног имитировалось упругой облегающей тканью телесного цвета, она даже прошлась осторожно по столам, ничего не уронив и не расплескав, к восторгу мужчин и к неудовольствию женщин (кислые лица, переглядывания, вялые замедленные аплодисменты).

К микрофонам выходили пьяные мужчины и женщины, и поздравляли и желали.

И вот “It`s time!” Пора! Невидимые куранты бьют “по Москве” наступление Нового года, светлым дождем сверху падает “Happy new year” от сказочной “Абба”, душа парит, хочется плакать – это одна из песен студенчества, наряду с несколькими синглами “Битлов” и “Бони М”, которые я когда-то знал наизусть и худо-бедно понимал по собственному переводу хилого, “на троечку”, английского.

Этого момента ждал Биг-чиф и его великолепная Лахудра, то есть Фараонша, – они уже танцуют и напевают, вторят “Аббе”, это видно по движению губ. Но их взгляды фальшивы. Наверное, каждый из них вспоминает свой, тот самый Happy new year, когда были молоды, с тем самым и той самой. Они кружат в центре зала, это их коронный выход, Биг-чиф старается изо всех своих уставших сил.

Подхватываемся и мы с Мариной, и мне кажется, что и я фальшив, и она фальшива, потому что нет у нас общего Happy new year, и этот – экзотически-вымученный, не наш.

Потом еще полчаса пьяных разговоров и пьяных же танцев.

Затем на сцену вышла тонкая смуглая красавица… Это, кажется, что-то интересненькое.

Ба, да это же подруга Биг-чифа, Лахудра-турчанка, Фараонша!

Как все же осанка, намерение, читающееся в мимике и позе, – меняют человека. Это, очевидно, было в программе – Биг-чиф поощрительно похлопывает в большие, но вялые ладоши.

…В движениях не было разврата – ее поведение ориентировалось не на бесконвойных европейцев, – только мусульманский Египет, с поправкой на фараонское язычество. Когда она вытягивала вперед тонкую руку к возникшему перед ней русскому танцору, она не тянулась к нему, как это было бы естественно для европейской женщины, а наоборот – отодвигалась, и длань просила милости, как благородного снисхождения, а не покорного приглашения. Вокруг завихлялись наши туристки, прелестницы и не совсем прелестницы, поддерживая игру: госпожа и рабыни, возможно, гарем; жена-фаворитка с наложницами или “второстепенными” женами. Но музыка заканчивалась, а падишах не входил, и в этом была тоска гарема, нетронутые жены в бесконечном огне желаний. Последние ноты, садись уж, Лахудра!

Но Фараонша наклоняется к диск-жокею – и опять падает дождем “Абба” своим Happy new year, и прелестница с рептильным телом тянется… ко мне. Да, ко мне, любовнику вне гарема, вне закона – и опять, потянувшись, обозначив жаркое движение, отодвинулась, и длань просила милости, снисхождения.

Оказывается, наступил Новый год по Египетскому времени.

Мы танцевали с ней обыкновенный европейский парный танец, и в английских, универсальных словах оригинальных шведов нет и намека на Восток, гарем, обитель соблазна и греха, но… Я совсем забыл Марину, и наверное, был в эти две с половиной минуты танца реален, нефальшив, а значит, смешон. От турчанки пахло не духами, а какими-то благовониями, как в шалаше у Шера, как в лавках торговцев, и горным миндалем и лавандой, что напоминало родину, на краю света, не знающей – надо же! – никакой зимы, никакого снега в Новый год.

Оказывается, я не могу поцеловать руку – в благодарность за танец, на прощанье, рука уходит за спину, You can’t! – говорит взгляд, и любовница возвращается в госпожу, подругу Биг-чифа. Она не позволила себя проводить, просто развернулась и быстро пошла к столику с Биг-чифом, который опять активно хлопал, откуда в нем силы, игра окончена.

Восторг в прошлом, – и отработанного любовника, как свидетеля, можно убить.

Но убийство было с другой стороны – пока я шел к столику, начался другой танец, и Марина уже танцевала… с Шером. Иосиф за столом с преувеличенной сосредоточенностью поглощал стебель какой-то зелени, уставившись в тарелку.

* * *

Я нашел пляжного знахаря, дипломированного эскулапа на веранде ресторана, откуда открывался вид на ночное море, украшенное дальними огнями страны Иордании, сказочной электрической страны. Шер курил, смотрел туда, откуда мерцала огневая сказка.

Я зашел спереди, взял его за грудки, закричал, не зная, что именно должен прокричать, не зная слов:

– Что?!.. Что тебе нужно? Почему ты танцуешь с нашими женщинами? Ты меня, нас спросил?!

