Публикуем еще одну главу из книги Ольги Христофоровой “Колдуны и жертвы: Антропология колдовства в современной России”. М.: ОГИ, РГГУ, 2010. 432 с. Глава называется “Традиционные модели в городской культуре”. Начало публикации фрагментов книги – здесь. Еще раз подчеркнем, что контекст книги Ольги Христофоровой сильно отличается от контекста нашей блог-книги Regio Dei. “Как Вы, наверное, поняли, пафос моей работы – в расколдовывании мира. У контекста блог-книги Regio Dei – противоположный”, – написала нам по этому поводу Ольга Христофорова.

Комната здорового ребенка*

В каждой детской поликлинике г. Москвы есть Комната здорового ребенка – отдельный кабинет, где дежурная медсестра рассказывает молодым мамам, как правильно кормить и закаливать ребенка, показывает основы массажа, там же есть электронные детские весы и другое оборудование. В декабре 2007 г. я с пятимесячной дочерью зашла в эту комнату и после недолгого общения с ее хозяйкой получила совет не показывать ребенка посторонним людям.

Дело было так. Однажды мы пришли в поликлинику на процедуру, и после нее я решила зайти в Комнату здорового ребенка, чтобы узнать о детской гимнастике и сделать контрольное взвешивание, как рекомендовала наш педиатр. Эта комната снаружи отличалась от других кабинетов врачей – на двери, обитой дерматином, был врезной замок. Дверь была заперта и я с дочкой на руках спустилась в регистратуру узнать, работает ли комната. В окошке регистратуры были видны три медсестры-регистраторши, одна из них ответила на мои вопросы, нашла медицинскую карту и стала восхищаться ребенком: Какая хорошая, красивая девочка! И какая умная, смотрит, как будто все понимает, – добавила другая. Мне их реплики не показались неприятными – я, конечно, знала о нормах поведения по отношению к чужим детям (не хвалить, не ойкать, не рассматривать), но, бывая в поликлинике довольно часто, я видела этих женщин регулярно и они были мне скорее симпатичны.

Через минуту после того, как я вернулась к комнате, подошла ее хозяйка – женщина лет сорока – с нашей медицинской картой в руках (видимо, и она была в регистратуре) и отперла дверь. Пока медсестра заполняла какие-то бумаги, я положила девочку на пеленальный столик, рядом стояли резиновые игрушки – лиса, медведь и волк из мультфильма «Ну, погоди!». Дочка некоторое время осматривалась, потом – почти сразу – начала кукситься и хныкать, затем заплакала в голос, и мои попытки ее успокоить ни к чему не привели. Медсестра наскоро показала приемы гимнастики и я, сказав, что ребенок устал и плачет от голода, стала ее кормить, но и тут она не успокоилась окончательно, отворачивалась, оглядывалась и снова начинала плакать. Тогда я сказала, что, возможно, у ребенка болит живот. Когда мы собирались уходить, медсестра сидела за своим столом с видом серьезным, даже строгим. А вы знаете тех женщин из регистратуры? – вдруг спросила она. Я сделала вид, что не поняла, к чему она клонит, и ответила: Нет, но поскольку мы часто тут бываем, уже узнаем друг друга. – Напрасно Вы показывали им девочку, – продолжила медсестра. Вы думаете, тут есть связь? – спросила я. Не надо показывать ребенка незнакомым людям. Люди разные бывают, – сурово поджав губы, подытожила она. Мне стало не по себе, ребенок все еще плакал, я вежливо попрощалась и вышла из комнаты. В коридоре я положила дочку на пеленальный столик, чтобы надеть теплый комбинезон, но поняла, что хочу отойти подальше от Комнаты здорового ребенка, и одела ее в другом конце коридора. Вскоре плач прекратился. В медицинской карте, куда я заглянула, была запись: Проведена беседа о режиме сна, кормления и бодрствования.

Некоторые моменты этой истории требуют комментария. Плач, возможно, объяснялся тем, что ребенок устал после электрофореза, хотел есть и спать, а тут еще незнакомая обстановка. Может быть, страх вызвала ассоциация с похожим кабинетом прививок (уколы, как и массаж поначалу, вызывали у нее такую же реакцию). Все вместе, видимо, и произвело такой эффект.

