НАЧАЛО и ОБЛОЖКА – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

Вздор. Все это, в общем, вздор – сюжет неудобно запрятан в карман брюк, не достать никак: я устала, да, устала от этого роман[c]а, пора бы и честь знать – tableta¹ проглочена, бриллианты и экскременты смешаны в равных пропорциях, постранично. Мне, увы, так и не удалось сравнить «чувство, которое движет миром», ни с кессонной болезнью, ни с фракталами, ни со шкалой Мооса², однако я все еще уверена – маньячество? – что именно оно является эталоном душевной стойкости. Сначала ведь так: тальк, гипс… потом – кальцит, флюорит… пото-ом! – апатит, ортоклаз… ну а дальше кварцы с топазами, корунды с алмазами: но в Начале-то тальк был… Тальк – не топор – старинная русская головоломка.

Эй… – она выключает компьютер и дотрагивается до моего плеча: я вздрагиваю от неожиданности – лицо кажется знакомым. Янтарь – окаменевшая смола мелэоценового периода, говорю, просто чтобы что-то сказать. Она смеется – одними зрачками: совсем как я, губы плотно сжаты. Но разве персонажи материализуются? – не произношу. А кто тебе сказал, будто я – персонаж? – не произносит Сана. И тогда я шепчу быстро-быстро: там, в вагоне, – женщина была с лицом девочки; она в ней будто высветилась, девочка-то, как только старшая забрала у младшей шарик и прижала к щеке – так и стала копией детской своей фотографии… Здесь и сейчас, здесь и сейчас: из куколки – в бабочку, следующая станция «Горизонт» – вот и все, вот и все, Сана: никаких негативов, никаких слайдов – бабочка, так и не научившаяся летать, забирает у гусеницы шарик с украденным у меня воздухом…

Она понимающе кивает. Я больно щиплю себя за руку: нет, не сон… Да ты нервничаешь, качает головой Сана, будто боишься чего-то… а я ведь просто поговорить хочу… Скажи, зачем этот текст? Не думала, что должна разжевывать тебе подобные вещи, отмахиваюсь я, но Сана не отстает: нет, я имею право знать – я не уйду, пока… Etc., etc. Я закуриваю: подобные вопросы не прибавляют сил, и все же я рада, рада, чего уж там, ее появлению – в конце концов, я тоже, тоже человек, и мне иногда тоже, пусть и редко, но требуются уши. Что еще ты хочешь услышать, развожу я руками, ты ведь знаешь обо мне все, абсолютно все… к тому же, если я начну договаривать, ничего хорошего все равно не выйдет: я и так еле живая после всех этих роман[c]ов, которые крутила сама знаешь где и за счет чего. РА – не только не бог Солнца, Сана: РА – это идеальные условия для того чтобы не вывести в люди ни буквы, а мне нужно, нужно было поднять «тяжелый вес» – и не надорваться… Подняла? Усмехнулась Сана, а я неожиданно запричитала: девочка, дурочка, неужто не понимаешь, что ни тебя ни меня не существует? Неужто не видишь, что все эти декорации не настоящие?.. (Итэдэитэпэ, четыре минуты ровно). Ну что ты, что ты, Сана обнимает меня, я не хотела. Жвачные оборачиваются. Не обращай внимания, шепчет она, ты их больше не увидишь, и я не обращаю – мне нет до жвачных никакого дела: нет до тех самых пор, пока к нашему столику не подходит некий тип. Положив визитку на стол, он уточняет: вы – Александра Шеломова? Если позволите, я задам вам несколько вопросов. Понимаю, вы со спутницей (тип криво ухмыляется), и все же лишний пиар не повредит автору, широко известному пока лишь в узких кругах… Не дождавшись ответа, он включает диктофон, и:

