Начало книги – здесь. Начало этой истории – здесь. Предыдущий фрагмент – здесь

Список восьмой: магический

Тут придется снова вернуться в музеи. Это квинтэссенция Бельгии, потому что в них есть все: и скука, и экстравагантность, и сумерки, не говоря уже о том, что они сами по себе – овеществление перечня. И одновременно его одушевление.

Потому что бывают города – как музеи под открытым небом, а бывают музеи – словно целые города. Даже не в смысле размеров (в Бельгии это в любом случае города в табакерке), а в смысле, что это живое (жилое) пространство, которое тем ведь и отличается от музейного, что в нем никогда не знаешь, чего ждать.

За примерами далеко не надо ходить. Вот вам Брюгге, а вот Музей Ганса Мемлинга – прямо на берегу канала, в здании бывшего госпиталя св. Иоанна. Захожу, вспоминаю про себя: Мемлинг – очень крупный художник из числа так называемых «фламандских примитивистов», «золотой век» европейской живописи, кажется, так. Он явился в Брюгге вместе с войсками Карла Смелого, и, раненый, едва доковылял до больницы, где монахини его подобрали и выходили. Вспоминаю, вспоминаю, и тут вдруг раз – перед глазами портрет Иосифа Кобзона (неизвестный художник). Ну, разумеется, это не Кобзон, читаю, это госпитальный священник, умерший задолго до того, как появился на свет наш акын, однако же сходство феноменальное. И даже парик у попика такой же!

Обращает на себя внимание и парадный портрет хирурга: пухлогубый, румяный мужчина в парике с большим достоинством смотрит в камеру, а сам тем временем делает операцию на глазу некоему мальчику, судя по одежде – из простолюдинов. Мальчик весь – доверие и признательность, даже слегка приобнял дядю доктора, хотя ланцет буквально впился ему в роговицу, даже надрез виден. Опять-таки – работа неизвестного художника (или так: известно, что не Мемлинг). Тут же очень кстати следует экспозиция лечебного инвентаря, бывшего в ходу в здешней больнице. Затем – экранчик с функцией «тачскрин»: можно полистать госпитальный распорядок. Еще чуть дальше – «Поклонение волхвов» (естественно, анонимное). Мне больше всех понравился Каспар – если не ошибаюсь, именно этот бородатый старик обычно склоняется перед Младенцем. Здесь он уже просто уткнулся носом в ступни Христу. И лицо такое, будто обнюхивает. Типа – «Рокфор? Камамбер? Стилтон? Нет? Ну, тогда я даже не знаю. Этот парень точно не от мира сего!»

А вот у Брейгеля – вспомнилось по Королевскому музею – Мельхиор, напротив, как-то очень брезгливо всматривался в черты дитяти, и если вопрошал себя мысленно, то совсем на другой лад: «Это кто тут у нас такой, а? Что за лягушонок?» Марии явно в печали. Иосиф тоскливо ломает шапку на пороге, осел бьется в яслях, словно почуяв нечистого, и надсадно ревет, задрав морду в потолок. В общем, горе в семье.

И только у Рубенса, кажется, сюжет надо понимать буквально – как «Обожание магов», а не просто с подарочками пришли, как бабка к профессору – на собачку говорящую посмотреть. У Рубенса волхвы вот-вот сожрут младенца, наш старый друг Мельхиор – тот уже и к ножке пристроился, прикидывает, где откусить кусок посочнее. А следом входит в комнату смуглый Бальтазар с такой рожей, как будто он уже где-то хлопнул рюмку и теперь видит перед собой богатый стол с закусками. Прямо сумасшедший восторг – только что ладошки не потирает.

Смотришь, думаешь, вспоминаешь. Забредаешь в сортир, который выходит окнами прямо на канал – красиво! Наконец, как озарение, – а где же Мемлинг?

Мемлинг – это всего один зал и шесть единиц хранения. Конечно, рака св. Урсулы и алтарь св. Иона – несомненные шедевры, но не маловато ли? Вместо ответа – снова как озарение: в самый раз, при условии что музей устроен по тому же принципу, что и «Падение Икара». Герои и гении – это прекрасно, но на переднем плане в Бельгии чаще оказывается аноним: безвестный пахарь, пастух, рядовой фламандский примитивист. Это нормально.

Нормально было и то, что на чердаке больницы, очень древнем по виду, я обнаружил инсталляцию какой-то современной художницы, чье имя мигом выветрилось из памяти. Зато выставка запомнилась крепко – она называлась «Подвижные архивы» и была посвящены… э-э-э, не угадали: детям-подкидышам и найденышам. Центральный объект – носилки, которые тащат (вернее, разбросаны вокруг них прямо на полу) всякие плюшевые мишки и зайчики, а на носилках – черный полиэтиленовый мешок, как для мусора. Нагнулся, пощупал, понял, что внутри – огромная кукла-голыш. И совершенно определенно – мальчик.