Медсестре был явно неприятен детский плач, похоже, она чувствовала, что в ее кабинете ребенку неуютно и восприняла это почти как личное оскорбление. Возможно, к ней не ломятся мамаши за советами, обходят кабинет стороной (действительно, у этого кабинета всегда пусто) – и это ей досадно, к тому же негативно отражается на зарплате. Вероятно также, что она не в самых лучших отношениях с коллегами по работе. Как в такой ситуации поступает она? Винит в происходящем мать, чье неправильное, на ее взгляд, поведение вызвало негативную реакцию ребенка. Косвенно это еще и обвинение коллег (или какой-то одной из них, отношения с которой, возможно, конфликтные), но поскольку мать территориально и статусно более «чужая», чем коллеги, то основной виновник – она. Здесь сработал механизм переноса ответственности. Почему бы не обвинить женщину просто в том, что у нее плачет ребенок, а значит, она плохая мать? Правила вежливости мешают назвать вещи своим именами, приходится прибегать к бриколажу. Простое обвинение было бы знаком эгоизма со стороны медсестры, тогда как упрек в неправильном символическом поведении, устраняя психологический дискомфорт, позволяет ей одновременно выступить в роли эксперта, следовательно, самоутвердиться, а также упрочить свою картину мира, где детей можно сглазить похвалой**. Отметим, однако, особенность роли эксперта, вызванную, как думается, спецификой учреждения: медсестра лишь намекнула о возможной связи между восторгами взрослых и плачем ребенка, само слово сглаз не было произнесено.

Я, в свою очередь, испытала дискомфорт от предложенной интерпретации по нескольким причинам. Во-первых, я хотела бы объяснить плач ребенка рационально, чтобы не терять чувство контроля и уверенности в себе. Поэтому в разговоре с медсестрой я перечислила возможные естественные причины плача, а потом задала наивный вопрос, позиционируя себя в роли несведущего человека, хотя, конечно, знакома с традициями материнской субкультуры***. Во-вторых, неприятные чувства вызвал иной, чем мой собственный, взгляд на разговор в регистратуре – и дело здесь не только в оспаривании права матери на личные симпатии и свободу поведения, но и в традициях того культурного пространства, которое образуется на пересечении больничной и материнской субкультур. В этом пространстве некоторым персонажам дозволено то, что обычно запрещено нормами поведения: люди в белых халатах могут хвалить детей без опаски причинить им символический вред. Это доверие, хотя и небезусловное**** – неизбежное следствие существующей практики: люди в белых халатах принимают роды, осматривают и пеленают новорожденных, делают прививки и т.п., а в отношениях с матерями выступают в роли экспертов. Своим суждением медсестра оспорила и указанное правило коммуникативного поведения (точнее, исключение из правил), и в целом символическую чистоту медиков (символом которой в обыденном представлении, является, кроме белого халата, еще и клятва Гиппократа), предавая тем самым собратьев по профессиональному сообществу.

В-третьих, меня уязвил упрек медсестры – я почувствовала, что меня обвиняют в том, что я плохая мать и недостаточно забочусь о своем ребенке. А поскольку такое чувство знакомо, наверное, каждой матери (собственно, это часть механизма, обеспечивающего заботу о ребенке), то и я, конечно, периодически себя в этом упрекаю. Однако укор со стороны постороннего человека неприятен в любом случае, тем более, когда нет возможности ответить на символическую агрессию тем же. В данном случае ответом могло стать суждение о том, что ребенок испугался кабинета – его обстановки, игрушек (метафорически это бы означало, что в происходящем виновата хозяйка кабинета, что плач ребенка – это реакция на нее саму, следовательно, в ней нет тепла, доброты, то есть тех качеств, которые располагают детей к взрослому). Однако такой ответ был бы не просто невежлив, а некорректен с точки зрения властных отношений, поскольку статус любого посетителя бюджетной поликлиники гораздо ниже статуса любого ее сотрудника. Такое пренебрежение субординацией, как мне представляется, способно вызвать негативный эффект в двух смыслах – прямом (оскорбленный сотрудник может в дальнейшем сознательно доставлять неприятности) и символическом: нарушение субординации может вызвать у нарушителя иррациональный страх возмездия со стороны поликлиники как властной структуры в целом, так что дальнейшие неудачи во взаимодействии с последней (например, неожиданно длинная очередь к врачу, вдруг сломавшийся лифт, грубость гардеробщицы) могут интерпретироваться вполне мистически – post hoc, ergo propter hoc, то есть так же, как был истолкован детский плач хозяйкой Комнаты здорового ребенка.

В этом примере мы коснулись небольшой части знакового пространства двух субкультур современного города. Городская культура состоит из множества подобных сегментов – социальных слоев, половозрастных групп, профессиональных субкультур. Несмотря на то, что все они находятся в общем языковом и, шире, семиотическом пространстве, отличия между ними могут быть весьма значительными. У водителей такси и продавцов цветов разные обычаи; дресс-код в чиновничьей среде иной, чем в академической; у менеджеров среднего звена и представителей богемы разный режим дня… Соответственно, и символический мир современного города устроен очень сложно, это неисчерпаемая тема, и даже такой ее фрагмент, как вера в колдовскую порчу и сглаз, требует отдельного исследования. Тем не менее, я остановлюсь на некоторых частных моментах, позволяющих понять, как модели мышления и поведения, характерные для небольших социумов, прижились в анонимной среде большого города*****.

