Начало здесь. Предыдущее – здесь

Смешнее всего, что Раскольников в самом деле появился. Вечером того же дня я шел по Листону. И не особенно сопротивлялся, когда из каменной арки выскочил тощий проворный официант с белозубой улыбкой и, коснувшись моего рукава кончиками пальцев, предложил мистеру садиться.

– Узо, – бросил я вяло.

– Узо энд мезе? – переспросил официант.

– Что значит мезе?

– О, мезе, мезо, ит из…

В конце концов, официант объяснил, что это такой традиционный набор закусок: крошечные слоеные пирожки, канапе, тонко порезанное овощи – в общем, очень уместная к узо вещь. И, словно бы не вполне уверенный, хорошо ли я понял, переспросил на всякий случай, откуда я. Узнав, что из России, парень как-то весь приосанился, точно рядовой перед офицером, и произнес торжественно:

– Федор Достоевский.

Видя, что это произвело на клиента некоторое впечатление, он заулыбался и начал осторожно пятиться назад, словно выходил из храма, где я был не иначе как алтарем, к которому, известное дело, не поворачиваются спиной. Только в самых дверях кафе (меня усадили на открытой веранде) официант повернулся, чтобы, наконец, перейти на рысь.

Возвращение было еще более эффектным.

Всей той же рысью парень летел мне навстречу, удерживая поднос в таком смелом замахе, что совершенно непонятно было, почему посуда не падает с почти отвесной плоскости на землю. При этом он еще и пел себе под нос что-то очень бодрое и несуразное, типа:

– А юпи-юпи-юпи-да, юпи-да, юпи-да, а юпи-юпи-юпи-да, да!!!

Поднос спланировал на столик ковром-самолетом.

– Я смотрю, у вас хорошее настроение! – вырвалось у меня с некоторой даже завистью

– Да, я сегодня как Раскольников! – последовал ответ, от которого как-то странно екнуло сердце и вспомнилась не столько старуха с расквашенной башкой, сколько мой собственный страх перед механаки, мчавшимся из недр города приструнить бабочку и разрушить ее дремотный танец во дворе за Святым Спиридоном.

– Раскольников? – переспросил я удивленно. – А это как?

Официант в свою очередь удивился столь нелепой постановке вопроса.

– Ну, как? У меня одно время были неприятности, а потом они кончились.

И, помолчав немного, для верности добавил:

– Новая жизнь!

Тут, наконец, до меня дошло. То, что в романе Достоевского дано было в самом конце, всего двумя откровенно фальшивыми фразами, которым, после пятисот с лишним страниц беспросветной муки, не верит почти никто из наших читателей, служило для грека главным смыслом книги и единственным оправданием героя. «Но тут уже начинается новая история, история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью. Это могло бы составить тему нового рассказа, – но теперешний рассказ наш окончен».

– Как вас зовут? – поинтересовался я, решив, что углубляться в Достоевского, конечно, нет смысла, но что имя лучшего его интерпретатора все-таки следует запомнить.

Официанта звали Кимонас.

Причем запомнилось не просто имя само по себе, а внутри довольно жесткого сочетания слов (родившегося в ту же минуту) – «закон Кимонаса».

Этот закон формулировался очень просто: «Кто счастлив, тот и прав».

Разумеется, не я его сформулировал: закон известен давно. Был он известен и мне, но только Кимонас превратил его в живую реальность.

Я вдруг представил себе, каким идиотом буду выглядеть, если попытаюсь доказать парню, что имя Раскольникова никак не может служить синонимом хорошего настроения и что Достоевский нагло врет, когда талдычит читателем о воскресении героя.

Правота – удивительно неприятная штука. Не хочу показаться снобом, но, по-моему, в любом мало-мальски приличном человеке чувство собственной правоты каким-то загадочным образом связано с чувством стыда. Причем стыда изначального, первобытного, видового. Отрицать это, будем честны перед собой, трудно. Еще труднее объяснить – с этим нужно учиться жить.

Стыдно чувствовать себя правым родителю, наказывающему сына или дочь.

Стыдно чувствовать себя правым мужу, упрекающему жену за легкомыслие или даже проклинающему ее за измену.

Стыдно чувствовать себя правым начальнику, распекающему (особенно по заслугам) подчиненного.

Наслаждаться собственной правотой, ругая правительство, – это уже настоящее непотребство, если не особая форма разврата.

Даже покорнейше возвращая творцу билет, любезный вы наш Федор Михайлович (пардон, Иван Федорович), даже справедливо попрекая его слезинкой ребенка, трудно где-то в глубине души не ощущать некоторого стыда.

И только счастливый человек никого не стыдится. Потому что счастье не бывает неправедным. Потому что есть только бабочка, танцующая на крыле. Есть заря на подштанниках. Ласточки, похожие на крупную моль. Есть счастливейший остров Корфу. Бульвар Листон. Кафе «Гондола». Официант Кимонас (сейчас он, кстати, работает в кафе «Черная кошка», рядом с моим отелем «Константинополис» – это ли не чудесное совпадение?).

Теперь, когда знакомые, видя на моем лице счастливое выражение, спрашивают c ухмылочкой: «Что, настроение хорошее?» – я отвечаю им не задумываясь:

– Да, я сегодня как Раскольников.

И всегда с готовностью поясняю, в чем дело.

– Знаете, у меня были одно время неприятности. Но потом они кончились.

В точности как теперешний наш рассказ.

 

Далее: История третья

Начало здесь. Предыдущее – здесь

Огромная, аляповатая бабочка из тех, что надувают гелием и продают в городских парках или на пляжах, медленно кружила в воздухе. Почему она не срывалась в небо, я понял сразу: тесемчатую пуповину придавил колесом к асфальту припаркованный во дворе механаки (так у греков называются байки и скутеры, основной вид транспорта на островах с их неизбежно тесными и крутыми улочками).

