Книга Ольги Христофоровой “Колдуны и жертвы: Антропология колдовства в современной России” не во всех своих аспектах вписывается в контекст блог-книги Regio Dei, однако тематически вполне подходит для того, чтобы опубликовать ее фрагменты именно здесь. Как заявлено в аннотации, это исследование о том, “почему вера в колдовство так широко распространена и отличается такой устойчивостью? Почему одни люди склонны объяснять свои несчастья тем, что их сглазили или навели порчу, а с другими ничего подобного не происходит? Как устроен и почему столь соблазнителен символический язык, на котором говорят те, кто верит в колдовство?” Каковы психологические предпосылки и современные модификации веры в колдовство? Автор, этнолог и фольклорист, на основе своих полевых материалов, собранных в нескольких регионах России в 1998—2008 гг. (Верещагинский р-н Пермской обл., Кезский р-н Удмуртии, Козельский р-н Калужской обл., г. Москва и Московская обл., Сивинский р-н Пермской обл., Уржумский р-н Кировской обл., Верхокамье, Вятка, Калуга), и разнообразных архивных материалов, рассматривает веру в колдовство как социально-культурный феномен, в котором соединены социальные отношения, модели поведения и мифологические сюжеты. Мы будем постепенно публиковать две главы этой книги (опускаем при этом некоторые сноски). Благодарим Ольгу Христофорову и издательство “ОГИ” за предоставленный материал.

Колдуны и жертвы: Антропология колдовства в современной России. М.: ОГИ, РГГУ, 2010. 432 с.

ГЛАВА IV. ЗНАТЬ И ДЕЛАТЬ

Концепт знать

Солнечным июльским днем 1999 г. в одном из сел Верхокамья я вела неторопливую беседу с местной жительницей. Разговор зашел об известной в селе лекарке-травнице.

Соб.: А вот Фекла Сысоевна, она ведь много знает?

Что ты, она не знает!

Соб.: Но ведь травы знает?

Знает, много трáвы знает.

Соб.: А знает, как стрях лечить, надсаду?

Да, трясёт, лечит.

Соб.: А Вы говорите – не знает.

Но ведь так не знает .

Этот диалог примечателен коммуникативным недоразумением, вызванным многозначностью лексемы знать в данной культурной среде (и не только в ней, как будет показано ниже). Подобное коммуникативное недоразумение не было в моей полевой работе единственным, избежать его довольно трудно, поскольку глагол знать автоматически срывается с языка и адекватной замены ему нет. Спрашивая информанта, знает ли он такой-то обычай, я всегда имею в виду случаи из жизни, истории, которые помогли бы высветить семантику тех или иных явлений и глубже понять традицию. А информанты понимают это как просьбу научить. Характерный пример:

Соб.: А вот вы столько детей… у вас. Наверно, вы знаете такой обычай, может быть, рассказывали – насылают на мужиков ребячьи муки?

Не бывало, не делала этого, у меня!

Соб.: Ну, может быть слышали?

Слыхать – я слыхала, но не интересовалась этим делом. Не интересовалась.

Соб.: Как это вообще делают, что…

А вот не знаю. Не знаю. Сейчас не знаю.

Соб.: Такие истории случались?

Нет, не случались у меня <…>

Соб.: А надо слова какие-то знать?

Бог его знат, не знаю! Вот я век прожила и не знала это дело. Слыхать-слыхала, а вот знать – не знала. Сама это дело не делала.

Для носителей традиции многозначность лексемы знать не препятствует адекватному пониманию, как, например, в следующих высказываниях с достаточно сложным, но ясным словоупотреблением:

Вот у нас здесь тоже как-то было, вот у нас этого, Анатолия Георгиевича тоже… кто его знает, у него мать, например, знала. Вот. Тоже я не знаю, правда – не правда.

Знал ли он аль може людей он знал, кто знает сделать что-нибудь….

Знал ли он аль може людей он знал, кто знает сделать что-нибудь….

