НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

Собственно, за пивом в тот первый день был отправлен один Кухмистер, а я пошёл с ним лишь потому, что собираться он стал словно бы с давно привычной в таких случаях покорностью, и мне было его немного жаль.

Кроме этого, мне, конечно же, хотелось побыстрее выпить холодного пива, почувствовать счастливое растворение тяжёлой пульсирующей боли в голове и сделать это почему-то именно в подвале бара, в грязи, среди хмурых утренних рож.

На улице было прохладно, многие уже надели курточки, хотя лето по календарю ещё не закончилось. Мы с Кухмистером как-то очень хорошо и ненатянуто и говорили, и молчали по дороге в бар, помахивая поделёнными между собой бидонами, а в баре встретили вчерашнего актёра, друга Высоцкого, который с видом заговорщика сообщил нам что-то о своих вчерашних дома приключениях (он жил неподалёку), во время рассказа принимая меня безоговорочно за своего.

В баре я и почувствовал окончательно, что вот теперь, с этого момента, мне будет удаваться всё. Так оно и оказалось.

Несколько дней мы пили по-чёрному в квартире Любовь Николаевны, почти никуда не выходя. Я порывался съездить в Переделкино за деньгами, но Люба меня не отпускала и правильно делала, на пьяном лице моём лежала как бы печать первобытного счастья, и с таким лицом, конечно, не следует ездить в электричках. С Кухмистером мы подружились, так что через сутки приблизительно уже и жить вроде бы друг без друга не могли.

— Может, вам и постелить вместе? — спрашивала, немного ревнуя, Люба.

Несколько раз приходил Савельев, каждый раз всё более пьяный и мрачный. Я видел, что на его лице, в тяжелеющих морщинах и красных от водки и бессонницы глазах, с каждым разом всё больше углублялось выражение не то чтобы горя, а скорее страдания от какой-то тяжёлой и безысходной страсти. Казалось, ему нужно пустить дурную кровь, чтобы хоть как-то облегчить мучения. Это было очень по-купечески и очень по-сибирски, и я сопереживал Савельеву, но лишь отчасти. Во-первых, эта страсть его была, по-видимому, в то время для меня слишком взрослой, и я не мог понять её в полной мере, но главное, пожалуй, было в том, что безоглядный разгул, в который я с таким упоением вдруг окунулся, как бы смывал с меня не только все те ограничения и правила, которым я старался следовать последние год-два, но и вообще всякие правила и ограничения.

Я совершенно не думал о том, чем всё это закончится и к чему приведёт.

Кроме Савельева, ходили и другие люди, в основном пьющие. Так как из-за меня Люба некоторое время никуда не выходила, то все нужные встречи происходили у неё в квартире, куда она тех, кто ей был нужен, и приглашала.

Меня удивляли её стойкость и даже мужественность, с которыми она, преодолевая соблазн полностью раствориться в пьянстве и будуарном времяпровождении, мгновенно вся собиралась и довольно толково говорила с приходящими о каких-то издательских делах. В то время как раз начинали появляться первые частные издательства, приносящие большие доходы. Имела такое издательство и Любовь Николаевна, и так как я всё время находился при ней, то свёл большое количество знакомств с так называемыми “нужными” людьми, которые чуть ли не наперебой предлагали мне участвовать в разнообразных проектах от литературы. Лёгкость, с которой у меня устанавливались отношения с этими новыми полезными знакомыми, объяснялась не столько моей близостью к Любовь Николаевне, пользовавшейся тогда необыкновенным авторитетом и, скажем так, спросом, а скорее той свободой и естественной напористостью в общении, которые вдруг всплыли на поверхность моего характера. Свободу же эту давали мне алкоголь и совмещавшееся с ним замечательное чувство полёта с отказавшими тормозами, лишённое даже самой малой примеси страха или тревоги.

Это, с каждым днём и даже, может быть, часом, внутреннее усиливающееся (и, вне всякого сомнения, притягательно действующее) ощущение безвозвратного и гибельного полёта в неизвестность, чувствовалось, конечно же, и окружающими, и в первую очередь Любой, которая привязывалась ко мне всё больше и больше. Она восторженно смеялась моим бесконечным “свеженьким” шуточкам и с удовольствием слушала разнообразные истории, которые я рассказывал ей и Кухмистеру, и иногда, на бис, кому-либо из гостей.

Я вдруг превратился в настоящего мастера разговорного жанра, чего, если честно, никак не ожидал от себя. Довольно остроумный Кухмистер, ушедший теперь на второй план, даже начал дуться и однажды, пощипывая гитару (он только что верно и музыкально спел какую-то приятную песенку на свои собственные стихи, в которых очень часто повторялось слово “медь”), — пощипывая в углу комнаты гитару и то опуская глаза к струнам, то взглядывая на меня, процитировал с некоторым вызовом: “Кто хорошо рассказывает, тот плохо пишет”. Я задумался над этими словами.

Савельев печатал мой рассказ про кошек, которые не смеются, в коллективном сборнике экспериментальной прозы, носившем название “Квартал 007″. Он втиснул этот рассказец в сборник в самый последний и почти уже невозможный момент.

Несмотря на всё моё тогдашнее безумное как бы легкомыслие, мне не нравилось, что Савельев помогает мне, но Люба сказала:

— Молчи и не морочь себе голову. Как я скажу, так Петрович и сделает. Надо будет, он и книжку стотысячным тиражом выпустит. Как я ему скажу, так и будет.

Я засмеялся, когда она назвала его Петровичем, потому что это я так придумал называть его, пугая по ночам Любу, когда слышался какой-либо шум за дверями, это, мол, Петрович идёт, и ночью она сама, целуя меня, смеялась над несчастным Савельевым.

— А ты не смейся над ним, — сказала она вдруг. — Он не заслужил этого… Доживи до его лет. Он, между прочим, изумительно остроумен, тебе просто не приходилось с ним так общаться. Ему нужно выпить, только не очень много. Важно не перебрать, попасть в точку, чтобы появился кураж. А когда у Валерия Петровича кураж — он становится изумительно, божественно… Да! Божественно остроумен… За это я его и полюбила. За это я и Кухмистера люблю. А ты над ними не смейся… До Кухмистера тебе не дотянуться. Он труженик. Пропьёт неделю, потом закроется и будет писать и писать. А ты так не сможешь.

— Откуда ты знаешь? — спросил я её.

— Знаю, — ответила она. — Ты очень хорош, но такого романа, как Кухмистер, ты не напишешь. Помяни моё слово — лет через пять-десять ты вообще уже ничего не сможешь написать, разве что сборник рецептов, как лучше похмелиться… Замечательная, кстати, могла бы получиться книжка. Сама бы такую написала, было бы время. Под названием “Тысяча способов борьбы с похмельем”… Напишешь, а я напечатаю, если не забудешь меня. Разлетится… Идею — дарю! И название дарю. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