Начало здесь. Предыдущее – здесь

Смешнее всего, что Раскольников в самом деле появился. Вечером того же дня я шел по Листону. И не особенно сопротивлялся, когда из каменной арки выскочил тощий проворный официант с белозубой улыбкой и, коснувшись моего рукава кончиками пальцев, предложил мистеру садиться.

– Узо, – бросил я вяло.

– Узо энд мезе? – переспросил официант.

– Что значит мезе?

– О, мезе, мезо, ит из…

В конце концов, официант объяснил, что это такой традиционный набор закусок: крошечные слоеные пирожки, канапе, тонко порезанное овощи – в общем, очень уместная к узо вещь. И, словно бы не вполне уверенный, хорошо ли я понял, переспросил на всякий случай, откуда я. Узнав, что из России, парень как-то весь приосанился, точно рядовой перед офицером, и произнес торжественно:

– Федор Достоевский.

Видя, что это произвело на клиента некоторое впечатление, он заулыбался и начал осторожно пятиться назад, словно выходил из храма, где я был не иначе как алтарем, к которому, известное дело, не поворачиваются спиной. Только в самых дверях кафе (меня усадили на открытой веранде) официант повернулся, чтобы, наконец, перейти на рысь.

Возвращение было еще более эффектным.

Всей той же рысью парень летел мне навстречу, удерживая поднос в таком смелом замахе, что совершенно непонятно было, почему посуда не падает с почти отвесной плоскости на землю. При этом он еще и пел себе под нос что-то очень бодрое и несуразное, типа:

– А юпи-юпи-юпи-да, юпи-да, юпи-да, а юпи-юпи-юпи-да, да!!!

Поднос спланировал на столик ковром-самолетом.

– Я смотрю, у вас хорошее настроение! – вырвалось у меня с некоторой даже завистью

– Да, я сегодня как Раскольников! – последовал ответ, от которого как-то странно екнуло сердце и вспомнилась не столько старуха с расквашенной башкой, сколько мой собственный страх перед механаки, мчавшимся из недр города приструнить бабочку и разрушить ее дремотный танец во дворе за Святым Спиридоном.

– Раскольников? – переспросил я удивленно. – А это как?

Официант в свою очередь удивился столь нелепой постановке вопроса.

– Ну, как? У меня одно время были неприятности, а потом они кончились.

И, помолчав немного, для верности добавил:

– Новая жизнь!

Тут, наконец, до меня дошло. То, что в романе Достоевского дано было в самом конце, всего двумя откровенно фальшивыми фразами, которым, после пятисот с лишним страниц беспросветной муки, не верит почти никто из наших читателей, служило для грека главным смыслом книги и единственным оправданием героя. «Но тут уже начинается новая история, история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью. Это могло бы составить тему нового рассказа, – но теперешний рассказ наш окончен».

– Как вас зовут? – поинтересовался я, решив, что углубляться в Достоевского, конечно, нет смысла, но что имя лучшего его интерпретатора все-таки следует запомнить.

Официанта звали Кимонас.

Причем запомнилось не просто имя само по себе, а внутри довольно жесткого сочетания слов (родившегося в ту же минуту) – «закон Кимонаса».

Этот закон формулировался очень просто: «Кто счастлив, тот и прав».

Разумеется, не я его сформулировал: закон известен давно. Был он известен и мне, но только Кимонас превратил его в живую реальность.

Я вдруг представил себе, каким идиотом буду выглядеть, если попытаюсь доказать парню, что имя Раскольникова никак не может служить синонимом хорошего настроения и что Достоевский нагло врет, когда талдычит читателем о воскресении героя.

Правота – удивительно неприятная штука. Не хочу показаться снобом, но, по-моему, в любом мало-мальски приличном человеке чувство собственной правоты каким-то загадочным образом связано с чувством стыда. Причем стыда изначального, первобытного, видового. Отрицать это, будем честны перед собой, трудно. Еще труднее объяснить – с этим нужно учиться жить.

Стыдно чувствовать себя правым родителю, наказывающему сына или дочь.

Стыдно чувствовать себя правым мужу, упрекающему жену за легкомыслие или даже проклинающему ее за измену.

Стыдно чувствовать себя правым начальнику, распекающему (особенно по заслугам) подчиненного.