Я понимал, что выкрикиваю глупости, но я должен говорить-кричать, иначе ударю, просто ударю, как бывало в молодости. А вот теперь – говорю чушь, вызываю на ответ, и вот тогда, возможно… “где мои семнадцать лет!”

Но он все понял, мудрец-эскулап, и, неожиданно, очень легко отряхнулся от меня, и просто пошел вниз, по лестнице и, прежде чем я понял, что он уходит, свернул за колоннаду, скрылся за выступом – я его потерял, он был здесь, там, в хаосе камней, кустов и деревьев, как дома.

Как дома, конечно, я знал где его искать. Я пошел другой дорогой, обошел ресторан, продолжавший содрогаться, выкрикивать, бесчинствовать, с другой стороны, спустился по другой лестнице, пошел берегом, по самой кромке, увязая в мокром песке, по направлению к сакле эскулапа. Я не ошибся, я увидел его согбенную фигуру, он сидел на камне, вдруг огромный и ужасный, на фоне лоснящейся воды, луны и огненного берега полыхающей страны Иордания. Смотрел… куда он смотрел? Ах, направление его взгляда – Израиль, с которым он воевал, где живут люди, в которых он стрелял и, возможно, какая-то пуля достигла цели. Если бы он вспоминал жену и детей, ему следовало смотреть в другом направлении, в сторону от моря… сейчас я ему покажу, куда ему следует смотреть, а куда не следует лезть, к чему не следует прикасаться!

Он увидел меня, но не тронулся с места, только, как мне показалось, поднялись и опустились плечи – он тяжело вздохнул. Я опять зашел спереди, присел на корточках, он был выше, я снизу. Меня это не устраивало, и я встал, теперь нависая над ним.

– Как ты ставил диагноз? Куда ты проник? Аферист! Почему без меня? Кто тебе позволил? Сволочь! Ты самый умный? Шарлатан! Ты клоун и раб! Ты строишь из себя!

– Я врач! – сказал он устало. – Уйдем домой. Ты к себе. Я к себе.

Он поднялся и пошел по направлению к сакле, откуда, сквозь щели сочился слабый свет, и скоро исчез за хлипкой дверкой.

Я подскочил к его райскому шалашу, дернул дверку, сломал символический запор. Внутри горела слабосильная лампочка, блики гуляли на его, на этот раз гневном лице, я его пронял своей дуростью. Он был готов драться, что мне и требовалось. И все же я не мог сразу ударить человека в его жилище. Я опять схватил его за грудки.

Он пытался освободиться, но какова моя хватка, я умру, но не… Так мне всю жизнь казалось.

Он поддел меня под ребра, знает, что делать с живым человеком, мразь, я вскрикнул – не столько от боли, сколько от какой-то смертельной щекотки, и отпустил, и отпрянул. И настолько ненавистно было это лицо египетского раба, возомнившего себя господином, что я забыл свое гостевое положение, статус незваного гостя, и я замахнулся – и кулак полетел в лицо потомка фараонов, сейчас там хряснет, фараон отдастся назад, закроет лицо руками.

Но кулак пролетел мимо, и через секунду меня пронзила боль и я уже стоял буквой “г”, скрученный, с заломленной назад рукой, и рычал, плакал и плевался, хлюпал носом. Он приговаривал: “Дурак… цыган…” – не отпускал, а мне было обидно. Он положил мою обиженную голову на стол, где обихаживал клиентов, на станок, где проникал в Марину, сейчас подойдет другой араб с секирой и оттяпает мою дурную голову.

– No stress! Спокойно? – заботливо спросил он, наклоняясь, заглядывая мне в правый глаз. – Расслабься.

Он понимал, но не мог прочувствовать, что значат эти русские слова для русского, насколько они издевательски обидны.

Я пытался двигаться – он тут же напрягал рычагом свою руку, и мне делалось больней – я прекращал движение. Он явно работал в нашей милиции или в их полиции, у всех правоохранителей одинаковые приемы.

Мне сделалось смешно, я кивнул головой, затем закивал чаще. Но он мне не сразу поверил.

В таком же положении он выпроводил меня из своей хижины, подвел к берегу, осторожно отпустил, сказав просто и грустно:

– Дурак, она умрёт!

Он стал раздеваться, бросая одежду на тот самый камень, где недавно сидел.

То же самое, как загипнотизированный, стал делать и я – раздевался, повторяя его движения.

– Ты цыган, – сообщил он просто.

Он вошел в воду, я следом. Он уплыл далеко, я шел за ним, наступал на острое, на кораллы, больно, я плакал, взревывая под водой, бурля, пузыря воду, выпрыгивал из воды, набирал воздуха, чтобы бухнуться обратно, где мне было легче, и опять бурлил и пузырил. Это продолжалось долго, сколько мне было необходимо. Я спросил, глотая соленую воду:

– Как ее лечить?

