НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

Ваня Беленький сидел на кровати напротив и выглядел, как и всегда почти, неисправимо счастливым.

Я поглядел на него, приподнимая голову и уперев при этом подбородок в грудь, — он сидел на кровати в наглухо застёгнутом пальто.

Пальто Ваня носил длинное, серое, в ёлочку, воротник непременно был поднят, и в этом пальто Беленький (со своей светлой бородкой, длинными волосами на прямой пробор и какой-то мягкой небрежностью в чертах лица) напоминал голодного петербургского профессора или поэта времён гражданской войны, которая грязью и кровью всё ставила и ставила жирную точку в конце эпохи декаданса, подобно нервному учителю, давящему на точке крошащийся о доску мел, и всё не успокаивающемуся, а с силой поворачивающему его то по часовой, то против часовой стрелки.

Такие длинные пальто были тогда ещё у нескольких человек в институте, например, у Черноспинкина и у некоего Олега, умного и физически красивого юноши с обворожительно-лживой улыбкой, человека нисколько не интересного из-за своей расчётливости и постоянной занятости собственной персоной, и при этом, как ни странно, спившегося раньше других и канувшего неизвестно куда.

Эти пальто скрывали недостатки гардероба, иногда ужасающие, и вместе с тем придавали всему облику одетых в них что-то страдательное, какой-то оттенок надломленного аристократизма, так что совсем другой смысл обретали и небритые щёки, и фингал под глазом, и отсутствие, как, скажем, у Черноспинкина, нескольких передних зубов.

В ту осень и зиму, в те страшные, но и удивительные, дни моей жизни я уже начинал мечтать о таком декадентском пальто и только значительно позже понял, что вместе с чужими одеждами чуть было не надел на себя и чужую жизнь.

— У вас, что, Куликовская битва здесь произошла? — повторил Беленький. — Всё перевёрнуто и два трупа — русский и татарин.

Бледные глаза Вани уже стояли немножко домиком, из чего я заключил, что он успел хорошенько похмелиться.

Не поворачивая головы, я скосил глаза влево, туда, куда смотрел Ваня. Слева, раскинув руки, лежал с открытым ртом белый, как стенка, Азамат.

Двигая глазными яблоками, я чувствовал такую боль в глазницах, как будто воспалились каждое нервное окончание и каждая жилка, которыми глаза прикреплялись к голове. Я принял вертикальное положение, то есть сел. Руки ходуном заходили в локтях. Пытаясь унять эти жуткие самопроизвольные движения рук, я поглядел ещё раз на Азамата и вокруг — на комнату. Азамат (и это меня немного кольнуло) лежал, с близнецовой точностью повторяя все изломы моего тела, секунду назад лежавшего рядом, все те изломы, которые, трясясь, я продолжал ощущать болью в суставах и позвоночнике.

В комнате стоял ужасный даже по литинститутским меркам разгром. Тумбочки были перевёрнуты, ящик, вылетевший из одной из них, валялся в дальнем углу; письменный стол с коричневой полировкой весь был разбит на части, как будто его ломали молотом, тетрадки и другая бедная начинка стола, мятые и чёрт знает во что выпачканные, валялись тут же; всюду стояло и под разными углами лежало множество разнообразных бутылок, словно в комнате человек десять одновременно играли в бутылочку и вдруг одновременно выскочили в коридор. Кобрина не было.

Из сумки, стоявшей у него между ног, Ваня, звякнув, достал бутылку пива, сдёрнул с неё крышку, ободрав при этом ещё больше край перевёрнутой на бок тумбочки, и протянул бутылку мне. Я взял её, тут же пролив часть пива на пол и на брюки. Бутылка была очень холодной, почти ледяной.

Я запрокинул голову, чуть было не потеряв при этом движении сознание, и сделал несколько очень больших и жадных спасительных глотков. Пиво было омерзительнейшего вкуса, но это был вкус не пива, а той гадости, которую оно смывало внутрь с моего рта и глотки. От холодных пузырьков горло свело режущей спазмой, я потёр горло рукой и допил пиво.

Затем я, осторожно наклоняясь, поставил йодисто-коричневую бутылку на пол, и пена в ней медленно сползла ко дну, шевелясь, вспучиваясь и оседая.

— Живой? — кивнул я в сторону Азамата.

— Живой! Перенимает, собака, русские привычки — оставаться после пьянки в живых, — засмеялся Беленький.

За окном было светло и мутно.

— Где Кобрин? — спросил я, обеими руками приглаживая волосы и заодно сильно потирая голову, как будто эти потирания могли чем-то помочь. — И сколько времени?

“Какой сейчас день? И где мы?” — хотел ещё спросить я, но побоялся, что не выдержу сразу столько ответов. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