Известно, что не только в этой локальной среде глагол знать имеет особый смысл в случаях его употребления в колдовском дискурсе. Однако несмотря на то, что представлениям о колдовстве и соответствующим практикам посвящена обширная научная литература, включающая и специальные работы в области мифологической лексики, лексемам действия знать, делать, ладить, портить и т.п. исследователи особого внимания не уделяли, считая, вероятно, их смысл самоочевидным и не требующим дополнительной интерпретации. Вместе с тем, разнообразные контексты употребления глагола знать в колдовском дискурсе не позволяют при истолковании его значения ограничиться тривиальным, кочующим из работы в работу суждением, что знать – сиречь обладать некой дополнительной к общему знанию тайной информацией, полученной сверхъестественным путем и выделяющей своих обладателей в особую категорию людей (знаткóв, знаткúх, знáтных, знáтливых, знающих, знаменитых, знахарей).

С одной стороны, подобная интерпретация естественно следует из поверий о черной книге и в целом из заговорной традиции, где человека из ряда ему подобных выделяет знание особых текстов и/или приписываемое участие в специальных посвятительных обрядах, например:

Это чернокнижники, наверно, такие бывают… Есть ведь которы грамотные, всё делают.

А если вот человек, который знающий, вот этот чернокнижник, как мы их зовем <…> Он как бы лежит, умереть-то он не может, он мучается, вот пока это черное дело свое не передаст другому, как бы… вот свое колдовство другому не передаст, эту книгу, эти вот все слова, видимо, он из-за этого очень долго мучается. Но они передают тоже не каждому, не любому человеку. Они ведь должны передать такому вот человеку, чтоб он хорошо это всё принял…

Соб.: А как передают?

А вот это я не знаю! Как они передают – это я не знаю <…> Видимо, они должны раньше сходиться, вот они сейчас ходят, тоже у нас есть одна дама такая… Они с ней вместе ходят, вот она… Если он, например, заболеет, он имеет ей право передать, она уже знать будет хорошо как бы, они уже советовались… Мне кажется, вот так. Чтобы я пришла да он мне раз и передал?

Как видим, всеобщая грамотность хотя и привела к устранению мистического ореола над искусством владения письменным словом, однако, вопреки ожиданиям, не способствовала исчезновению не только веры в колдовство, но и мотива обучения колдуна по книге; этот мотив по-прежнему актуален наряду с мотивом ритуального посвящения в колдуны**.

Об опасности чрезмерной учености – как для самого субъекта, так и для общества – говорят многие фольклорные и постфольклорные тексты: анекдоты об отличниках, цитаты из литературных и кинопроизведений, бытующие в массовой культуре (например: Враги бывают унутренние и унешние; враги унутренние есть скубенты; Выучили вас на свою голову, облысели все! и т.д.***). Однако опасливое отношение к «ученым», «специалистам» сопряжено в народной культуре с недоверием, подозрительностью, готовой в любой момент разрядиться в насмешке, чему есть множество примеров в этнографических описаниях и отражено в паремиологическом фонде, например:

Ума много, да толку нет; Не нужен ученый, а нужен смышленый; Умная голова, да дураку досталась; Одно лишь название – специалист; Дело не в звании, а в знании; Ум без догадки гроша не стоит****.

Но в то же время неверно предполагать, что отношение к знанию и специалистам своего дела в народной культуре однозначно негативное, примеров чему также много и в провербиальном пространстве (Не учась и лаптя не сплетешь; Человек неученый, что топор неточеный), и в несказочной прозе. Ироническому «знайка» соответствует пренебрежительное «незнайка».

