Начало книги – здесь. Начало этой истории – здесь. Предыдущий фрагмент – здесь

Список четвертый: рутинный

Кстати, по поводу карусельных персонажей. Рассмотрим Икара. Мы все привыкли думать, что это обязательно крылья, порыв и дерзновение, мечта о полете. А вот в Бельгии давно поняли: Икар – это нога, высунувшаяся из воды за мгновение перед тем, как сгинуть в ней окончательно.

Вы, конечно, уже поняли, что речь о картине. Все правильно: «Падение Икара», Питер Брейгель Старший, ок. 1558 года, холст, масло, Брюссель, Королевский музей изящных искусств. Как ее обычно у нас толкуют? А так, что дерзкий полет Икара не смог поколебать равнодушия людей, падения же его и вовсе никто не заметил. Даже зритель замечает не сразу – в самом деле, торчит из моря бледная мужская нога где-то в правом нижнем углу, вот тебе и весь Икар. Зато хорошо виден пахарь по центру, лошадь и плуг, слоями отваливающий жирную, как шоколадное масло, землю. Виден пастух и овцы. Корабль плывет в бухте, матросики деловито снуют по вантам. Одинокий пьянчужка устроился с кувшином на берегу – и кажется, только этот колдырь обратил внимание на чью-то ногу в воде, думая, наверное, что привиделось, с пьяных-то глаз. Но нам точно ничего не привиделось: картина подписана ясно – «Падение Икара».

Когда наблюдаешь ее вживую, голыми, что называется, глазами, то понимаешь отчетливо – Брейгелю и в голову не приходило скорбеть о людском равнодушии. Ну, во-первых, в XVI веке до романтизма с его жалким презрением к обыденности было еще далеко. Во-вторых, главные действующие лица выписаны в большой любовью, потому что они и сами любят каждый свое занятие. Пахарь идет за плугом чуть ли не в праздничной одежде, по крайней мере, он очень опрятен и чист. Так же опрятен и пастух, и лицо его, прошу заметить, обращено к небу, а сам он очень элегантно опирается на посох, не всякому романтику подобная элегантность по плечу. Только пьяница слегка взволнован, он вроде бы даже пытается протянуть руку помощи утопающему, хотя бессмысленность порыва очевидна. В принципе, если не знать, что из воды торчит именно нога Икара, можно подумать, будто это упал в воду с обрыва другой такой же точно пьяница, а тот, первый, просто с досадой и сожалением поводит рукой – мол, нельзя же так надираться, старик. И тогда бы, между прочим, гармония была бы совершенной: пахарь пашет, пастух пасет, моряки плывут на кораблике, алкаши пьют, иногда с роковыми для себя последствиями, но такова уж жизнь, ничего не поделаешь. А впрочем, художник в любом случае прославляет именно ее ровное, монотонное и глубоко благое в своей монотонности движение. Икары, наверное, молодцы, но лучше бы им все же не портить идиллию, не мутить воды и вообще – поскорее прикрыть свои бледные ноги.

То же самое – Синяя птица. Мы привыкли считать, что это – символ счастья и только. А вот придумавший ее Морис Метерлинк (бельгиец) гораздо раньше сочинил – Синюю скуку, и это уже из нее вылупилась потом птица счастья. В Генте, на родине писателя, стихотворение Serre d’ennui закреплено в виде скрижали завета над одним из центральных городских каналов. Человек с мыльницей, странствующий в поисках Скуки, я среагировал на слово ennui моментально. Скажу честно: в каком-то смысле для меня это было оправданием всех моих путешествий. Если гимном Скуке можно почтить память великого человека, то отчего бы ради нее и не кататься по свету людям обыкновенным?

В полном литературном переводе скрижаль читается так:

О, синей скуки в сердце тленье,
Когда в рыданиях луны
Мои мечты просветлены
Прозрачной синевой томленья!

Той синей скуки гладь светла,
Как гладь оранжереи сонной,
Где в глубине темно-зеленой,
В квадратах света и стекла,

Видны огромные растенья,
Чьи тени, странно продлены,
Оцепенели, словно сны,
На розах страстного смятенья.

И волны, полнясь в тишине,
Слились с луною в небе млечном
В одном рыданье, синем, вечном
И монотонном, как во сне.

Метерлинк – это не Брейгель, яд романтизма проник в него глубоко (как и во всех нас). Но ведь, если вдуматься, его несколько жеманное стихотворение о том же, о чем и «Падение Икара»: «той синей скуки гладь светла». Все правильно, светла – а не отвратительна. Ее ничем нельзя возмутить – это правда, но верно и то, что синяя скука – торжественна и величава. Да что там – она прекрасна, потому что и есть основа жизни. Как вода – у Фета, у Блока, в Северном в море, в бельгийских каналах.

Список пятый: сумеречный

Перечни множатся и наплывают друг на друга, смешиваются и расходятся, как круги на воде. Прелесть перечня – не в том, чтобы, как в задачках на логику, научиться исключать лишнее. Для счастливого зрения лишнего нет: то, что не включено, попросту не видимо глазу, все же видимое – одинаково важно, без разделения на главное и второстепенное. Тут градуируется не абстрактная значимость, не иерархический статус, а просто цвета спектра, где довольно странно было бы пожертвовать пепельно-сиреневым в пользу сиреневого с оттяжкой в крем-брюле.