Наслаждаться собственной правотой, ругая правительство, – это уже настоящее непотребство, если не особая форма разврата.

Даже покорнейше возвращая творцу билет, любезный вы наш Федор Михайлович (пардон, Иван Федорович), даже справедливо попрекая его слезинкой ребенка, трудно где-то в глубине души не ощущать некоторого стыда.

И только счастливый человек никого не стыдится. Потому что счастье не бывает неправедным. Потому что есть только бабочка, танцующая на крыле. Есть заря на подштанниках. Ласточки, похожие на крупную моль. Есть счастливейший остров Корфу. Бульвар Листон. Кафе «Гондола». Официант Кимонас (сейчас он, кстати, работает в кафе «Черная кошка», рядом с моим отелем «Константинополис» – это ли не чудесное совпадение?).

Теперь, когда знакомые, видя на моем лице счастливое выражение, спрашивают c ухмылочкой: «Что, настроение хорошее?» – я отвечаю им не задумываясь:

– Да, я сегодня как Раскольников.

И всегда с готовностью поясняю, в чем дело.

– Знаете, у меня были одно время неприятности. Но потом они кончились.

В точности как теперешний наш рассказ.

 

Далее: История третья

Начало здесь. Предыдущее – здесь

Огромная, аляповатая бабочка из тех, что надувают гелием и продают в городских парках или на пляжах, медленно кружила в воздухе. Почему она не срывалась в небо, я понял сразу: тесемчатую пуповину придавил колесом к асфальту припаркованный во дворе механаки (так у греков называются байки и скутеры, основной вид транспорта на островах с их неизбежно тесными и крутыми улочками).

Бабочка в плену сильно спала с лица, гелий из нее наполовину вышел и, в сущности, стоило бы задаться скорее вопросом, почему она не лежит плашмя на земле. К земле ее, конечно, сносило, когда ветерок, и без того неощутимый, затихал совершенно, словно делая вдох, но и тогда она не пласталась нелепо, а начинала тягуче, словно во сне, подпрыгивать на кромке крыла. Дело в том, что одно крыло у нее по-прежнему оставалось тугим и полным, а другое как бы усохло и уплощилось, превратившись в некое подобие киля под раздавшимся корабельным днищем или толчковую ногу моллюска, выпущенную из раковины перед недальней прогулкой. На этой ноге бабочка и пружинила, бесшумно танцуя на корде вокруг приструнившего ее колеса, как сомнамбула-невольница вокруг султана, который тоже уже успел задремать и забыть об обещанном снисхождении.

Я присел на корточки возле передней вилки мопеда. Странная вещь: на ней, как на колу мочало, шапкой висела тонко нарезанная из газет лапша (гораздо тоньше, чем у нас нарезают бумагу на форточки, комаров отпугивать). Странна была она и сама по себе – что, почему, откуда (вероятно, из машинки для уничтожения бумаги)? Но еще более странны были ее телодвижения, больше всего напоминавшие о водорослях на мелководье: колышимая бесплотным ветром, лапша просто плыла по воздуху, тоже словно струясь в каком-то своем причудливом танце, чья физика, впрочем, уже не подлежала рациональному объяснению.

Ударил колокол. Потом еще раз. Стало понятно, что это просто часы на башне. Где-то в недрах улицы послышался стрекот. Так и есть: механаки. «Это сюда», – сразу же подумал я, хотя стрекот был еще далеко. Подумал и тотчас поймал себя на сильнейшем дежа-вю. Где-то вот это уже точно было, может быть, не со мной, а в книжке какой-нибудь или детской страшилке: «В черном-черном городе, на черной-черной улице, в черном-черном доме…»

Я поднялся с корточек и лениво так, как бы нехотя, будто, в самом деле, кто-то наблюдал за мной из окна, чтобы потом вдруг вынырнуть из-под земли и, гаденько похихикивая, назвать в лицо трусом. Дежа-вю крепло стремительно, а шаг сделался нетороплив настолько, что если за мной действительно кто-нибудь наблюдал, то, прежде чем упрекать в трусости, наверняка не удержался бы и крикнул что-нибудь типа: «С вами все в порядке, мистер?»

Наконец, механаки влетел во двор. Верхом на нем сидел плотный мужичок в униформе, нечто среднее между охранником, инкассатором и человеком из налоговой. Ушел я совсем недалеко от стоянки и потому без труда заметил, что и этот механаки наехал колесом на корду – бабочка как раз балансировали на крыле в крайней точке доступной ей амплитуды – и сделал поводок еще короче.