Бабочка в плену сильно спала с лица, гелий из нее наполовину вышел и, в сущности, стоило бы задаться скорее вопросом, почему она не лежит плашмя на земле. К земле ее, конечно, сносило, когда ветерок, и без того неощутимый, затихал совершенно, словно делая вдох, но и тогда она не пласталась нелепо, а начинала тягуче, словно во сне, подпрыгивать на кромке крыла. Дело в том, что одно крыло у нее по-прежнему оставалось тугим и полным, а другое как бы усохло и уплощилось, превратившись в некое подобие киля под раздавшимся корабельным днищем или толчковую ногу моллюска, выпущенную из раковины перед недальней прогулкой. На этой ноге бабочка и пружинила, бесшумно танцуя на корде вокруг приструнившего ее колеса, как сомнамбула-невольница вокруг султана, который тоже уже успел задремать и забыть об обещанном снисхождении.

Я присел на корточки возле передней вилки мопеда. Странная вещь: на ней, как на колу мочало, шапкой висела тонко нарезанная из газет лапша (гораздо тоньше, чем у нас нарезают бумагу на форточки, комаров отпугивать). Странна была она и сама по себе – что, почему, откуда (вероятно, из машинки для уничтожения бумаги)? Но еще более странны были ее телодвижения, больше всего напоминавшие о водорослях на мелководье: колышимая бесплотным ветром, лапша просто плыла по воздуху, тоже словно струясь в каком-то своем причудливом танце, чья физика, впрочем, уже не подлежала рациональному объяснению.

Ударил колокол. Потом еще раз. Стало понятно, что это просто часы на башне. Где-то в недрах улицы послышался стрекот. Так и есть: механаки. «Это сюда», – сразу же подумал я, хотя стрекот был еще далеко. Подумал и тотчас поймал себя на сильнейшем дежа-вю. Где-то вот это уже точно было, может быть, не со мной, а в книжке какой-нибудь или детской страшилке: «В черном-черном городе, на черной-черной улице, в черном-черном доме…»

Я поднялся с корточек и лениво так, как бы нехотя, будто, в самом деле, кто-то наблюдал за мной из окна, чтобы потом вдруг вынырнуть из-под земли и, гаденько похихикивая, назвать в лицо трусом. Дежа-вю крепло стремительно, а шаг сделался нетороплив настолько, что если за мной действительно кто-нибудь наблюдал, то, прежде чем упрекать в трусости, наверняка не удержался бы и крикнул что-нибудь типа: «С вами все в порядке, мистер?»

Наконец, механаки влетел во двор. Верхом на нем сидел плотный мужичок в униформе, нечто среднее между охранником, инкассатором и человеком из налоговой. Ушел я совсем недалеко от стоянки и потому без труда заметил, что и этот механаки наехал колесом на корду – бабочка как раз балансировали на крыле в крайней точке доступной ей амплитуды – и сделал поводок еще короче.

Движок замолк. На башне осыпался железным обрезком в ведро седьмой удар, и в ту же самую минуту, где-то в стороне порта, заиграл духовой оркестр.

«Не может быть!» – мелькнуло у меня в голове. Но относились эти слова уже не к бабочке, не к городским часам и не к оркестру, а к моим собственным мыслям. Я вспомнил, кто именно был тот человек, который сказал себе, едва заслышав шаги внизу лестницы, что «это непременно сюда, в четвертый этаж, К СТАРУХЕ».

Это был Родин Романович Раскольников.

Читать дальше

Начало здесь. Предыдущее – здесь

Ласточки здесь – почти никогда не оседающая взвесь в воздухе. Может, и в самом деле, некая разновидность насекомых. Когда потом разворачиваешь на компе фотки, рука автоматом тянется смахнуть крошки с экрана, а когда они никуда не деваются, думаешь с досадой: «Господи, что это за мухи в кадр налезли?»

И едва ли это следствие врожденной тупости. Просто к ласточкам быстро привыкаешь. И реагируешь уже только на их отсутствие. Например, когда выезжаешь из столицы в глубь острова: странно, но эти птицы, похоже, живут тут исключительно в пределах города Корфу.

Корфу-таун, столицу острова, как и сам остров в целом, называют также Керкирой. «Керкира» в переводе с греческого означает «два пика», а двумя этими пиками являются не горы или вулканы, а всего лишь два противостоящих друг другу городских холма. Оба их для надежности обозначили крепостями – Старой, IX века закладки, и Новой, XII века. Небольшую лощину между и выстелил циновками своих черепичных крыш город. Пройти его насквозь отняло бы в лучшем случае четверть часа. По крайней мере, так думаешь, пока смотришь на него с вершины холма. Но в действительности на это может уйти весь день. Во-первых, сквозной дороги не существует – узкие улочки-кантунья запутанны, как ходы кожееда в пергаменте. Во-вторых, дома то и дело меняют свой облик, и ты начинаешь отчасти путаться в городах и странах. Потому что Керкира – восхитительное провинциальное попурри из европейских столиц.

Дольше остальных – четыре с лишним века – островом владела республика Святого Марка. Неудивительно, что до сих пор Корфу-таун чаще всего сравнивают с Венецией, а Старый город даже сами греки ласково называют на итальянский лад Кампьелло (городок). Обе крепости, кстати, тоже венецианские.

Потом пришли французы. Они оставили после себя чудесный бульвар Листон, созданный по образу и подобию парижской рю де Риволи с ее каменными аркадами и кафе в этих галдарейках.

Наполеона разбили, и, наспех обнюханный русскими, остров всерьез и надолго оказался под британским протекторатом. Так здесь появились приличные дороги, а в самом Корфу-тауне – Дворец святых Михаила и Георгия, променад Гилфорд и, рядом с Листоном, площадка для крикета, единственная в Греции.

Впрочем, если швы между эпохами когда-то и были различимы, то со временем они рассосались. Плюс ориентацию затрудняют не только обманки стиля, но и сам дух этого чердачного парадиза, где правит бал ветхость и облезлость, странным образом освежающие душу. Ясно, что туземцы давно проели себе стежки-дорожки среди привычного хлама, намяли в нем, как головой в подушке, уютные ямки, натоптали всякие плешки и пятачки, но лично тебе пока еще ничего такого не светит – плутай на здоровье. И когда особенно бойкий зазывала выхватывает тебя из толпы и бережно, как святого в нишу, усаживает за столик кафе, ты не слишком сопротивляешься. В Греции немыслимо напороться на дрянную еду, так почему бы, в конце концов, и не здесь попробовать эту их пастицаду или софрито. Размеры порций, если ты, конечно, едок хоть сколько-нибудь добросовестный, почти наверняка заставят отложить сквозной переход от одной крепости до другой на вечер, если не на следующий день – хорошо бы просто добрести до отеля и отлежаться.