Думаю, нет смысла говорить, что центральному объекту и здесь уделяешь меньше всего внимания. Потому что манят к себе какие-то видеотелефоны – впрочем, без обратной связи: можно только подойти к монитору, снять с рычажка трубку и послушать, что там рассказывает старая китаянка о своем сиротском детстве. И уж совсем не оторваться от гигантских экранов в зальчике по соседству (это тоже чердак). Два из них – на стенах, один на полу. В том, что на полу, дрожит под лучами солнца морское дно в час отлива, и с криками скользят поверх тени чаек. В другом – медленно-медленно точат ходы в синеве небес белые реактивные черви, встречаются, расходятся, всегда под прямым углом, будто тетрадь в клетку расчерчивают, и, думаю, расчертили бы – если бы не обтаивали с хвоста, как и положено самолетному шлейфу.

Но самый интересный – третий экран. Потому что на нем все та же медитативная скука и монотонность приносят в итоге некий плод. Вроде бы ничего – бьются волны о берег, а в прибое какая-то белая тряпка шевелится. Но она не просто шевелится, она, если иметь терпение, обретает форму. Черт! Это же крестильная рубашка!

Ну что будешь делать – с Рождеством!

Список девятый: последний

Последний мой вечер в столице выглядел совсем просто: «Ратуша в огне – свинья съедает Младенца – султаны кебаба – колыбельная».

От гостиницы до Гран-Пляс ходу было минут пятнадцать от силы. Рождество шумело в полный рост. В Европе это вообще сильно загодя начинается, чтобы непосредственно в день рождения Иисуса все спокойно могли засесть по домам. Уже возле Биржи появились деревянные палатки, дымящиеся сосисками, тартифлетом и вездесущим глинтвейном. Осторожно удерживая в руке податливый и мягкий, как грелка, пластиковый стаканчик, я свернул в переулок и уже на втором глотке вышел на Гран-Пляс. Вышел и замер с открытым ртом: брюссельская ратуша горела – в окнах, от аркад до шпиля, судорожно метались языки адского пламени. Потом вдруг откуда-то сверху полилась тихая, убаюкивающая музыка, кажется, даже со словами. Так точно: «Ай виш ю э мери Кристмас энд хэпи Нью Йе». И как ни странно, обескураженное зрение тотчас же подчинилось слуху. Бесы развеялись, с глаз спала пелена, и на месте геенны огненной затеплились невинные камельки – Рождество во всем своем благообразии. Только легкая зависть осталась в виде послевкусия: вот бы и нашим осветителям как-нибудь поджечь собор Василия Блаженного или хотя бы Спасскую башню! Но это, черт, был бы поступок, а тут – всего лишь работа.

Хотя насчет свиньи в яслях – не уверен. Наверное – тоже поступок. Бутафорские ясли стоят под Рождество по всей стране, да что там – по всей Европе, но только в Брюсселе, на углу Дубовой и Банной, где как раз поселился Писающий мальчик, вместе с волхвами пришел поклониться Иисусу огромный деревянный хряк. Я видел его своими глазами. Каспар, Мельхиор, Бальтазар, Иосиф, Мария, младенец – все как положено. Фигурки красивые, заборчик аккуратный, елки, навес. И тут вдруг на тебе – свинья. А главное, хищная такая, плотоядная, как волхвы у Рубенса, с глазами навыкате, прямо над колыбелькой стоит и только что не облизывается. Это была совсем неожиданная вариация сюжета. Но тоже не пойми что означающая: вариация – и все тут.

Рождество шумело в полный рост. И надо сказать прямо, восточные цари (они же волхвы и маги) пришли в город задолго до него и надолго после собирались остаться – чуть ли не на каждом углу горела вывеска «Султаны кебаба». Клиентов везде было много, и все они ели с аппетитом. Я тоже поел, оценив разнообразие кухни (это тебе не «в сырном лаваше» и «в лаваше просто»). И долго потом не мог уснуть в своем тесном одноместном номере с непропорционально огромным балконом и видом на пол-Брюсселя. Прямо под окнами крутилось чертово колесо, ощупывая низкие облака столбами света. Крутилось оно совершенно беззвучно. Вообще единственным членораздельным звуком был вой сирен, как будто кто-то охотился за султанами кебаба, или гнал на пожар (ратуша?) или мчался на скорой (свинья все же покусала ребенка?). Завывания повторялись с непостижимой частотой, и им самим объяснения тоже не было. С другой стороны, тревоги они никакой не вселяли. Потому что какая же тревога, если по любому поводу к тебе выезжают спасатели? Полагаю, эта светлая мысль и утащила меня в сон: «Чем благополучнее страна, тем чаще слышны в ней сирены на улицах».

И под Рождество лучшей колыбельной просто нельзя себе представить. По крайней мере, здесь, в Бельгии.

 

История 11-я