Вера в колдовство тесно связана с особенностями «деревенской» коммуникативной среды, о которой одна из информанток выразилась так: В деревне ведь всё на виду, так-то в городе ведь не так, а у нас тут… на одном конце чихнешь, на другом «Будь здоров» скажут. Всё на глазах******.

Современные сельские жители хорошо понимают, что специфика городской жизни мешает пристально наблюдать за окружающими, примечать и запоминать мельчайшие детали действий и отношений, улавливать связь между событиями.

В Москве-то много колдуны, тоже есть, наверно?

Соб.: Так вроде непонятно же…
В городе-то не узнаш…

У нас, вот я не знаю, как у вас там, в Москве, а здесь! Эти… они называются по писаному «волхвы». А по-нашему их называют… забыла, как сказать… ну, вот они портят людей…
.
Соб.: Колдуны?

Колдуны, колдуны. Ну, у вас ведь там этого нету?

Соб.: Вроде нету.
Поди в деревнях где…

Однако и в многоликой, анонимной, каждый день обновляющейся городской среде существуют островки, где ритм жизни медленнее, отношения стабильнее, репутации устойчивее. Коммунальная квартира, офис компании, сектор учреждения – это образцы малых социумов, где нередко можно встретить веру в колдовство*******.

Продолжение – здесь!

____________

* Самозапись, 2007 г. Эта глава написана на основе данных включенного наблюдения и бесед с жителями г. Москвы и Подмосковья в 1998-2009 гг. Я не ставила своей целью подробно изучить веру москвичей в колдовство, а также соответствующий сегмент массовой культуры и рынка услуг, но за время работы над книгой о деревенском колдовстве у меня накопилось достаточно много интересного городского материала, который к тому же позволяет, на мой взгляд, сделать некоторые выводы о преемственности культурных моделей.

** Надо сказать, что за последние сто лет эта картина мира изменилась мало. Так, по материалам этнографического бюро кн. В.Н. Тенишева, во многих губерниях России дети считались особенно восприимчивыми к сглазу. Они заболевают не только от порицания, но даже от похвалы, после того, как ими любовались <…> Ввиду той опасности, которую представляет для детей сглаз, их во многих местностях избегают даже показывать посторонним, незнакомым людям [Попов Г. Русская народно-бытовая медицина. По материалам этнографического бюро князя В.Н. Тенишева // Торэн М. Д. Русская народная медицина и психотерапия. СПб., 1996].

*** Другие исследователи также отмечают, что материнская субкультура – один из тех символических миров, где вера в сглаз и порчу сохраняется дольше всего [Овчинникова О. А. Что нам стоит дом построить? Традиционная крестьянская культура как основа построения современных русских популярных текстов и культурной практики. Tampere, 1998; Gijswijt-Hofstra M. Witchcraft after the witch-trials // The Athlone history of witchcraft and magic in Europe. Vol. 5. Witchcraft and magic in Europe: The 18th and 19th centuries / Ed. by B. Ankarloo, S. Clark. London, 1999].

**** Идеализированный образ врача, созданный советской идеологической пропагандой конца 1950-х-1980-х гг., безусловно, упрочил (если не сформировал) позитивное отношение советских граждан к медицине. Недоверие к врачам было свойственно крестьянской культуре вплоть до 1930-х гг. (иногда они прямо сравнивались – и дискурсивно, и на практике – со знаткими [Селезнев 1871: 4, 8]), а в наши дни характерно, в частности, для некоторой части материнской субкультуры (тех, кто рожает дома, не делает прививок, кормит исключительно грудным молоком и считает рекомендации участковых педиатров по уходу за ребенком морально устаревшими).

***** У современного городского оккультизма есть, конечно, и другие источники, российские (теософия Блаватской и Рерихов) и западные (труды Маргарет Мюррей и Алистера Кроули, идеология движений New Age и Wicca). Я принципиально не рассматриваю эти культурные факты, считая, что их влияние на мышление и поведение современных россиян требует отдельного серьезного изучения.

****** М.С.П. ж. ок. 40 лет. Сив. В-2000и № 4.2. Другая информантка выразилась более жестко: На одном конце пернешь, на другом слышно.

******* На основании английских материалов XIX в. был сделан схожий вывод: «Чтобы приписать несчастье колдовству, надо знать, кого на роль колдуна назначить. Это легко сделать в малом социуме, где все знают друг друга, знают мысли и чувства других и где много поводов для зависти и вражды» [Gijswijt-Hofstra M. Witchcraft after the witch-trials // The Athlone history of witchcraft and magic in Europe. Vol. 5. Witchcraft and magic in Europe: The 18th and 19th centuries / Ed. by B. Ankarloo, S. Clark. London, 1999].

Другие публикации Regio Dei (возможно, по теме) :

1. Колдуны и жертвы: Антропология колдовства в современной России. Традиционные модели в городской культуре