Движок замолк. На башне осыпался железным обрезком в ведро седьмой удар, и в ту же самую минуту, где-то в стороне порта, заиграл духовой оркестр.

«Не может быть!» – мелькнуло у меня в голове. Но относились эти слова уже не к бабочке, не к городским часам и не к оркестру, а к моим собственным мыслям. Я вспомнил, кто именно был тот человек, который сказал себе, едва заслышав шаги внизу лестницы, что «это непременно сюда, в четвертый этаж, К СТАРУХЕ».

Это был Родин Романович Раскольников.

Читать дальше

Начало здесь. Предыдущее – здесь

Ласточки здесь – почти никогда не оседающая взвесь в воздухе. Может, и в самом деле, некая разновидность насекомых. Когда потом разворачиваешь на компе фотки, рука автоматом тянется смахнуть крошки с экрана, а когда они никуда не деваются, думаешь с досадой: «Господи, что это за мухи в кадр налезли?»

И едва ли это следствие врожденной тупости. Просто к ласточкам быстро привыкаешь. И реагируешь уже только на их отсутствие. Например, когда выезжаешь из столицы в глубь острова: странно, но эти птицы, похоже, живут тут исключительно в пределах города Корфу.

Корфу-таун, столицу острова, как и сам остров в целом, называют также Керкирой. «Керкира» в переводе с греческого означает «два пика», а двумя этими пиками являются не горы или вулканы, а всего лишь два противостоящих друг другу городских холма. Оба их для надежности обозначили крепостями – Старой, IX века закладки, и Новой, XII века. Небольшую лощину между и выстелил циновками своих черепичных крыш город. Пройти его насквозь отняло бы в лучшем случае четверть часа. По крайней мере, так думаешь, пока смотришь на него с вершины холма. Но в действительности на это может уйти весь день. Во-первых, сквозной дороги не существует – узкие улочки-кантунья запутанны, как ходы кожееда в пергаменте. Во-вторых, дома то и дело меняют свой облик, и ты начинаешь отчасти путаться в городах и странах. Потому что Керкира – восхитительное провинциальное попурри из европейских столиц.

Дольше остальных – четыре с лишним века – островом владела республика Святого Марка. Неудивительно, что до сих пор Корфу-таун чаще всего сравнивают с Венецией, а Старый город даже сами греки ласково называют на итальянский лад Кампьелло (городок). Обе крепости, кстати, тоже венецианские.

Потом пришли французы. Они оставили после себя чудесный бульвар Листон, созданный по образу и подобию парижской рю де Риволи с ее каменными аркадами и кафе в этих галдарейках.

Наполеона разбили, и, наспех обнюханный русскими, остров всерьез и надолго оказался под британским протекторатом. Так здесь появились приличные дороги, а в самом Корфу-тауне – Дворец святых Михаила и Георгия, променад Гилфорд и, рядом с Листоном, площадка для крикета, единственная в Греции.

Впрочем, если швы между эпохами когда-то и были различимы, то со временем они рассосались. Плюс ориентацию затрудняют не только обманки стиля, но и сам дух этого чердачного парадиза, где правит бал ветхость и облезлость, странным образом освежающие душу. Ясно, что туземцы давно проели себе стежки-дорожки среди привычного хлама, намяли в нем, как головой в подушке, уютные ямки, натоптали всякие плешки и пятачки, но лично тебе пока еще ничего такого не светит – плутай на здоровье. И когда особенно бойкий зазывала выхватывает тебя из толпы и бережно, как святого в нишу, усаживает за столик кафе, ты не слишком сопротивляешься. В Греции немыслимо напороться на дрянную еду, так почему бы, в конце концов, и не здесь попробовать эту их пастицаду или софрито. Размеры порций, если ты, конечно, едок хоть сколько-нибудь добросовестный, почти наверняка заставят отложить сквозной переход от одной крепости до другой на вечер, если не на следующий день – хорошо бы просто добрести до отеля и отлежаться.

Но даже если предпринять такой переход натощак, часов в шесть утра, когда на улицах никого и только ласточки, как планктон, цедятся сквозь китовый ус наглухо задраенных венецианских ставней, то шанс добраться до конечной точки все равно будет невелик.