Но даже если предпринять такой переход натощак, часов в шесть утра, когда на улицах никого и только ласточки, как планктон, цедятся сквозь китовый ус наглухо задраенных венецианских ставней, то шанс добраться до конечной точки все равно будет невелик.

Я пробовал. Первый же сумеречный двор-колодец, куда мне вздумалось свернуть почина ради, ошеломил меня гирляндами свежевыстиранного белья, которое тянулось восходящими ярусами из окна в окно – зигзаг, перехлест, зигзаг, перехлест – и словно бы держало изнутри, как некий каркас или строительные леса, стены, на вид и впрямь очень ветхие, почти осыпающиеся. Взгляд долго-долго карабкался вверх по переборкам, подоконникам, отороченным фестонами черных мужских носков, и ставням, похожим в этой шахте на вентиляционные решетки, чтобы там, на самом последнем тяже, вдруг наткнуться на гордую орифламму – жарко рдеющие в лучах зари детские колготки. Скажу без обиняков: прекраснее и чище зари в моей жизни не было. Разумеется, солнце почти мгновенно перекинулось на водолазку по соседству, а потом занялась и кофта толстой, как у здешних крыш, вязки, но и одного мгновения хватило, чтобы перевести на путях стрелки. По загривку бежал холодок восторга, и я уже лез с сигаретой к себе на балкон, далеко за полночь, воровато подныривая под тяжелые мокрые простыни и пододеяльники, висевшие слоями. Наконец, вот он, берег, обозначенный рассохшимся деревянным брусом, еще теплым после жаркого летнего дня, и смутно белеющими внизу соцветиями рябины, чей запах, до странности напоминающий аммиачную вонь общественных уборных, я с радостью перебивал сладким табачным дымом. Кончик сигареты вкусно потрескивал в тишине, голова кружилась, подруга спала, а набрякшее водой тряпье приятно холодило лопатки, словно там не иначе как резались крылья.

И посреди этой ночи, где-то наверху, голубел квадрат безусловно греческого неба, перечеркнутого крест-накрест рыхлыми белыми шлейфами, словно пилоты решили надстроить над колодезными переборками еще одни, воздушные, видимо, для просушки облаков. Но никаких облаков не было – тут хорошую погоду включают к Пасхе и в среднем на полгода, а на дворе стоял еще только май, самое, считай, начало.

Равным образом в самом начале (по-прежнему) находилась и моя затея пройти Кампьелло насквозь, от крепости до крепости. Зато время, стронутое с места зарей на колготках, не переставало ветвиться. Я мужественно держал на шпиль церкви Святого Спиридона – покровителя острова и одновременно, в архитектурной своей ипостаси, главного ориентира в столице. Если верить карте, то за храмом улица сразу выскакивала на Листон, после чего нужно было только свернуть один раз перед Спианадой, чтобы встать лицом прямо к воротам Старой крепости.

Но и карта не помогла. Получилось так, что я зашел к Спиридону с тыла. На стене висел какой-то деревянный планшет, забранный стеклом, осененный амбарным замочком и уставленный внутри книжечками явно клерикального содержания, с брадатыми старцами на линялых, покоробившихся от солнца бумажных обложках. И все они плавали в каком-то световом пятне, ярком и едком, как пятно бензина на влажном после дождя асфальте. Оказалось, просто отражение на стекле. Чепуха. Но потом я обернулся, туда, откуда пришел, и замер – бабочка!

Продолжение

Начало здесь. Предыдущее – здесь

«Надо же, какая у них тут крупная моль!»

Это было первое, о чем я подумал, сходя по трапу в аэропорту города Корфу (Греция) и наблюдая, как, выхваченные огнями прожекторных обойм, вспыхивают в ночном воздухе какие-то действительно очень крупные насекомые. В голове, словно набитой песком после снижения, слышался устойчивый не то треск, не то стрекот. Возможно, цикад, если только они не уступали в размерах здешней моли. Или просто аберрации слуха, спровоцированные посадкой, – она мне всегда дается сложнее, чем блаженный момент отрыва. В случае с Корфу я особенно волновался. Самолет уже заходил на цель, а кругом все еще была вода. И она стремительно приближалась, как будто мы собрались совершить аварийную посадку. По счастью, в следующий момент шасси несомненно коснулось чего-то твердого, и в салоне послышались жидкие аплодисменты.

Только пару дней спустя я выяснил, в чем дело. Взлетно-посадочная полоса тут глубоко врезана в залив между мысом Канони и Хрисидой. В сущности, она делит его пополам. И хотя одна половина давно уже превратилась в болото (затертые драченами тины, рассыхаются в нем под солнцем старые рыбацкие лодки), другая, несомненно, является частью моря. Место слияния отмечено крошечной, чуть больше украинской мазанки церковью на таком же крошечном островке с очень подходящим названием Понтиконисси (в переводе – «Мышиный остров»). Между прочим, церковь – одна из главных достопримечательностей Корфу. Видно, прихожане не имеют ничего против грома небесного, воспроизводимого с регулярностью, рассчитанной, впрочем, не столько на привыкание, сколько на полную глухоту.

Таксист по-английски не говорил и на мои вопросы про моль отвечал вымученной улыбкой. Мы остановились на площади Спилиа, в Старом порту, прямо у отеля «Константинополис» (куда, кстати, мне и следовало попасть). Это был чудесный, позапрошлого века дом, высокий, целых шесть этажей, и узкий, как платяной шкаф. Я принял сдачу (после выяснилось, таксист меня под покровом сумерек честно обсчитал), поднялся в номер и, по давней своей привычке, прямо сходу, не снимая рюкзака, рухнул спиной на кровать – в точности так, как аквалангисты падают с лодки в воду.

