Начало здесь. Предыдущее – здесь

Однако упущение оно или нет, делать замечания – это еще глупее, чем завидовать или сожалеть.

Все было прекрасно. Потому что как случаются совершенно пустые дни во всяком путешествии, так случаются и заполненные всклянь, до отказа. Не в смысле насыщенные (что за мерзкое слово), а именно полные. Распространенное, с несколькими грамматическими основами, с кучей придаточных и целой чередой обособлений предложение (туристическое?) вдруг ужимается до коротенького назывного. Например, так: «Суббота». В дневнике обведено жирно, но без всяких пояснений. Потому что какие пояснения, если в эту субботу неожиданно уместилась вся поездка?

В отеле Fairmont St. Andrews есть ресторан Esperante. Там перед десертом мне подали так называемый предесерт: крохотный кубик лимонного желе с какой-то красной ягодкой сверху, похожей на засахаренную клюкву. Оказалось, что нет, не ягода, а – port reduction (вываренный до состояния концентрата портвейн). Я вкинул в себя кубик весь целиком и вдруг замер: во рту начало что постреливать, словно бенгальский огонь, и подниматься трескучими пузырьками в голову. Наверное, так могла бы повести себя таблетка шипучего аспирина, по ошибке положенная под язык вместо пастилки от кашля. Не знаю, никогда раньше не пробовал. И понятия не имею, откуда у них такие игрушки. Но только этот невидимый фейерверк – причем в промежутке между блюдами – стал кульминацией ужина. И видимо, точно так же, из промежутков, из хрящевой межеумочной ткани, рождаются наши лучшие субботы. Чтобы потом снова юркнуть в некие пазухи памяти и пространства. Завалиться куда-то за шкаф. За подкладку. И там, в забвении и пустоте, претвориться неслышно в корневую суть, в главный член назывного бытийного: «Дорога».

Или так: Суббота. Утро. Дымящаяся шайба черного пудинга за завтраком. Одна, другая, третья. Обожаю. Потому что эта кровяная колбаса – именно пудинг и есть. Десерт. Еще одна под язык таблетка.

Том что-то говорил о собаке напрокат, но ее пока еще не завели, и постояльцы вынуждены совершать утренние пробежки в одиночестве. Завтрак сервируется в теплице, в ресторане Squire. Если выйти отсюда прямо на улицу, то будет холм, постриженный шотландкой, с одиноким деревцем на вершине. А прямо перед носом – набор парковых шахмат.

Фонарь. Чайка на нем. Под ним – гуськом, позвонок к позвонку, составленные тележки для клюшек. За этим хребтом – поля. Песчаные ловушки в траве, похожие на почечные лоханки. И в каждой лоханке песок уже аккуратно расчесан грабельками. А в лунках, как на Луне или на полюсе, треплются флажки. Дорожка приводит к обрыву. И уводит вниз. Ступеньки – как хлебы с насечками (крестообразно, чтобы не поскользнуться). Ступай и иди. В направлении пляжа. Хотя пляжа там никакого нет: просто нагромождение камней, на которых бакланы в геральдических позах сушат подмышки. Говорят, с мокрыми крыльями им не взлететь. Известняковые тяжи, выползая из-под камней, уходят в море на десятки метров. По склонам утесник и, страшное дело, – борщевик. Ветер. Озноб. Грусть.

Прогулялся с Томом по отелю. Пострелял (неизвестно с кем – просто гости) по тарелочкам. Съездил на своем кабриолете в Анструтер. Это самая большая и оживленная среди рыбацких деревень, живописностью которых так гордится Ист-Нюк. А Ист-Нюк – это такой Файф внутри Файфа. Еще один экстракт и вытяжка. Буквально – «Восточный (East) уголок (Neuk)». Название не слишком подходящее, потому что оно скорее линия, цепь, фронт, чем уголок – вереница тех самых рыбацких деревушек вдоль берега. И это тоже нормально, где ж еще и быть уютному уголку, как не посреди ветра, озноба и грусти?