Я пробовал. Первый же сумеречный двор-колодец, куда мне вздумалось свернуть почина ради, ошеломил меня гирляндами свежевыстиранного белья, которое тянулось восходящими ярусами из окна в окно – зигзаг, перехлест, зигзаг, перехлест – и словно бы держало изнутри, как некий каркас или строительные леса, стены, на вид и впрямь очень ветхие, почти осыпающиеся. Взгляд долго-долго карабкался вверх по переборкам, подоконникам, отороченным фестонами черных мужских носков, и ставням, похожим в этой шахте на вентиляционные решетки, чтобы там, на самом последнем тяже, вдруг наткнуться на гордую орифламму – жарко рдеющие в лучах зари детские колготки. Скажу без обиняков: прекраснее и чище зари в моей жизни не было. Разумеется, солнце почти мгновенно перекинулось на водолазку по соседству, а потом занялась и кофта толстой, как у здешних крыш, вязки, но и одного мгновения хватило, чтобы перевести на путях стрелки. По загривку бежал холодок восторга, и я уже лез с сигаретой к себе на балкон, далеко за полночь, воровато подныривая под тяжелые мокрые простыни и пододеяльники, висевшие слоями. Наконец, вот он, берег, обозначенный рассохшимся деревянным брусом, еще теплым после жаркого летнего дня, и смутно белеющими внизу соцветиями рябины, чей запах, до странности напоминающий аммиачную вонь общественных уборных, я с радостью перебивал сладким табачным дымом. Кончик сигареты вкусно потрескивал в тишине, голова кружилась, подруга спала, а набрякшее водой тряпье приятно холодило лопатки, словно там не иначе как резались крылья.

И посреди этой ночи, где-то наверху, голубел квадрат безусловно греческого неба, перечеркнутого крест-накрест рыхлыми белыми шлейфами, словно пилоты решили надстроить над колодезными переборками еще одни, воздушные, видимо, для просушки облаков. Но никаких облаков не было – тут хорошую погоду включают к Пасхе и в среднем на полгода, а на дворе стоял еще только май, самое, считай, начало.

Равным образом в самом начале (по-прежнему) находилась и моя затея пройти Кампьелло насквозь, от крепости до крепости. Зато время, стронутое с места зарей на колготках, не переставало ветвиться. Я мужественно держал на шпиль церкви Святого Спиридона – покровителя острова и одновременно, в архитектурной своей ипостаси, главного ориентира в столице. Если верить карте, то за храмом улица сразу выскакивала на Листон, после чего нужно было только свернуть один раз перед Спианадой, чтобы встать лицом прямо к воротам Старой крепости.

Но и карта не помогла. Получилось так, что я зашел к Спиридону с тыла. На стене висел какой-то деревянный планшет, забранный стеклом, осененный амбарным замочком и уставленный внутри книжечками явно клерикального содержания, с брадатыми старцами на линялых, покоробившихся от солнца бумажных обложках. И все они плавали в каком-то световом пятне, ярком и едком, как пятно бензина на влажном после дождя асфальте. Оказалось, просто отражение на стекле. Чепуха. Но потом я обернулся, туда, откуда пришел, и замер – бабочка!

Продолжение

Начало здесь. Предыдущее – здесь

«Надо же, какая у них тут крупная моль!»

Это было первое, о чем я подумал, сходя по трапу в аэропорту города Корфу (Греция) и наблюдая, как, выхваченные огнями прожекторных обойм, вспыхивают в ночном воздухе какие-то действительно очень крупные насекомые. В голове, словно набитой песком после снижения, слышался устойчивый не то треск, не то стрекот. Возможно, цикад, если только они не уступали в размерах здешней моли. Или просто аберрации слуха, спровоцированные посадкой, – она мне всегда дается сложнее, чем блаженный момент отрыва. В случае с Корфу я особенно волновался. Самолет уже заходил на цель, а кругом все еще была вода. И она стремительно приближалась, как будто мы собрались совершить аварийную посадку. По счастью, в следующий момент шасси несомненно коснулось чего-то твердого, и в салоне послышались жидкие аплодисменты.