Шер мотал отрицательно головой.

– Не может быть! – я захлебывался, но злость моя прошла, ее было недостаточно, чтобы утопить этого неумолимого прокурора.

– No stress! Only. Only.

Когда я вышел, как мне показалось, трезвый, Шера нигде не было.

Хижина без света. Я потянул дверь – она открылась. Пригляделся, никого. Запах благовоний. Никогда не любил такие сладковатые запахи, они напоминают ладан и вызывают ощущение непоправимого.

Марина оказалась в номере. Она сидела на кровати в мокром купальнике (на простыне под ней – мокрое пятно) и курила. Курила ароматную сигарету – почти такой же запах, как в хижине у Шера.

– Тебе же нельзя, – сказал я устало, таким же тоном, как недавно сказал Шер (я, кажется, невольно его скопировал): “Ты цыган”.

– Да что ты говоришь! – удивилась Марина, гася в пепельнице окурок. – А кому можно? Я купалась. С Иосифом. Мы искали тебя. Увидели с Шером. Вы резвились в воде, как два влюблённых гомосексуалиста. Красиво. Решили не беспокоить. Вам нужно было пообщаться. Вы, наверно, схлестнулись на почве политики. А Иосиф просто составил мне компанию. Как рыцарь. Как бывший инженер по технике безопасности, оказывается. Не ревнуй. Боже, как хорошо, что ты не ревнуешь, как я устала от этого.

– Еще чего не хватало, – буркнул я.

– Я только что прочистила желудок, как заново народилась. Меня постоянно тошнит. Ой, это я что, мокрая, не переоделась?

Я присел рядом с ней, присел прямо на теплый кафельный пол, она по-матерински притянула мою голову, уложила на свои холодные коленки.

– Это хорошо, что ты меня не любишь, – сказала она устало. По крайней мере, я знаю, что от меня тебе не будет плохо. Хватит с меня. Happy new year. Ты ведь знаешь перевод. А мне тоже Иосиф перевёл. “Sometimes I see…” Красивый перевод, я запомнила, потому что близко…

Она заговорила, гладя мою голову:

– “Иногда мне кажется, какой дивный новый год, мир. Цветущий на… на пепле наших жизней. Да, человек наивен. Он думает, что всё будет ништяк. Идя на глиняных ногах. Не подозревая, что сбился с пути. И продолжает идти…”

– Так? – она нагнулась, заглянула мне в глаза.

– Наверно. – Я прикрыл веки, постарался улыбнуться. – Приблизительно. Не бери в голову. Не понимай буквально. Переводов много. И разных песен тоже много, веселых, а не только…”Keeps on going anyway…”

– Any-way, – произнесла она тихо, по слогам. – Это я даже без Иосифа понимаю. Anyway. Выйдем наружу, здесь душно.

Мы сидели на берегу, дожидаясь рассвета, как будто только с ним можно было зафиксировать приход нового года. Приходил новый год и новый день, угасала страна Иордания.

– Ладно, ты не рассказываешь подробности, как будто у тебя не было прошлого. Тебе так, наверное, удобно. Ну и ладно. Я сполна компенсирую своим… своими подробностями, нараспашку. А просто скажи честно. Скажешь?

– Не знаю, – сказал я честно.

– Та аборигенка, ненка. Та женщина. Она сломала тебе жизнь?

– Глупости.

– Если у тебя ничего не поломано, тогда я не пойму, чем ты живешь? Я до сих пор, глупая, не пойму, чем. Только не говори, что живешь мной. Мной и со мной – это не одно и то же, это разное, совершенно.

– Не забивай голову.

– Ты пустой. Нет, не глупый, а… опустошённый, как будто в тебе всё помяли, поломали, раскрошили, потом из тебя все выбили, вытряхнули. Сломали?

Я попытался засмеяться, не получилось, тогда сделал серьезное лицо. Устал паясничать.

– А почему ты не предполагаешь, что это я кому-то сломал жизнь?

– Ага, получилась. Это моя провокация, а ты стал оправдываться. Не хочется выглядеть пустым и слабым? Вот чем тебя можно пронять. А ведь правда, есть такой вариант. Что ты – кому-то. Сказал, значит, не эгоист. Не то что я. Это у меня весь мир – вокруг, а я такая в центре, красивая и несчастная. Рядом с тобой прямо стыдно за себя. Ну и связался же ты…

Рассвет. Не спеша по берегу двигалась длинноногая птица, которую я назвал цаплей, целилась во что-то под ногами. Завтра мы идём к границе. Сегодня уже нет сил. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