Два часа в Шереметьеве, четыре в небе, три в Афинах, между стыковочными рейсами, снова сорок минут в небе, еще пятнадцать минут езды от аэропорта до центра Корфу-тауна… Это было все равно что считать овец. Чтобы не заснуть сразу, я сбросил с себя вьюки, пододвинул к окну стул, встал на него коленями и, толкнув щелястые ставни, высунулся наружу.

Конечно, там было все, что нужно: щедрые россыпи огней, морская гладь с ртутными бликами, порт (Старый), крепость (Новая). Но я зацепил это все разве что боковым зрением. Потому что мой взгляд – вот он, настоящий нырок! – намертво прирос к отставному карусельному такси на площади перед отелем, выигрышно подсвеченному газетным киоском. На месте рулевого колеса торчал какой-то ржавый обод, явно скрученный из арматурного прута, а на сиденье покоилась картонная коробка, по виду – из-под ботинок или даже сапог (утром я проверил, что там внутри – внутри были совок и щетка). Затем обнаружились и другие сокровища: трактор, паровоз и даже самолет на станине, из породы бросаешь монету и качаешься ванькой-встанькой, вцепившись в крендель штурвала. Эти старики давно свое отслужили, но здесь их почему-то не сослали в какой-нибудь глухой двор на окраине и не снесли на помойку, как сделали бы у нас. Их, точно свадебных генералов, усадили в центре стола, на самых почетных местах. Не побрезговали, хотя, как почти во всяком старом городе, сомнительная культура детской площадки в Корфу-тауне отсутствует совершенно, так что, в общем-то, неизвестно толком, откуда прибыли сюда ветераны, ясно лишь, что из Греции – на борту самолета (также с монетоприемником) крупно синела надпись Aegean Airlines: «Эгейские авиалинии».

Я ощупал глазами горизонт, помня, что вообще-то с Корфу должен быть виден материк, не только Греция, но и Албания. Ничего не увидел, конечно. Только прямо напротив моего окна, над незримым горным хребтом, четкими габаритными огнями вспыхивали два маяка. Они явно работали в разном ритме, но я так и не смог понять, кто торопится, а кто отстает. В точке крайнего расподобления начинало, впрочем, казаться, что вот-вот обозначится ясная очередность вспышек: ты, а на счет три – я, я, а на счет три – ты. Но маяки быстро сбивались со счета, зазоры делались все теснее, выдержка стремилась к нулю, и, наконец, нагнав друг друга, огни радостно загорались в унисон. Естественно, что они сразу же начинали расходиться, но погрешность была столь мала, что на минуту-другую оставалась совершенно недоступной глазу, и я успевал насладиться минимум тремя полноценными парными вспышками. И уже в них одних было для счастья все, ибо счастье есть не что иное, как выдох облегчения: узоры совпали. К маякам стянулась вся моя дорога сюда, стянулась, чтобы в них и разрешиться. «Все получится».

И оно действительно получилось. В свете уличных фонарей, в точности как в аэропорту, вспыхивали чьи-то крылья. Только это была не моль.

Это были ласточки.

Продолжение

Начало здесь. Предыдущее – здесь

ВРЕМЯ, ВЕТЕР, ПЕСОК

В несезон здесь ветрено. Ветрено и безлюдно.

И красный туман. Это когда ветер приносит из Сахары облака пыли. Не говоря о том, что выдувает породу из прибрежных вулканических скал цвета мокко, обильно смешанного с кайенским перцем.

Конечно, сам по себе туман скорее белесый, как и всегда. Но если пройдет дождь, все крашенные известью домики на острове буреют. Их потом моют из шлангов.

Здорово!

А еще здорово бродить по узким улочкам Фиры, Имеровигли, Ии. И время от времени делать остановки. Замирать. Слушать.

Стоишь. Мелко дребезжит рольставень в дверном проеме. Натянут до самого порога. Ржавый замок. Прямо над притолокой – Gold store 49. Склад золота сорок девять. Сумма прописью, потому что по виду – в лучшем случае скобяная лавка, закрытая вплоть до появления новых владельцев.

Дребезжит рольставень. Бумажной трещоткой по спицам молотятся заусенцы скотча на фонарях (скотч намотан, чтобы не выщербило стекло красной марсианской пылью). Бьется серпом о стену металлический полумесяц – вывеска какого-то кафе. Гудят веревочные струны в книжной полке. Она пуста. Думаешь, с каких это пор на фасадах домов стали прибивать книжные полки? Потом различаешь надпись Atlantis books у лестницы, ведущей куда-то в подвал. Понятно – магазин. Но все равно, полки на улицах, может быть, даже совмещенные с кормушками для птиц, почтовыми ящиками или таксофонами, – неплохая идея.

А вот и таксофон. Покрытая пылью трубка на рычажках висит как-то косо. Как ложка у экстрасенса на лбу, готовая закрутиться пропеллером. Как всякое нарушение добротных ньютоновских законов. Но это всего лишь ветер. Он держит трубку несколько наотлет. Он полирует ее песком Сахары. Он заметает эти странные литеры поверх – Call home. Интересно бы знать, куда это – домой? Судя по слою пыли, здесь все уже давно дома. Я даже не пробовал снимать трубку. Не из брезгливости. И не из смутного страха услышать там чей-нибудь голос. Чей? Господа бога? Самой скуки? Он ведь и так слышен повсюду.

Потому что ветрено. Ветрено и безлюдно.

Чахнут брошенные во дворах еще летом механаки – мопеды всех видов и мастей. Часто без колес. Еще чаще – с забытыми в зажигании ключами. Но почти всегда – с зайчиком «Плейбоя» на баке. На ходу я видел только один аппарат. Седой мужчина ехал, отпустив руль, с горы и крестился на церковь. И перекрестясь, потирал себе ляжки довольно.

Церкви почти все закрыты. Языки привязаны веревками: к водосточной трубе, к дверной ручке, к штакетине на калитке. Но иногда все же звонят, потому что тишина тем лишь и жива, что ее кто-нибудь нарушает. Один удар. Второй. Третий. Откуда-то из-за забора слышны детские голоса, бойкие шлепки, похожие на удары мяча об асфальт, свисток. Так и есть – школа, урок физкультуры. Но свистки почему-то нерезкие. Как будто маневровый где-то на окраине. Все звуки тут ровно затушеваны ветром. Но всякий различим вполне отчетливо. Колокол, физрук, рыбацкая сеть, натянутая над верандой кафе и слегка побрякивающая свинцовыми грузилами. Иногда слышно даже, как полощется, надуваясь парусом, вспоротая обивка на стуле. Он стоит одиноко где-то возле необитаемого кафе и пухнет от ветра.