– Ваш новый роман[c] с вызывающим названием несет в себе антигуманный посыл. Вы действительно считаете, будто все мы – просто добежавшие сперматозоиды? – Да, считаю. – Почему вы не любите людей? – Вопрос из серии «Перестала ли ты пить коньяк по утрам, да или нет?» – Но ваш роман[c] автобиографичен: вы и Сана – один человек?.. – Я никогда не списывала героинь «с натуры», это собирательный образ. – Но вы же не будете отрицать, что все эти опыты, которые ставила на себе Сана, – прежде всего ваши? – Буду. – Вы немногословны. Что ж! Остается лишь произвести лингвистическую экспертизу текста на предмет новизны и творческой оригинальности вашего, с позволения сказать, произведения: шутка-шутка. Расскажите лучше о своей семье: ваш новый муж – действительно транссексуал?.. – А ваш? – Не понял… – Ваш новый муж – кто?.. – Когда вы оставите, наконец, словесные па? Поймите: мы должны сделать яркий материал! – Кому должны?.. – Не цепляйтесь! Вот вы сидите тут, с девушкой обнимаетесь – может, вы и с ней тоже живете… Почему не хотите поделиться с читателями? – Делюсь. Иду сегодня по Малой Ордынке, поскальзываюсь: «Ёб твою мать!» – кричу, фраза дня. Лаконичная. Ёмкая. «Ёб твою мать!» – как сочно, красиво, звучно, гордо, непосредственно, элегантно! Ярко как! Тактно! Смело! Уверенно! «Ёб твою мать!» – как ласково, как пьяняще… и даже чуточку томно… – Не трогайте диктофон, меня уволят, не трогайте диктофон, кому говорю, мне нужно скандальное интервью с молодым автором средних лет! Вы как раз подходите! Пока еще подходите! Имейте в виду, годы идут! Что вы делаете? Отдайте диктофон, отдайте сейчас же диктофон, кому говорю! В стране кризис, отдайте диктофон, где я найду работу?.. Ну где я теперь найду работу, я вас спрашиваю, а?.. Что вы сделали? Что скажет главред?.. Су-у-у-у-у-ки!..

Интернет-интервьюер интервента интервьюировал, интервьюировал, да так и не проинтервьюировал – Сана смеется, а я хватаюсь за голову: мне, поверишь ли, говорю, пока писала «Сперматозоиды», страшно хотелось поговорить с тобой, влезть в твои мозги… знаю, ты скоро исчезнешь, а я, как всегда, буду вколачивать в экранчик буквы, словно гвозди в крышку гроба, и… Т-с-с, дурацкая метафора! Сана прижимает указательный палец к губам и поднимает меня в воздух. Не бойся! «На свете есть только две вещи, ради которых стоит жить: любовь к красивым девушкам, какова бы она ни была, да новоорлеанский джаз или Дюк Эллингтон. Всему остальному, – к нам присоединяется Виан³, – лучше было бы просто исчезнуть с лица земли, потому что все остальное – одно уродство».

Как это странно, думаю я, не иметь тела, как странно!

«Буратино» в бумажном стаканчике. Пу-зы-ри-ки. Запах цирка: дурацкий, ни с чем не сравнимый. Под куполом – гимнасты: я смотрю на них, затаив дыхание, и Сана тоже… тоже смотрит: нас разделяет лишь арена. Мы похожи, правда? Она кивает и берет мои руки в свои: наконец-то ты оторвалась от компьютера, наконец-то можешь говорить. Говорить? Я повторяюсь: РА, Сана, – это не только бог Солнца. Не понимаю, она пожимает плечами, что значит не только… Я выдыхаю дым и, достав из сумки сложенный вчетверо лист, зачитываю: «Коллеги, благодарю вас за оперативную и высокопрофессиональную работу над Проектом, который является для Клиента приоритетным – теперь, получив Заказ, он просто счастлив… а значит, счастливы и мы. Головной офис тоже тащится. Со своей стороны прошу вас – это особенно актуально во времена кризиса – относиться к любому Проекту также слаженно, потому что процесс реанимации Клиента в настоящее время практически невыполним…». Что это, что за бред, удивляется Сана, а я замечаю, что у нее нет вопросительных интонаций, совсем нет: ну, я же говорила, РА⁴ – это не только бог Солнца и, вспоминая о работке, отворачиваюсь. Не молчи (Сана звенит моими браслетами), это невыносимо – и я не молчу, не молчу больше: помнишь песочное пирожное? ну, то самое, с тонкой прослойкой из повидла? с розовыми и салатовыми розочками сверху?.. помнишь, нет?..

На плотной серой бумаге остаются жирные пятна и крошки; бумага остается на столике кафетерия, которого давным-давно нет, как нет давным-давно и крашеной деревянной будки с толстухой-мороженщицей, кутающейся в пуховый платок: пальто туго натянуто на барабан ее живота; белый халат, накинутый сверху, подпоясан длинным шарфом. Что мне мороженое! Книжный-то яд там, через дорогу – и зачем от кафетерия сворачивали? «Купи книжку! Купи-и-и!» – «Это для больших, тебе такую не надо!» – «Я большая, большая, мне надо, надо! Купи-и-и!» – «А куклу? Ты же куклу хотела…» – «Книжку хочу! Кни-и-ижку! Ы-ы-ы-ы-ы!»

Мне покупают книжку. Я, четырехлетняя, втягиваю вкуснейший в мире запах – запах свежайшей типографской краски. Я. Совершенно. Абсолютно. Счастлива.

