НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

В Переделкино к нам в окошко влетел стриж, ударившись с разлёту о старый полированный шкаф.

Я выскочил из-под простыни, натянул брюки и с болтающимся, незастёгнутым ремнём стал ловить оглушённого стрижа, который заметался по комнате, по-видимому, готовясь подняться в воздух и насмерть разбиться об оконное стекло.

Накинув на него полотенце, я наконец поймал его и взял в руки. Стриж был невероятно горячий, как будто весь состоял из летучего оперённого сердца, у меня тоже колотилось сердце, я почему-то сильно испугался, когда он влетел в форточку, и так мы со стрижом некоторое время словно бы держали друг друга.

Затем я выставил руку — с горячей маленькой птицей в ней — в окно и, выпуская птицу, разжал пальцы с такой внезапной тоской и таким озарением неожиданной и непонятно к чему относящейся любви, что по позвоночнику пробежал как бы сильный ток, и я весь выпрямился и внутренне подтянулся, чтобы лучше соответствовать той непостижимой, далёкой и никому, кроме меня, не слышной музыке, которая вдруг прозвучала.

Я присел на краешек кровати.

Ирина приподнялась на локте, обкрутивши простынёй свою полную и мягкую грудь.

— Как я испугалась, — сказала она, улыбаясь и почему-то со слезами на глазах. — Он, как дьяволёнок, сюда ворвался. Летучий дьяволёнок. И разве стрижи уже не улетели?

“Странно, всё очень странно!” — с каким-то упоением повторял я про себя, думая о том, что прошли уже годы (а это взрослое ощущение прошедших лет было совсем новым, почти никогда ещё не испытанным), и все эти годы я помнил Ирину и вроде бы знал её когда-то, а получается, совсем и не знал, однако теперь вижу, что знал, и знал правильно, точно, но как-то без деталей, не до конца, как будто она была у меня всё это время как отснятая, но непроявленная плёнка, а теперь я её проявил. И многое, многое другое пронеслось в эти мгновения по моим жилам и в моём мозгу — ощущение на теле запылённой, жаркой солдатской гимнастёрки и резь в плече от ребра чёрного и квадратного в сечении танкового пулемёта; реденький приморский лес и медведь, почему-то тоже очень чёрный, уходящий от меня, оглядываясь и блестя жёсткими отшлифованными подушечками своих страшных кривых лап, и моё ощущение тошноты при виде этих чёрных мозолистых подушечек; безумно весёлое лицо Портянского, под крики дерущихся поднимающего меня с пола пивбара, залитого пролитым пивом и усыпанного осколками посуды…

“Всё это я! Это очень странно и это очень хорошо”.

— Ты меня видишь? — спросил я, вглядываясь в близорукие глаза Ирины и делая серьёзное лицо. — И как ты могла рассмотреть такую маленькую птичку?

— Я ещё не совсем слепая, — ответила она. — А может быть, я вообще притворяюсь и очки ношу для притворства? А? Я всё-таки почти шпионка.

Ирина засмеялась. Ей нужно было уже уходить, наваливались сумерки.

Я проводил её на электричку.

…Сюда, в мой домик в Переделкино, мы приехали на такси. Вышли из кафе, сели и поехали. Переезд был закрыт, и мы рассчитались с таксистом у шлагбаума, рядом с той телефонной будкой, из которой я утром звонил на работу Ирине. Мы перешли через пути и дальше шли не наперерез через поле, как обычно ходил я, а немного вокруг, мимо пруда с торчащим посередине из воды огромным тракторным колесом и дикими утками, скользящими по поверхности и пускающими за собой, как маленькие бесшумные катера, расходящиеся струистые следы, переливающиеся под ярким солнцем. Мы остановились возле пруда. На пруд было больно и жарко смотреть. Я осторожно снял с Ирины её золотистые очки и поцеловал её, она ответила мне с какой-то очень сильной и неудержимой тоской…

Теперь, по дороге на электричку, она снова замедлила шаг у этого пруда, с таинственно на этот раз, в сумерках, выглядывающим из воды колесом.

— Я тебя найду, — отважно сказала она. — Вернусь и найду. Ты мне нужен. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