НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

Тагир в своё время поступал в литинститут как переводчик, потом его отчислили и после этого восстановили в семинар прозы, а в тот февраль он снова был отчислен, и снова творческий руководитель — или, как часто говорили, “мастер” (удивительно, кстати, фальшивое слово) — добивался в ректорате его восстановления.

Тагир был, по мнению его мастера, очень известного в то время писателя, необыкновенно талантлив. Он писал удивительной красоты сказки удивительно простым (и при этом наполненным замечательной на вкус старомодностью) русским языком.

Он был весел, подвижен и обуреваем многочисленными страстями.

Раз в несколько месяцев (естественно, после хорошего запоя) с ним случались припадки неудержимой злобы и мстительности, за которыми, как правило, и следовало его очередное отчисление из института.

В состоянии такого припадка он, наводя страх на местное население, носился по этажу, выламывал двери, довольно ловко и хлёстко бил по зубам, сопровождая всё это дикими криками, которые, наверное, здорово звучали бы в каком-нибудь ущелье.

Однажды, пытаясь утихомирить Тагира в один из приступов подобного буйства, я стал свидетелем следующей сцены…

На моём курсе училась красивая полногрудая девушка с густыми русыми волосами, распущенными по плечам, и немного детскими повадками “фифы” — высокомерными и вертлявыми одновременно. Звали её Ира Светлова.

В начале сессии Иру привозила в институт мама, а в конце — мама приезжала, чтобы забрать её. Ира была круглой отличницей, обладала великолепной памятью и завидной работоспособностью, но вместе с тем и одной нехорошей чертой характера, чем-то вроде болезненной склонности к доносительству. Чего она добивалась, исправно докладывая по инстанциям обо всём, что видела и слышала в общаге, я не знал, как не знал, например, зачем она в дорогой пушистой шубке ложилась на грязный пол институтской библиотеки. Как-то раз, весной или осенью, точно не помню, помню только, что на улице было очень грязно, я стоял в очереди в библиотеке, расположенной в подвале института. Ира Светлова крутилась в тесной толпе у каталогов. Она выдвигала и задвигала ящики с карточками, опускаясь всё ниже и ниже, и когда ей, по-видимому, стало неудобно наклоняться к самым нижним из ящиков, она улеглась на полу под грязными ногами очереди и, словно бы успокоившись, с безмятежным видом стала рассматривать карточки выдвинутого ящика, который, между прочим, можно было просто вынуть и просмотреть на столе, подоконнике или деревянном библиотечном прилавке.

В общежитии обычно она одна занимала всю комнату, о чём, если я не ошибаюсь, её мама заранее договаривалась с комендантом. Портянский рассказывал, как однажды ворвался к ней ночью и обнаружил её лежащей поверх простыни абсолютно голой. Поражённый видом её тела, он, конечно же, тут же на неё набросился, но она, как говорит Портянский, даже не шевельнулась, а спокойным ровным голосом сказала: “Дима, уйди, пожалуйста, а то я расскажу всё декану”. Портянский сдался не сразу, а только тогда, когда понял, что имеет дело с кем-то вроде мёртвой панночки из “Вия”, и долго ещё хохотал в коридорах, говоря, что он понимает всё: и то, что она мёртвая, и то, что спит голая, не понимает же только одного — отчего она не укрывается?..

Тагир носился по коридору, и чуть ли не по всей общаге разносились его звонкие злобные крики и довольно красивое безумное рычание. В такие минуты он, по всей видимости, желал расквитаться не только с какими-нибудь обидчиками (хотя — кто его мог обидеть?), а скорее, пожалуй, со своей собственной принадлежностью к сообществу неполноценных окололитературных людей, всякого рода калек, наделённых, как правило, непомерной заносчивостью. Возможно, он хотел восстановить хотя бы на мгновение безумную справедливость силы, гибкости и красоты.

Короче, в тот раз, когда я вышел, намереваясь успокоить его, Тагир, немного приседая и озираясь, взмахивал посреди коридора своими густо-волнистыми тёмными волосами, в двух метрах от него (секунду назад раздался звук пощёчины) держался рукой за лицо здоровенный толстяк в очках, а мимо — в белом плаще, затянутом пояском на талии, с распущенными волосами и сумочкой через плечо шла куда-то по делам Ира Светлова. Со своими вертлявостью и высокомерностью она, оглянувшись, что-то сказала Тагиру. Тагир с ненавистью, очень страшным голосом, крикнул ей что-то в ответ.

— Тагир! — позвал я, делая шаг в его сторону.

Но тут Ира, оглянувшись ещё раз, молча смерила Тагира взглядом колониальной леди, и Тагир в ответ на этот взгляд пролетел мимо меня и с непостижимой быстротой ударил Иру ногой в её белый, с милыми женскими складочками приталенного плаща, зад. Удар был такой силы, что сумочка слетела с плеча Иры и упала на пол. Тагир кинулся назад к толстяку, не успевшему отступить, я кинулся к Тагиру, и когда я снова взглянул на Светлову, она всё ещё была в коридоре.

Она подняла свою сумочку и взяла её в руки, и неуверенными шагами слепого медленно двигалась к выходу из коридорного крыла в сторону лестницы. Она так безудержно рыдала, что её новенькая, мамой, очевидно, купленная, сумочка, вываливалась из её как бы ослепших рук, она поднимала сумочку и снова роняла её, пока не добралась наконец до лестницы и не исчезла за поворотом коридора.

…А ещё я очень хорошо помню — и пусть это будет гимном литинституту эпохи очередного русского декаданса — как Тагир в полном одиночестве сидел почему-то на корточках в углу лестничной площадки пятого этажа и держался руками за голову. На пятом этаже на стенке висел телефон-автомат, и обычно у него стояла очередь, но в тот раз не было ни души. Тагир, забившись в уголок, спиной к дверям в запертый читальный зал, в свежей рубашке и с чисто вымытыми тёмно-гнедыми своими волосами, сидел на корточках и, очень может быть, ждал кого-то.

— Тагир, — подошёл я к нему не удержавшись.

В тот момент я был с сильного похмелья — всё раздражало, мучило и пугало меня больше обыкновенного. И всё-таки я зачем-то подошёл к нему и сказал:

— Тагир…

Он поднял голову. Лицо его было бледно-голубым, а глаза — чёрными от огромных зрачков. Белки глаз были в розовых прожилках, вероятно, он недавно курил анашу. Выглядел он нечеловечески трезвым, как бывает в течение нескольких неожиданных мгновений трезв допившийся до последних чёртиков.

— Куда-то катишься? — мрачно спросил он меня. — А куда?

Я хотел было что-то сказать ему, но он вдруг весь раздвинулся сумасшедшей улыбкой.

— А я колобок! — с глуховатым звоном в голосе произнёс он. — Мы все колобки! Катимся куда уклон.

После этого он закинул голову и с невыразимой мелодичностью тона залился смехом, в котором звучало непонятное счастье, слитое с далёкими сожалением и угрозой.

Я ушёл. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