Я помню, Сана: зеленые Чехов, Тургенев, Куприн, Гюго. Голубоватый Толстой. Грязно-бордовый Ромен Роллан. Коричневые Бальзак и Пушкин. Шоколадный Драйзер. Серо-синий Жюль Верн. Радужная «Библиотека приключений». Пестрая «Тысяча и одна ночь». Оранжевый Майн Рид. Черный Достоевский. Красноватые, вечно пыльные, Ленин и Сталин на верхотуре. Я пробираюсь в «темную» комнату и листаю Мопассана. Мне шесть лет. Мне нравится имя Клотильда… А еще – еще четырехтомник «Удивительная Африка»: чтобы достать его, я должна встать на скамейку и дотянуться до самой последней, упирающейся в потолок, полки. Видишь? Встаю. Дотягиваюсь. Видишь, нет?.. Первый намек на эротику: черные тетки с раскрашенными грудями и проколотыми носами – любопытно. А внизу – тоска: Лермонтов – великий русский поэт… Захлопнув учебник, я натыкаюсь на «Мои университеты»: первый намек на порнографию – студенческие «забавы», скользящая по мыльному полу проститутка и пр. и пр. Скучная история, поэтому сначала так – все спят, а ты, повесив шкурку на спинку стула, слоняешься из угла в угол, или: долго вертишь в руках карандаш, не зная, что делать с ним, а потом, словно опомнившись…

Бумага в клетку, бумага-тюрьмага: главное – не думать, зачем, не то не выйдет. Мне купили, Сана, здоровенную тетрадь – сначала коричневую, потом черную – куда я, вместо того чтобы бегать во дворе «как все нормальные дети», записывала крупным «взрослым» почерком «шедевры» собственного изготовления да переписывала стихи и афоризмы из настенного отрывного календаря… Когда же я пыталась поймать несуществующим сачком в т о р о й в о з д у х, меня накрывало, и я засыпала, не понимая еще, что с этой-то самой тетрадью и увязнет мой к о г о т о к в том, чему нет названия. Что именно благодаря ей, тетради, я на самом деле попаду в место, которого нет ни на одной карте. Что буквы, не имеющие ни цвета, ни пола, никогда не будут бесцветными или бесполыми: да вот же они, вот, видишь? Из них слеплены и гимнаст, и мороженщица… да ты как будто онемела!

…тем временем на Никольской улице бродячие обезьяны отобрали у семилетнего мальчика бутылку воды, экс-президент потребовал сажать в тюрьмы за контрабанду, General Motors официально объявила о банкротстве, Ким Чен Ир назначил преемником третьего сына – Ким Чен Уна, на станции столичного метро «Полянка» упал на рельсы человек, ТОФ начал готовить новый отряд кораблей для борьбы с пиратами, самолет, не подав ни одного тревожного сигнала, растворился в воздухе, пропав над Атлантикой, пьяный машинист погиб, выпав из кабину на ходу, последняя пассажирка «Титаника» Миллвина Дин скончалась, английские дети назвали Stinking Bishop самым вонючим сыром Великобритании, в Витебске по причине «потери интереса к жизни» с девятого этажа сбросились две девушки, пьяный в дым слесарь разбил тачку известного шансонье, пассажиры подожгли станцию из-за нового расписания, боевики-талибы захватили в заложники четыреста человек на территории Пакистана, пенсионеры-космоэнергеты вышли с духовным маршем протеста, а археологи-любители нашли в Ла-Манше лохнесское чудовище по кличке Плезиозавр – что ж! Самое время поинтересоваться, как там Плохиш, думаю я, забыв, что озвучивать мысли вовсе не обязательно: Сана знает обо мне все, абсолютно все… ну или почти. Она поднимает брови: почему ты спрашиваешь? Я пожимаю плечами: вроде бы этот постаревший ребенок – герой твоего роман[c]а… Какая пошлость, кричит Сана, ты заварила эту кашу, а теперь мечтаешь свалить все на персонажа! А ведь это я, я писала тобой… я заставляла твои пальчики бегать по клавиатуре, приказывала с и д е т ь – и ты покорялась, всегда покорялась, как последняя шлюха!.. Неужто ты и впрямь думала, будто я – одна из твоих heroИнек? Девочка становится интересной, если ее как следует завести, думаю я, и неуверенно касаюсь руки Саны (жвачные находят наши жесты фривольными: жвачные никак не могут понять, «откуда близняшки»), и вот тут-то меня по-настоящему бьет током – Сана живая. Может, моя рука и бумажная, но ее-то уж точно из плоти и крови! Это я, я писала тобой, талдычит она, я провоцировала тебя, заставляла усомниться в собственной силе!

Радикальная инъекция, качаю головой я, рассматривая ее четкие, будто из камня высеченные, формы: на Сане совсем нет одежды.

Не холодно?..