Адресов на острове нет.

Понятие этажности, спасибо отвесным скалам, условно: в подвальном оконце возникает море, в чердачном – стена напротив.

Время неопределенно: на часовне один циферблат показывает половину первого, второй – четверть одиннадцатого. Надо ли говорить, что часы не идут в обоих случаях.

На улице никого.

Все дома.

Хотя на самом деле – и дома тоже никого.

Время, ветер, песок.

С-К-У-К-А!

 

ПОПЫТКА НАПУТСТВИЯ

Не знаю, как вы, а я убежден: не за горами тот день, когда на вывесках туристических агентств и обложках журналов о путешествиях будут красоваться слова вроде «Скучайте с нами! Скучайте сами! Скучайте лучше, чем мы!»

Но эта заключительная главка моего труда адресована не потомкам. Она адресована тем, кто не просто верит – знает, что опыт скуки ничуть не хуже любого другого, например, опыта страдания или, наоборот, счастья, что он состоит не только из созерцания и недеяния и что, самое главное, он также может быть облечен в слова.

Если вы из числа знающих, вот вам несколько практических рекомендаций, как поскучать на Санторини. Некогда злободневный вопрос «Что делать?» давно уже погребен под мириадами ни к чему не обязывающих ответов: брить ноги, соблюдать диету, отдыхать там-то и там-то. В принципе, у меня ответ один – не бойтесь скучать! Все равно, сезон, несезон. Все остальное – рекомендации.

Загляните для начала в блинную (креперию) Santo Mythos в столице острова Фире. Точного адреса, разумеется, нет. Но как-нибудь найти сможете. Оно того стоит. Здесь работают Наташа и Лена из Донецка. Во-первых, отдохнете, поговорив на родном языке, а во-вторых, убедитесь во всевластии скуки, своей бескрайностью ощутимо расширяющей здешние скудные пространства. О той же Ие (пятнадцать минут на такси от города) девушки говорят, словно о другой стране: «Нее, мы с ФирЫ редко куда вылазиим». И, потупившись, отправляются в лавку напротив за капустой для вашего салата. Салат придется подождать: лавка – тоже ведь почти другая страна.

(Кстати, мой албанский попутчик трудится здесь же, и, если попросите, он обязательно прочитает вам стишок про футбол, а уж дальше сами думайте, как должна звучать последняя строчка.)

Посетите деревушку Имеровигли. Почти сразу за указателем вверх по дороге возникнет домик с крыльцом, украшенным бело-голубыми львами. Как известно, это сочетание цветов – фирменный знак острова, своего рода средиземноморская гжель. Белые церкви – голубые купола. Белые шины – голубые колпаки на колесах. Белые лодки – голубые полосы по бортам. И самое трогательное: белые львы – голубые глаза…

Так вот, в Имеровигли львы особенные: это местный колористический шедевр, потому что у них также синие гривы, усы, кисточки хвостов и когти.

Выберитесь в Месарию (пять минут на такси от Фиры). Село замечательно тем, что почти возле каждого дома здесь стоят игрушечные церкви (на острове их и без того 352, но скука неизбежно приводит к репликации реальности, причем в формах подчеркнуто одомашненных и ручных – в сущности, срабатывают компенсаторные механизмы: «Ситуация под контролем!»). Церкви – точные копии настоящих. Белые, с голубыми куполами. На звонницах чинно висят снятые с осликов колокольчики (ослики – второй по распространенности вид транспорта на Санторини, после механаки, конечно). Везде проведено электричество. Вставлены стекла в окнах. На дверях, правда, висят кое-где замки, как у нас на почтовых ящиках, но есть и незапертые. Обязательно загляните внутрь. Если не верите, что скуке можно молиться, приглядитесь внимательнее к маленьким фигуркам священников, сделанных из глины и любовно раскрашенных вручную. К лучам креста, от которых паутина нитями тянется к картонным нимбам Иоанна и Марии. А в алтаре, прямо за иконостасом (несколько склеенных вместе бельевых прищепок) смиренно пылится красный детский носок. По-моему, чистой воды литургия!

Прогуляйтесь на виноградники, скажем, на те, что рядом с Месарией. Лично я таких больше нигде в мире не видел. Спускаются по склону горы укрепленные камнем террасы, и на них – не то гнезда, не то корзины, не то просто бухты проволоки (довольно толстой). В действительно это и есть местная лоза, только мертвая. Молодые побеги специально высаживают в такие горшки-скелеты, чтобы ветром не сдуло. И потом, вместо почвы тут – пеплы одни, уцепиться не за что. Как только урожай собран, отработанную лозу накручивают на уже готовую бобину, и в таком виде оставляют зимовать.

Эти бобины аборигены активно используют в домашнем хозяйстве: в основном как цветочные кадки и венки, которые вешают над дверями. Считаются, лоза отгоняет злых духов.

Если будет куда положить, возьмите один веночек с собой. Только не срывайте его со стены (замечание на всякий случай).

Ну и, конечно, попробуйте местного белого вина: как говорят ценители, оно имеет богатый минеральный вкус. В переводе это означает «вкус пепла». А пепел и пыль – живая плоть скуки. Пейте на здоровье!

Заберитесь где-нибудь на баркас – их тут на зиму вытаскивают на берег, а то и прямо в садике возле дома ставят. На палубе, в автомобильной шине, почти всегда дремлет кот. В полиэтиленовых пакетах, распирая их изнутри, как сено – дачную наволочку, лежат наспех скомканные сети. Без грузил, конечно. Грузила хранятся отдельно – в деревянных ящиках. Присядьте, запустите в них руки – хорошо! Теплые, тяжелые, чем-то похожие на бочонки лото, с седоватым налетом соли, они приятны и на ощупь, и глазу. Не стесняйтесь – прихватите десяточек с собой. Можно браслет сделать (говорят, свинец печень оберегает), а можно – ножки для шкатулки какой-нибудь. Да и просто в память о том, как сладко вам тут скучалось.