И потом Бельгия – это сумерки, где различение оттенков особенно важно. Больше того, это страна, овладевшая кодом сумерек, если таковой существует. Часто ли мы, выходя из галереи, встречаем на улице ровно все то же самое, что видели на картинах? По крайней мере, я помню точно, что от Брейгелей – вышел к Брейгелям, в снегопад и оттуда сразу же шагнул в какие-то сумерки вообще, в которых, несмотря на погоду, далеко не сразу обозначилась зима, а едва обозначилась, как тут же куда исчез город – я смотрел из школьного окна (вторая смена) на стадион, и в хоккейной коробке уже начиналась возня, и кто-то очень похожий на меня самого стоял на воротах в маске из папье-маше, как у всех этих Лектеров, Джейсонов и голкиперов НХЛ. Что о них могли знать оба Брейгеля? Они же рисовали свадебный танец на открытом воздухе и перепись в Вифлееме! Ну да, рисовали – а попали точно в самую суть декабрьских сумерек с их желтком, подмешанным к зловещему дегтю.

Почему? Видно, сама почва подготовила. И вот вам еще один парадокс: несмотря на то, что это самая что ни на есть старая Европа, Бельгия – до сих пор какая-то неокончательная страна. Невыясненная. Не определившаяся. Сумеречная. Это такая отмель, на которую кого только ни выбрасывало – англичан, испанцев, австрияков, пруссаков (тоже отдельный перечень). Но когда отмель, наконец, расчистилась и в 1830 году провозгласили независимость, все очень скоро опять смешалось по новой – уже внутри страны. Теперь это – страшно сказать – Федерация, хоть и с монархом во главе. Северо-запад – Фландрия, там говорят по-фламандски, юго-восток – Валлония, там сплошная франкофония. На самом дальнем востоке есть еще и немецкое языковое сообщество, которое де-юре относится к Валлонии, но де-факто по многим вопросам сохраняет полную самостоятельность.

Границы проводит не только язык, но и природа с историей. Фландрия – это равнина и города: Брюгге, Гент, Остенде, Антверпен. Валлония – это холмы и деревни, плюс горы, похожие на холмы, и городки, похожие не деревни, включая Дюбюи – официально самый маленький город в мире.

Как обычно, возникает вопрос: если мы говорим о таких жестких границах, то, может быть, это все же скорее раскол, а не сумеречное смешение? Возможно, но вот смотрите: отец бельгийской литературы Шарль де Костер – немец родом из Мюнхена, а свою легенду о Тиле, которая на весь мир прославила Фландрию, он написал по-французски.

Видимо, имеет смысл говорить о некоем смесительном разделение или же сепаратистском смешении. Это ни в коем случае не темная бездна и не бесформенное марево. Это – сумерки, где, напомню, самое насущный навык – уметь различать оттенки: внутри спектра, а не внутри иерархии. Иначе придется ставить вопрос, кто в большей степени бельгийцы – фламандцы или валлонцы (а может быть, немцы?). И тогда сама собой возникает и проблема Западной и Восточной Фландрии – какая из них более подлинная и настоящая? История говорит, что Западная? Современность отмалчивается. И правильно делает, потому что разговор не об этом. Он об оттенках, а не пропастях.

Например, от Гента до Брюгге всего 20 минут на поезде. И на первый взгляд это вроде бы похожие города – типа домики вдоль каналов. Только Гент – мрачное, закопченное средневековье, а Брюгге – в основном новодел, потемкинская деревня для туристов, хоть и страшно обаятельная. Мозги у горожан также работают весьма несхожим образом. Возьмем навигацию. В Брюгге на указателях нет ничего, кроме названий гостиниц. Вернее, так: название, под ним схематичная кроватка, а под кроваткой – похожие на колесики звезды – от двух до пяти. Полезная вещь, кто бы спорил, только не за гостиницами же сюда едет народ!

Гент, напротив, размечен хорошо и подробно. Так подробно, что ты снова не понимаешь, куда идти, ибо не ведаешь, куда именно тебя приглашают. По крайней мере, твои путеводители точно не ведают: в них нет как минимум половины достопримечательностей, отображенных на указателях (язык, разумеется, один – фламандский). Что получается? Навигация разная, результат один: растерянность, словно ты столкнулся лицом к лицу с некоей загадкой. Решения у нее нет. Но оно и не нужно, после того как уловлены оттенки. Допустим, у меня хватило бы ума на какие-то предположения. Например, что разница в навигации ясно говорит о популярности города у туристов. Типа Брюгге – мировой хит, и его главные достопримечательности всем хорошо известны – чего стоит только беффруа с курантами и карийоном на 47 колоколов. А вот в Гент путешественники если и заглядывают, то разве что по случаю, наугад, никак себя не готовя к визиту – значит, надо им все хорошенько объяснить. Пусть так, пусть даже мои догадки верны, что мне с того? В сумерках разница оттенков как таковая гораздо насущнее смысла, который может быть в них вложен. Важно лишь, что разница замечена и взгляд остановлен.

Остановка – вообще ключевое слово. Состав разгоняется только для того, чтобы тут же начать торможение: мы уже подъезжаем к следующей станции (понятие перегона в Бельгии неизвестно). Делаем остановку и смотрим. Замечаем разницу и радуемся. И делаем всего один шаг в направлении следующей разницы, как бы в самом деле двигаясь по списку, осваивая некий перечень, перебирая четки. Это все.

Продолжение