Насытиться флиртом до тошноты – вот целое искусство, смеется она и, видя, что меня тошнит, довольно правдоподобно имитирует сочувствие: скажи, а ведь у тебя тоже, тоже был свой Плохиш? У к а ж д о г о был с в о й, дура! – я бегу к раковине, меня выворачивает: о н и в таких случаях советуют представлять комнату…

Знаю: за щеколдой ничего не значащих слов, в трупохранилищах мыслей, прячутся струпья чудес – там, где сухой остаток льда сердечного превращается в жар Знания, там, где нет страха перед высоковольтными чувствами, где лучевая «болезнь» любви излечивает Осмелившегося, мне лжет один лишь элегантный диктатор: для той, чье выжжено тавро железом в глубине души⁵… Убей Плохиша, говорит вдруг Сана, протягивая мне букварь, к чему эта псевдоромантика? Я устала, я не могу больше его ждать… Бензин, мазут, битум, керосин, газойль – на каком топливе работает сердечная мышца? Откуда берется Сила?.. Думаешь, ее из Brent’a c Urals’ом выкачать можно? 97 и 95 баксов за баррель, если не в курсе… «Наша миссия – сделать процесс изготовления самогона на даче и дома максимально удобным для конечного благополучателя» – уверяет меня реклама, заглушая голос Саны, а я смотрю, как змеятся азбуки в длинных ее пальцах: мне кажется, сами ее пальцы превращаются в змей… Я мотаю головой и отхожу в сторону: ты с ума сошла. Да и как? Я не могу, он ни в чем, в сущности, не виноват… Плохиш – это просто явление, явление природы: как дождь косой – ну, или там, как снег, как град: идет себе… мимо проходит… Сначала намочит, потом застудит, а то и жаром обдаст… за жар этот всё на свете прощаешь… Да можно ли до смерти-то обижаться?.. Ne pizdi, bud’ tak lubezna, насвистывает Сана транслитом. Все просто: Аз, Буки, Веди… выжги его Глаголом! Глаголом можно только сердца, а у него и сердца-то нет, отказываюсь я и, не подозревая, что уже слишком поздно, зажимаю нос: окутавший Софийскую набережную дым довольно едкий.

Кукол жгут, говорит бесстрастно Сана и закрывает глаза фантому Плохиша (пожалуй, ему даже к лицу этот резиновый макинтош) муаровым своим платьем⁶. Кукол?.. Внутри что-то обрывается: боммм, боммм, не чуя под собой ног, я бегу на крик, плохо заглушаемый колокольным звоном: боммм, боммм… Голубоглазая марионетка в черном парике делает прощальный книксен и садится в ландолет: о, как изысканно ее платье, как лазорева тальма! Вы такая эстетная, говорю я ей, вы такая изящная, и замираю – да это же мумия Хатшепсут, черт бы ее подрал: о, сколько у нее масок, что делать с ними?.. Вот и горит, горит ш к у р к а – о, теперь я догоняю, что значит без кожи! Да ты спой, спой, машет рукой Сана, перед тем как исчезнуть в языках пламени, легче будет: любое переживание, в сущности, бессмысленно… Что – спой?.. – я хватаюсь за сердце. Что-что, роман[c], дурында! Рома-ан[c]!.. «Но кого же в любовники? И найдется ли пара Вам?» – слабо?.. Или пунктуального соблюдения дедлайнов желаешь? Обеспокоенные покупатели часто обращаются в компанию «Hyi» с вопросом, не снизится ли производительность стирки из-за того, что отверстия в барабане уменьшены на сорок три процента: проведя тщательные испытания, сотрудники компании «Hyi» с гордостью сообщают, что барабан стиральной машины «Zvezdets» не только отлично очищает ткань, не повреждая ее, но и сохраняет высокую производительность стирки…

Тут-то я и запела:

весна, весна на улице,
бомжи в метро целуются,
бомжи в метро целуются,
а мы с тобой молчим.

весна, весна беснуется,
бомжи – и те целуются,
целуются-милуются
без всяких без причин!..

а мы немного н е р в н ы е…
наверное, наверное, растаем: уличим,
как снег кислотный мартовский
совсем уже поп-артовский
прошепчет вдруг: «Чилим!»

весна, весна на улице:
бомжи весь день целуются –
вот средство от морщин…

а мы такие с’ н е ж н ы е,
смущенные, безбрежные –
на крыльях их летим… ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ
___________________________

1 Зд.: ззаметки, записки (румынск.)
2 Десятибалльная шкала относительной твердости минералов (от талька до алмаза).
3 Б. Виан.
4 Рекламное агентство.
5 Томас Уайетт.
6 Зд. и далее – см. «Кэнзели» Северянина.

На Главную блог-книги СПЕРМАТОЗОИДЫ