Изучите дверные молотки в Ие. В основном это женские кисти. Узкие и смуглые (от ржавчины). С кольцом или перстнем на безымянном пальце. И главное, все руки – левые. Ни одной правой. Ни одной мужской. Наверное, то были попросту дома замужних особ (раз кольца и перстни). Но не уверен.

Впрочем, ходить и стучать, стучать и думать, куда делись правые руки, – занятие вполне в духе зимнего Санторини. Кто найдет ответ, тому мой земной поклон.

Облюбуйте себе какую-нибудь нору (в буквальном смысле слова): в той же Ие полно так называемых «скафта» – жилищ, высеченных прямо в скалах. Вам, конечно же, нужны необитаемые. Те, что были разрушены землетрясением 1956 года и до сих пор остались не восстановленными (торопитесь, их обязательно восстановят – «пещерные домики», переделанные в отельные номера, дико популярны у туристов). Посидите в такой норе ветреным зимним днем. Например, на склоне, который выходит к бухте Аммуди. Выкурите сигарету. Выпейте смешанного с пеплом вина. Или даже просто так: погружение в скуку гарантировано в любом случае.

Купите какую-нибудь дрянь в лавочке Rope art («Искусство веревки») – Ия, главная улица, примерно на середине пути между Аммуди и следующей бухтой – Армени. Это почти единственная сувенирная лавка, работающая на острове зимой. Тут, кстати, предлагаются изделия не только из веревок (спруты, горгоны и прочие морские гады), но и просто крашеные куски вулканического туфа. По-моему, прекрасное дополнение к венку из лозы и свинцовым грузилам.

Пункт последний и самый главный: найдите на острове хотя бы одну калитку в никуда. Но только настоящую. Санторини богат на обманки. Вроде бы смотришь – обрыв и море в дверном проеме. Шагай и падай. Но, увы, за порогом обнаруживается лестница. Да, очень крутая, но все-таки лестница. Скажем, на террасу следующего дома, прилепившегося чуть ниже на склоне. Ищите настоящий тупик. Чтобы действительно калитка, а за ней – пропасть.

С прагматической точки зрения эти калитки – бессмыслица, если не прямое приглашение к самоубийству. Но не почувствовав обаяния тупика, вы никогда по-настоящему не проникнетесь скукой. В тупике все только начинается. Потому что это и есть стол отрыва. И уж как минимум точка опоры. Самая надежная, потому что ведь дальше все равно идти некуда. Скука – это смерть заживо. И слава богу! Потому что вам не остается ничего другого, как только воскреснуть. Хватит ломать эту дешевую комедию типа я ни за что не сдамся, меня не прогнешь. Хватит попусту хорохорится, цепляться за соломинку, суетиться. Хватит читать всякие душеспасительные брошюрки, уговаривая себя: think positive, think positive!

Встаньте возле такой калитки на самом краю обрыва и просто оглянитесь вокруг. Подумайте про вулкан. Про извержение. Про 41 875 триллионов кубометров воды и волны до неба. Про 3500 лет, прошедших с тех пор. И про себя. Теперь вы с собой уже точно встретились. И сказали друг другу: «Ты – никто».

Какое, к черту, не сдамся и не прогнешь? Все кончено. Толкнитесь о дно. Лягте на грунт. Заройтесь в песок. Главное, пусть оно щелкнет в мозгу: я на дне, я на дне. Ощутите грунт под ногами и прочно встаньте на нем. Чем быстрее это случится, тем скорее вы почувствуете в себя силы оттолкнуться и всплыть.

Мысленно выйдите из калитки и снова войдите в нее, с той стороны, где море.

Все только начинается.

Gateway to Paradise – так называют эти калитки путеводители.

Насчет парадиза не знаю, но что ворота – это точно.

Потому что скука – отличный шанс. Шанс в подробностях ощупать ту пустоту, которую принято называть будущим. И не просто ощупать, а успеть ее надышать и обжить, чтобы после она наполнилась чем-то осмысленным. А не первым приглянувшимся барахлом.

 

Автор всех фото – Павел Рыбкин

История вторая.

Начало здесь. Предыдущее – здесь

ИСТОРИЙКА

С терминами лучше определиться сразу. Лично я под скукой понимаю не какую-то щадящую разновидность депрессии, а только и единственно отсутствие амплуа. Человек почти всегда играет некую роль: руководителя, подчиненного, отца семейства, светского щеголя, свободного художника. Турист и путешественник – не исключения. Даже лентяй не исключение. Как проницательно заметил классик, «лентяй – это карьера-с». И только заскучавший человек искренне перестает понимать, кто он такой и что здесь делает. Неправда, что скуки нужно любой ценой избегать. Особенно когда полнота занятости (не только на работе) служит, как сегодня, единственным критерием полноты жизни. Скука – соблазн. Сражаться с ней бесполезно, разумнее – уступить.

Впрочем, идти на такие уступки лучше все-таки не дома, где будешь ощущать себя попросту выпавшим из жизни, а в местах, которые, подобно тебе, также на время лишились собственного амплуа. Такое отсутствие амплуа на местности обычно называется «несезон», и трудно найти что-либо, более созвучное скуке.

Хотя в отношении Санторини можно было бы обо всем и без этого догадаться. Историю острова я изучил подробно. Но почему-то сходу не уловил ее смысла. А смысл простой: «гора родила мышь». Несоответствие, которое и есть мать скуки. Ибо несоответствия суть пустоты и зияния, в которых всегда скучается хорошо. Такой же зазор, как в случае со Святой Ириной, надо еще поискать!

Судите сами. Крошечный серпик бесплодной земли длиной всего 18 километров, отовсюду окруженный водой, возник в результате самого крупного за всю историю человечества (кроме шуток) извержения вулкана.

