НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

С момента моего нравственного падения с высоты тридцати сантиметров на дне рождения Асланова до той минуты, когда я обрушил свою внезапную любовь на Елену, чудесно, словно из радужной пены похмелий, появившуюся вдруг в общаге, прошло около недели, во всяком случае, ненамного больше. Однако за это время произошло невероятное количество событий и происшествий. Если выстроить их по степени важности, то на первом месте, конечно же, будет моё роковое переселение в общагу, в комнату (поначалу) Ромы и Серёжи Деникина. Затем — следует разгром моего рассказа, несколько почему-то для меня неожиданный, несмотря на то, что я хорошо знал литинститутский обычай никогда ничего безоговорочно не хвалить. Третье по важности место по праву занимает молниеносный, незавершённый и въевшийся в сердце именно из-за своей незавершённости роман с Асей Дубельт…

Кроме этого, я сделал визит Любовь Николаевне, явившись к ней с цветами, прямоугольным джином, свиной шейкой, запечённой в фольге (в точности такой, какую мы с Любой покупали в августе в соседнем кафе), и лысым Ромой, мгновенно затмившим меня своим фонтанирующим остроумием. За тот вечер, что мы провели у неё, Люба совсем сорвала себе голос, — громко и непрерывно смеясь всему, что бы ни сказал Рома, причём делая это с выражением какого-то радостного облегчения, как человек, долгое время мучительно пытавшийся найти или вспомнить какую-нибудь очень нужную вещь и вдруг, наконец, её нашедший или вспомнивший. Мы остались на ночь. Рома спал на нежно-зелёном диване, я — в алькове, из которого меня тем не менее вытолкали утром, требуя, чтобы я сходил за пивом. И совершенно так же, как когда-то я шёл с Кухмистером, Рома хотел идти со мной, чтобы поддержать меня морально, но я отказался и отправился в пивную в одиночестве, а вернувшись оттуда и похмелясь, ушёл на поиски своей трудовой книжки. Рома вернулся в общежитие дня через три. Безволосое лицо его нехорошо зеленело, и он всё время напевал песенку: “Позвони мне, позвони… телефон моз-га!”. Этот “телефон мозга” тоже, кстати, был навеян Роме “Наутилусом”, необыкновенно в тот сезон популярным, у которого в одной из песен были слова “мать учит наизусть телефон морр-га”.

Трудовая книжка, о которой я вдруг вспомнил у Любы, должна была находиться у альбиноса Иванова, лжеписателя, занимавшего какой-то пост в Союзе писателей и обещавшего когда-то (у Любы же) устроить мне синекуру. Теперь я решил плюнуть на синекуру и на Иванова и забрать документ, но Иванов трудовую книжку потерял, утверждая, что её украли у него из машины вместе с его сумкой, и успокаивая меня тем, что всё равно такой трудовой, как у меня, место было в музее, а совсем не в отделе кадров.

В общежитии я случайно переспал с Катей, студенткой дневного отделения, каким-то образом оказавшейся в компании заочников-пятикурсников. Произошло это из-за того, что на протяжении приблизительно двух часов эта мелко завитая девушка, почти не отрываясь, в упор разглядывала меня через уставленный бутылками стол, и я ошибочно истолковал этот взгляд как настойчивый призыв, не зная тогда, что Катя из-за своей близорукости и некоторых особенностей её расшатанной нервной системы, разглядывала таким образом всех без исключения незнакомых ей людей.

За эти дни вышли все мои деньги, заработанные как бы в другой какой-то жизни, совсем теперь, казалось бы, забытой. (Но это было не так — в душе всё-таки оставался твёрдый отпечаток многомесячных странствий, мучительных размышлений и тяжёлого труда, а бури последних событий шли поверху, как будто над неким скалистым грунтом, присутствие которого всегда мною подспудно ощущалось. Тектонические сдвиги были, очевидно, ещё впереди.)

Последние сто или двести рублей — ещё до того, как я начал продавать свои вещи, занимать и так далее — я растратил за два дня с Настоящей Писательницей.

Именно так я про себя называл Асю Дубельт, неизвестно откуда возникшую и поселившуюся в общаге на третьем этаже прямо напротив комнаты Асланова. Ничего из написанного Асей (или Агнессой — её полное имя) я не читал и пишу теперь “Настоящая Писательница” с больших букв не для того, чтобы отметить какой-то редкостный художественный дар этой женщины, а потому, что именно это, как бы особое звание Аси, наиболее точно определяет её тогдашнее положение в институте и общаге и отношение к ней других студентов, из которых в то время никто — ни Петухов с радио “Свобода”, ни Кобрин со своими зарубежными премиями — не занимал столь видного и столь прочного своей свежестью места в так называемом литературном процессе. В то время её печатало сразу несколько лучших толстых журналов, к чему она относилась с лёгкостью и уверенностью профессионала, нисколько, в отличие от подавляющего большинства литинститутовцев, не манерничая и не играя в литературу.

Настоящая Писательница приехала из Риги, где ещё совсем недавно работала врачом-кардиологом. Институт она закончила летом, но ей с удовольствием позволяли останавливаться в общежитии. Она была какой-то известной русско-немецкой дворянской фамилии, при этом имея поразительное внешнее сходство с определённым типом чисто еврейских женщин, которых я много знал до этого. Настоящая Писательница, или всё же Ася, вся была чёрненькая, какая-то едкая, с небольшими мягкими усиками над верхней узкой губой и с точными, хирургически решительными жестами. Она была некрасива, но очень умна и зажигательна.

“Не понимаю, зачем вы пьёте, — говорила она. — Я и так себя всё время чувствую, как пьяная, а что если я ещё и выпью?”

Пригубив портвейна, она пела и хохотала, залезла на тумбочку и удивительным голосом спела “Хава нагилу”, зная, по-видимому, все слова этой песни, что было немного странно для русско-немецкой дворянки; затем сразила меня точным пением (всё с той же тумбочки) отрывков из симфонических произведений старых классиков, а выпив стакан вина до дна, потребовала отвезти её в розарий на ВДНХ, по дороге из которого в метро провалилась левой ногой между вагоном и платформой, откуда я, услышав крики растерявшихся москвичей и гостей столицы, вырвал её, успев подбежать в тот момент, когда поезд уже начинал двигаться.

В общем, к вечеру я уже был влюблён в Асю, будучи очарован её пением, умом, в какой-то степени — положением в литературном обществе; её невероятной энергичностью; а также — словно бы в благодарность за ту заинтересованность мною, которой она не пыталась скрыть. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