Сидишь на набережной. Или прямо на пирсе, возле составленных штабелями краболовок. Краболовки слегка пованивают. Как у твоей тетки в доме – сушеными морскими звездами в серванте (тетка тоже жила у моря). Сидишь и ешь фиш-н-чипс. Потому что здесь, в Анструтере, фиш-н-чипс – самые вкусные во всей Британии. В прошлом сезоне это признали официально: Anstruther Fish Bar взял главный приз. Хотя какая разница: просто – вкусно. Бар – почти на набережной, через дорогу. Взял коробку (она запечатана газетными шрифтом, под «Таймс») и ешь, накалывая рыбу с картошкой такой же деревянной палочкой, какой больше привык есть мороженое. Только тут у палочки кончик раздвоен – как жало мудрыя змеи.

Дико вкусно. Свежо. Несет краболовками и водорослями. Возмущенно шелестят свежевыловленные лангусты в свежепришвартованых баркасах. Разыскивается кот, в смысле – пропал, если верить объявлению на кассе, где торгуют билетами на паром до острова Мэн. Вот расписание. А вот и сам остров. Его можно разглядеть даже с набережной. Еще кусочек пикши. Хрустит! А картошка нарезана крупно и щедро, как пастила. И такая же нежная.

Еще пара пляжей. Один песчаный (песок цвета тыквы на срезе), другой – очередное нагромождение камней, на которых в часы отлива бакланы сушат подмышки.

Сидишь и ешь. Лангусты шуршат. Краболовки воняют. Еще будет урок гольфа. Пылесос для одуванчиков. И желейный фейерверк, о котором пока еще толком ничего не известно. Но день уже сейчас клонится к закату.

И ты грустишь.

7

Это вообще единственный правильный ответ: грусть. В королевстве Файф к ней все сводится. Точнее – в ней все сходится. И столичная досада: раскопали весь город, суки! И зависть: откуда у них такие игрушки? И сожаление: надо было все-таки сходить ночью на пикник.

Даже назидать хочется не во имя неких высоких принципов, а только и исключительно во имя грусти. Чтобы не мешали. Чтобы еще глубже и полнее грустить.

Что особенно важно: это ювенильная грусть. Она не просто молодит. Настораживает душу, подбирает все чувства в хищный, цепкий, мерно пульсирующий комок, обрывая махры, обрубая концы. Она и есть сама юность. Ее чистая культура. Штамм.

Эта печаль – светла. Но полна она только собою, собой одной. Светом как таковым. Его игрой в небе. В Стране Большого Неба, как справедливо называют Шотландию.

Здесь нет ничего от умиления. Тем более нет ничего от пыльной тоски и барачной заброшенности. Ты – вброшен. Вброшен в этот пустой и холодный мир, но тебе – хорошо.

Университетские колледжи в Сент-Эндрюсе крепкие, как домик Наф-Нафа. И мрачные, как темницы. Горгулий и химер по карнизам, как в Оксфорде, я не заметил. Зачем они нужны, когда прямо перед часовней колледжа Святого Сальватора выложенными в брусчатке инициалами PH отмечено место, где сожгли Патрика Гамильтона, студента-протестанта?! Говорят, на эти инициалы нельзя наступать, иначе завалишь сессию. И невозможно представить, чтобы здесь учились ботаники и синие чулки, а преподавали им старые девы. Разумеется, колледжи грустны и печальны, как печальны и грустны все учебные заведения. Но они совершенно свободны от убожества и сиротства, от юродливой затхлости и тоски казенных домов.

Ты не знаешь, сколько лет с плеч долой. Ты знаешь только, что здесь вечный студент – не приговор. И не реальный типаж. Это просто описание штамма. И одновременно сама культура: море юности, уместившееся в реторте.

Ты гуляешь по улицам, ведущим к руинам. Стоишь на башне посреди этих руин. Считаешь каякеров в прибое. И огненные колесницы катятся по Восточным пескам. День клонится к закату.

И ты – грустишь.

 

Далее: История четвертая