Греческие ученые с детским восторгом рассказывают о случившемся. Вулкан долгое время спал, а потом, в 1500 году до н.э., вдруг взорвался. В считанные секунды прежний Санторини (тогда он назывался Стронгилой, т.е. Круглым, и был куда больше нынешнего) засыпало слоем пемзы и пепла в 30 метров толщиной. Потом остров просто провалился под землю, и в образовавшуюся впадину (по научному «кальдера») хлынули воды Эгейского моря. Сила извержения по подсчетам все тех же греческих ученых вчетверо превосходила мощность знаменитого Кракатау в Индийском океане. Внезапное перемещение водных масс (41 875 триллионов кубометров) привело к образованию огромных волн, высота которых достигала 200 метров. К тому моменту, когда цунами обрушились на соседний Крит, они, конечно, несколько пообмякли, но и 70-ти оставшихся метров хватило, чтобы смыть якобы существовавшую там цивилизацию Атлантов.

Все эти катаклизмы до такой степени превосходят человеческое воображение, что ничего, кроме скуки, не могут вызвать по определению. Впрочем, скуки благоговейной, той самой, чей главный урок, по словам поэта, состоит в уяснении нашей собственной незначительности. И по сравнению с мощью природы. И по сравнению с бескрайностью времени. «Прошли века, – снова с радостью сообщают греки, – в течение которых красно-черную землю ни разу не потревожила рука какого-нибудь пастуха, а к крутым берегам ни разу не подошло примитивное судно отважного морехода».

В конце концов эти отважные мореходы на примитивных судах все-таки отыскались, и начался новый отсчет все того же безвидного и пустого времени. Дорийцев сменяли ионийцы, ионийцев афиняне, афинян династия Птолемеев, Птолемеев – римляне, римлян – венецианцы, венецианцев – турки. Только в 1830 году Санторини вошел в состав свободной Греции. Несколько раз оживал вулкан и даже обрушивал в море целые деревни, лепившиеся, как обычно, на скалах. В общем, прошли века, прежде чем остров стал популярной туристической резервацией.

Чудовищный природный катаклизм и гибель Атлантов (пусть будет так) – с одной стороны, и с другой, на выходе, – полузатопленный ободок вулканического жерла, по которому, на высоте трехсот метров над морем, белой полоской тянутся глиняные мазанки-соты – отели по преимуществу. Разве это не образцовая диспропорция? Не эталонный зазор? Если не между причиной и следствием, то хотя бы между «было» и «стало»?

Ответ понятен. И понятно, что здесь скучно в любое время года. Летом царит просто курортная скука: жара под 40, толчея и давка, похожий на охотничью дробь вулканический песок, на которой босой ногой не ступишь, автобусные туры с обязательными закатами в деревеньке Ия и, конечно, таверны, таверны, таверны.

Приезжать сюда лучше ранней весной, до Пасхи, поздней осенью или вообще зимой – только тогда находишь на Санторини то, что искал. Настоящую, высокую Скуку. И возможно – самого себя.

Продолжение

Начало здесь. Предыдущее – здесь

ПОЭМКА

– Я пошел играть в футбол и забил в ворота гол! – героически одолевая акцент, проговорил мой сосед куда-то в подголовник кресла напротив, нахмурился на секунду, припоминая, что же там было дальше, и с некоторым сомнением добавил:

– Все кричат: «Ура! Ура!»

Повисла пауза. Сосед повернул ко мне покрытое потом лицо, на котором читалось выражение счастливой муки. Он, кажется, всерьез ожидал моего одобрения.

Я, как дурак, молчал, тоже обливаясь потом и тоже на полном серьезе пытаясь закончить этот идиотский стишок.

«Все кричат: «Ура! Ура!»
Очень рада детвора».

Вариант: «Тебе в сборную пора».

Вариант: «Надрались уже с утра».

Вариант: «Боже правый – на хера»?

В самом деле, на хера я сел в эту развалюху? Не лучше ли было бы на пароме? Пусть это еще восемь часов томления, но стоило ли их менять на сорок минут страха?

Самолет трясло и мотало, как грузовик на ухабах проселка. Что греки не соврали насчет штормового ветра, стало понятно сразу, как только автобус отгрузил народ у трапа, прямо возле этого двухмоторного, тупоносого бобика. Не то чтобы валило с ног, но задувало в голову крепко.

Со мной рядом сел невзрачный, чернявый мужичок в брючках и свитерочке, весь обложился пакетами, тут же начал в них рыться в поисках неведомо чего, о чем-то спрашивать жену, устроившуюся через проход у окна, с грудничком на коленях, журить ее, приставать, снова втискиваться в кресло, шелестеть, шелестеть полиэтиленом, утирать пот и креститься слева направо.

Оказалось, что он албанец. На острове занят в ресторанном бизнесе. Официант. Очень много туристов, да-да. Русских не очень много, нет-нет. Брат жены уехал из Албании в Москву.

– Что, так плохо в Албании?

Небольшая заминка, ковыряние воздуха рукой, брезгливая гримаска (типа а это вот не заливная рыба).

– So so.

Такая, стало быть, в Албании ситуация. Хрену к ней не хватает.

И стюардесса, стоя к салону спиной и точно так же, как та нутрия у стойки, объедая некую мякоть на трубке, сыпала семечками. Затем повернулась, продемонстрировала, что нужно делать со спасательным жилетом, даже трубочки закусила, как поводья, и подышала немного (лучше бы это был бурдюк с вином). Прошла вдоль кресел, как учительница между парт – никто не списывал, руки все вымыли, ремни пристегнули. Педагог вернулась к кабине. Села на какую-то приступочку, тоже пристегнулась, но по-своему, как бы надевая ранец, и задернула перед собой шторку, как в душе. Представление было окончено.

В окошке за бортом какое-то время всплывали огоньки островов, затем наступила тьма. Кромешная. У меня даже возникло странное ощущение, что на самом деле мы все не в самолете сидим, а в том самом ранце у стюардессы, и она несет нас куда-то за темные леса, за синие реки, за высокие горы. И не то дорога паршивая, не то у бабенки одна нога короче другой, а только трясет и мотает – мама не горюй.

Чтобы не горевать особо, сосед и стал читать мне про футбол, а я додумывать за него стишок.

Ура – пора – ветра – мура.

Просто этот албанец (как почти все они) учил в школе русский язык. И запомнил про футбол. Кажется, ничего больше.