Продолжение – здесь

___________________________________

* Так, Т.В. Цивьян, рассуждая о колдовстве как профессии, подчеркивает, что все, о чем она пишет, «хорошо известно (более того, описывается в фольклористической литературе именно как хорошо или даже общеизвестное)» [Цивьян 2000: 177]. Т.Б. Щепанская, рассматривая связь мужской магии с феноменом профессионализма, отмечает, что «магическая сила (или знание, статья, слово – тайна) являлась в глазах населения знаком и синонимом профессионализма» [Щепанская 2001а: 27]; такой подход исключает интерес к лингвистической стороне вопроса, см. также более раннюю ее статью [Щепанская 1990]. Обе исследовательницы не рассматривают подробно семантику лексем, обозначающих действия колдуна. Единственная встретившаяся мне работа, где уделено внимание лингвистическому анализу понятий, связанных с представлениями о колдовстве (зависть, злой), – Мазалова Н. Е. Традиционные представления о добре и зле и магические практики русских «знающих» // Радловские чтения 2004. Тез. докл. СПб., 2004.

** Эта ситуация характерна для быличек, записанных в сельских районах. При знакомстве с городскими реалиями складывается несколько иное впечатление. Так, рекламные объявления в московской прессе, подчеркивая подлинность дара целителей, указывают на их участие в посвятительных обрядах (Колдунья с посвящением, Маг высшей категории посвящения, Коронованная и посвященная в высшую церемониальную магию), наследственность (Последователь тайного знания старинного рода, Потомственная ясновидящая, имею 40 ступеней посвящения), наконец, на деревенское происхождение (Настоящая деревенская магия. Бабка знахарка. 70 лет. Уникальный дар. Заговорит пьянку и нагадает суженого; Бабка знахарка. Сохранит семью от измен мужа. Вернет заблудшего супруга. Положит пьянству конец. Выдаст под венец. Заговорит от хвори. Все расскажет по линии ладони). Все примеры взяты из газеты «Экстра М Север». 2006. № 8 (692). С. 21, рубрика «Магия» (последний текст – там же. № 7 (691). С. 25). Ср. также такие рекламные тексты: Деревенское целительство (Округа. 2006. № 45. С. 11); Деревенская магия; Деревенская ясновидящая-экстрасенс (Центр Plus Запад. 2008. № 41. С. 14).
Из 24 объявлений, помещенных в «Экстра М Север» (№8) в шести случаях говорится о наследственной природа дара, в шести же – о прохождении посвятительных обрядов, в пяти – о владении профессиональной магией (авторская методика), причем в двух случаях из этих пяти наблюдается контаминация с мотивом наследственности дара, а еще в одном – с мотивом посвящения. Возможно, это следствие романтизации устной традиции, естественной для эпохи тотального распространения письменности; возможно – реакция рынка оккультных услуг на не иссякающий поток пособий по чародейству, обещающих читателю магический успех безо всяких посредников. Не исключено также, что таким образом воспроизводится характерная для традиционной культуры оппозиция природный/ученый колдун, из которых первый признавался более сильным [Максимов 1989: 69]. Любопытно, что, по наблюдениям Т.В. Цивьян, в 1999 г. в подобных объявлениях преобладал мотив профессионализма колдунов, «один из показателей которого – постоянное совершенствование профессиональных методов (разработка проектов, обмен опытом, чтение литературы)» [Цивьян Т. В. Об одном классе персонажей низшей мифологии: «Профессионалы» // Славянский и балканский фольклор. Народная демонология. М., 2000].

*** Самозапись. 2005 г. В 1871 г. Ф.В. Селезнев отмечал: «Против грамотных [у крестьян] есть предубеждение, что грамотный скорее испортится в нравственном отношении» [Селезнев Ф. В. Этнографические сведения о Рязанской губернии. Рязань, 1871].

**** Ср. также высказывание вятских старообрядцев: Люди пошли грамотнее, но бестолковее (М.И.Р. ж. 1936 г.р. Урж. Полевой дневник. 2003. С. 79); Ум дан каждому человеку, а разум – нет. Да и разум бывает с прикупом – если читать книги, который ничего не понимает, а который и понимает [Трушкова И. Ю. Традиционная культура русского населения Вятского региона в XIX – начале XX вв. (система жизнеобеспечения). Киров, 2003].