Только пару дней спустя я выяснил, в чем дело. Взлетно-посадочная полоса тут глубоко врезана в залив между мысом Канони и Хрисидой. В сущности, она делит его пополам. И хотя одна половина давно уже превратилась в болото (затертые драченами тины, рассыхаются в нем под солнцем старые рыбацкие лодки), другая, несомненно, является частью моря. Место слияния отмечено крошечной, чуть больше украинской мазанки церковью на таком же крошечном островке с очень подходящим названием Понтиконисси (в переводе – «Мышиный остров»). Между прочим, церковь – одна из главных достопримечательностей Корфу. Видно, прихожане не имеют ничего против грома небесного, воспроизводимого с регулярностью, рассчитанной, впрочем, не столько на привыкание, сколько на полную глухоту.

Таксист по-английски не говорил и на мои вопросы про моль отвечал вымученной улыбкой. Мы остановились на площади Спилиа, в Старом порту, прямо у отеля «Константинополис» (куда, кстати, мне и следовало попасть). Это был чудесный, позапрошлого века дом, высокий, целых шесть этажей, и узкий, как платяной шкаф. Я принял сдачу (после выяснилось, таксист меня под покровом сумерек честно обсчитал), поднялся в номер и, по давней своей привычке, прямо сходу, не снимая рюкзака, рухнул спиной на кровать – в точности так, как аквалангисты падают с лодки в воду.

Два часа в Шереметьеве, четыре в небе, три в Афинах, между стыковочными рейсами, снова сорок минут в небе, еще пятнадцать минут езды от аэропорта до центра Корфу-тауна… Это было все равно что считать овец. Чтобы не заснуть сразу, я сбросил с себя вьюки, пододвинул к окну стул, встал на него коленями и, толкнув щелястые ставни, высунулся наружу.

Конечно, там было все, что нужно: щедрые россыпи огней, морская гладь с ртутными бликами, порт (Старый), крепость (Новая). Но я зацепил это все разве что боковым зрением. Потому что мой взгляд – вот он, настоящий нырок! – намертво прирос к отставному карусельному такси на площади перед отелем, выигрышно подсвеченному газетным киоском. На месте рулевого колеса торчал какой-то ржавый обод, явно скрученный из арматурного прута, а на сиденье покоилась картонная коробка, по виду – из-под ботинок или даже сапог (утром я проверил, что там внутри – внутри были совок и щетка). Затем обнаружились и другие сокровища: трактор, паровоз и даже самолет на станине, из породы бросаешь монету и качаешься ванькой-встанькой, вцепившись в крендель штурвала. Эти старики давно свое отслужили, но здесь их почему-то не сослали в какой-нибудь глухой двор на окраине и не снесли на помойку, как сделали бы у нас. Их, точно свадебных генералов, усадили в центре стола, на самых почетных местах. Не побрезговали, хотя, как почти во всяком старом городе, сомнительная культура детской площадки в Корфу-тауне отсутствует совершенно, так что, в общем-то, неизвестно толком, откуда прибыли сюда ветераны, ясно лишь, что из Греции – на борту самолета (также с монетоприемником) крупно синела надпись Aegean Airlines: «Эгейские авиалинии».

Я ощупал глазами горизонт, помня, что вообще-то с Корфу должен быть виден материк, не только Греция, но и Албания. Ничего не увидел, конечно. Только прямо напротив моего окна, над незримым горным хребтом, четкими габаритными огнями вспыхивали два маяка. Они явно работали в разном ритме, но я так и не смог понять, кто торопится, а кто отстает. В точке крайнего расподобления начинало, впрочем, казаться, что вот-вот обозначится ясная очередность вспышек: ты, а на счет три – я, я, а на счет три – ты. Но маяки быстро сбивались со счета, зазоры делались все теснее, выдержка стремилась к нулю, и, наконец, нагнав друг друга, огни радостно загорались в унисон. Естественно, что они сразу же начинали расходиться, но погрешность была столь мала, что на минуту-другую оставалась совершенно недоступной глазу, и я успевал насладиться минимум тремя полноценными парными вспышками. И уже в них одних было для счастья все, ибо счастье есть не что иное, как выдох облегчения: узоры совпали. К маякам стянулась вся моя дорога сюда, стянулась, чтобы в них и разрешиться. «Все получится».

И оно действительно получилось. В свете уличных фонарей, в точности как в аэропорту, вспыхивали чьи-то крылья. Только это была не моль.

Это были ласточки.

Продолжение