Или нет. Еще одну фразу. Видя, что я затерялся где-то в самом себе и не спешу выразить ему свой восторг, он особенно оживленно зашуршал пакетами и, наконец, перехватив мой взгляд, выпалил:

– Как дела?

– So so! – ответил я, чувствуя, что и у меня по лицу расползается все то же выражение счастливый муки.

Слава богу, в страхе время бежит быстрей, чем когда вы скучаете: чик – и вот уже в иллюминаторе появилось огромное, только что затоптанное кострище.

Это и был мой остров.

Остров Святой Ирины.

Санторини, Киклады.

Продолжение

предисловие здесь.

ТЕОРИЙКА

Ничего такого здесь уже не было.

В смысле – никаких нарядных игрушек. И особенно той веселой машины, которая, подъехав к крылу, начала опрыскивать его каким-то дымным шипром, кивая головой и поводя ярко-алыми усами. В такт ей кивал и сам оператор. Кажется, это называлось антиобледенительной подготовкой. Кивок к кивку. Очень точно и слаженно. Полагаю, человечек даже надувал щеки, воображая, что вот-вот сплюнет на покрытые марлей брюки и наведет утюгом стрелку, о которую палец можно будет порезать. Все нормально. Помогают же барышни ножницам, когда режут тряпки: ножнички раскрывают и закрывают клювик, барышни открывают и закрывают ротик. Да что барышни! Лягушки – и тебе помогают себе глотать, проталкивая пищу глазами.

Впрочем, ничего такого здесь уже не было. Первоначальная эйфория отбытия (прочь, прочь из этих постылых мест!) сменилась привычной дорожной скукой. Тем более что в дороге прошло уже в общей сложности часов шесть – семь. Душное такси, пробки, возня в Шереметьеве, потом единственный сладкий миг отрыва и снова четыре часа в воздухе, а теперь вот аэропорт имени какого-то Элефтериоса Венизелоса (Афины), где надлежит дожидаться стыковочного рейса.

Стыковочный рейс откладывался. Due to weather, в порядке вещей. Она тут всегда капризна, в несезон – особенно. Похожий на нутрию грек за стойкой озабоченно трещал по телефону, держа трубку обеими руками, будто арбузную корку. Сначала пристально всматривался в ситечко на одном конце (оттуда слышался странный металлический стрекот), прищуривался, принюхивался, потом одним плавным движением, не отрывая челюстей, срезал невидимую мякоть и очередью сплевывал свои шепелявые семечки в ситечко номер два. Пока он плевался, мякоть, по-видимому, успевала нарасти снова, и сеанс связи требовалось повторить. Правда, все с тем же результатом: над островом Санторини штормовой ветер, рейс откладывается.

Я сидел и скучал, разглядывая табло. Там по-прежнему моргало слово Delayed. И меня это ничуть не раздражало. Да и люди вокруг тоже были спокойны. Они же все были путешественники, то есть люди, которые должны быть в первую очередь адаптированы к скуке, и только затем уже одержимы страстью к перемене мест, тягой к приключениям или просто наделены повышенным любопытством и наблюдательностью. В определенном смысле скуки не только нет нужды сторониться в дороге, но ровно наоборот: можно при желании даже куда-нибудь специально поехать, чтобы поскучать. Скажем, на Санторини.

Мысли мои (если это все еще кому-нибудь интересно) текли примерно в следующем направлении. Эпоха великих географических открытий миновала. Мир описан давно и достаточно подробно. «Их нравы», по большому счету, либо тоже описаны, либо не слишком нас интересует, либо всей жизни не хватит на поинтересоваться. То же самое достопримечательности – их количество настолько велико и неодолимо, что уже просто не оставляет выбора: мы едем скучать. И добиваться, в сущности, нужно одного – чтобы это был не просто еще один скучный вояж, а паломничество, восхождение к Скуке (именно так, с большой буквы).

По счастью, мир буквально наводнен ее святилищами. Сначала идут простые шаманские кумирни. Все, что чисто технически связано с перемещением в пространстве: вокзалы, аэропорты (еще раз привет Элефтериосу Венизелосу), причалы и пристани, станции и полустанки, поезда, самолеты, паромы, придорожные закусочные, дешевые мотели. Вряд ли найдется хоть один человек, которого не одолевала проникновенная (и не очень) скука во всех перечисленных местах.

Далее, отдельным пунктом, – гостиницы. Чем далее отстоят они от уровня бюджетных youth hostels, тем в большей степени вправе претендовать на звание уже не кумирен, а настоящих храмов скуки. Любители дорогих отелей знают, о чем я. Достаточно просто взглянуть на карту мира в исполнении какой-нибудь престижной отельной цепочки или ассоциации. Подавляющее большинство гостиниц экстра-класса находится в самых скучных местах планеты: на островах и в небольших зажиточных государствах, где уже давно ничего не происходит. Добавим к этому запрет на домашних питомцев – держать их у себя в номере нельзя ни в коем случае. Детей, не достигших как минимум 12 лет, также с собой взять не удастся. Добавим отсутствие радио и телевизора, не говоря уже о гостиничной анимации. И еще: хотя в роскошных отелях число номеров иногда не превышает десятка, вы можете ни разу не встретиться ни с кем из постояльцев. Даже во время приема пищи. Потому что здесь предусмотрены такие чудесные вещи, как in-room service и private dining. Да, на языке рекламных буклетов все это называется «безукоризненным обслуживанием», но в действительности оно скорее служение – не гостям, конечно, но ей, Скуке. Персонал знает, что это их Бог, постояльцы, что – их нирвана. Давно желанная пустота, в которой, если повезет, можно будет повстречать самих себя. Настоящих.

И, наконец, последнее. Если есть кумирни и храмы, с неизбежностью должны существовать локусы третьего, высшего порядка – святые земли. Это уже не просто те или иные транспортные средства и не отдельно стоящие посреди чужой, явно нескучной жизни здания. Это истинные заповедники Скуки. Оазисы в пустынях муравьиной повседневности. И что-то мне подсказывало в бессмысленном щебетании похожего на нутрию грека, который, кажется, объявил посадку, что Санторини должен быть именно таким оазисом.

Продолжение

 

Автор всех фотографий – Павел Рыбкин.