НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

Лиза впустила меня.

Она была одна, черноволосая толстуха запропастилась куда-то.

На верёвочке, протянутой между встроенными шкафами, висели какие-то стираные вещички, бельё, и среди них запомнившаяся мне тёмно-розовая ночная сорочка с фабричной выделки кружевами на вырезе и по рукавам.

Я сел на кровать и опустил, — в точности так, как это делал за много дней до этого, — руки между колен. Я не поднимал глаз на Лизу, мне казалось, что я и так вижу её всю — глаза, подбородок лёгкой кости, выдающийся немного вперёд; мягкие русые волосы, только наполовину прикрывающие маленькие уши с крошечными серебряными серёжками в них; руки с длинными пальцами и голубоватыми жилками; сухой и горячий поворот её тела.

Лиза, не вынимая рук из карманов цветастенького халата — она редко надевала его, а он так шёл к ней — села на кровать напротив, скрипнув пружинами и покачавшись немного.

— Тебя не будут искать? — спросила она.

— Будут, — сказал я, взглянув на неё. — Но это всё равно.

Лиза была не накрашена, глаза без грима были открыты и беззащитны, видны были голубоватые жилки на висках и лёгкая тень кругов под глазами; губы казались мягкими и родными. У неё была худая, но длинная и красивая шея, на которой крупно билась какая-то жилка. В вырезе халата видны были края ключиц.

Свесив ноги сбоку от кровати, я лёг на спину и закрыл глаза и продолжал видеть Лизу.

Не рассудок, не сознание, но и не сердце, а скорее тот жуткий голос, который изнутри меня самого ответил мне сегодня: “Я не Андрей”, а в конце концов я и не хочу знать, что именно, но что-то как будто говорило мне приблизительно следующее: “Вот твой дом — эта шея, и эта жилка, и эти мягкие неподкрашенные губы, и эти руки в карманах цветастенького халатика, и суживающиеся зрачки странных серых глаз. Вот твой дом и вот твоя далёкая прозрачная и быстрая речка, о которой ты мечтал, и кроме которой тебе ведь и не нужно ничего…”.

Я не открывал больше глаз. Лиза спросила меня о чём-то незначительном, я односложно ответил, и мы замолчали. Где-то в коридорах смеялись и перекрикивались, но звуки эти были совсем уже маленькими и далёкими, я снова, не в первый уже раз, но только с необыкновенной на этот раз силой чувствовал, что сидевшей рядом женщине я могу рассказать всё, — всё, чего не рассказывал никому: ни Елене, ни Роме Асланову, ни Кобрину; всё, что я оберегал с ревнивым тщанием и последней какой-то нежностью. Ей я мог рассказать, как на слоновьем каменном хоботе вулкана, перед самым взлётом, усатый Саша-вертолётчик остановившимся взглядом смотрел секунду или две на стакан с водкой, накрытый хлебом и оставленный на камне; сильный ветер дул Саше в спину, зачёсывая наверх его волосы и обнажая на затылке как бы глубокий поперечный пробор; и вдруг сильным порывом его качнуло вперёд — так что он даже выхватил одну руку из кармана своей лётной куртки, а мне показалось, что весь мир покачнулся вместе с Сашей, и я понял, что уже был раньше этот слоновий хобот, и был я, и краснощёкий усатый Саша, и задиристый худенький его напарник, влезший уже в кабину. Я понял тогда, что этого просто не могло не быть раньше, не могли появиться ниоткуда, из ничего, холодные зелёные океанские волны далеко внизу, медленно ползущие над ними облака и мы трое, остротой своих действий и желаний словно бы придающие терпкость и несомненность существованию вулкана, волн и облаков. Я понял, что всё это было всегда, и всегда мы стояли так, я смотрел по сторонам, а Саша на стакан, оставленный погибшему товарищу, только набрели мы на это мгновение в своё, положенное нам время, как, видно, набредаем (не замечая этой предуготовленности) и на все другие мгновения…

Я мог рассказать ей, как на следующий день повалил густой кромешный снег и Саша, поспорив со своим неуступчивым напарником, лететь ли на Итуруп или переждать, неловко дрался с ним, оскальзываясь на снегу, и я пытался разнять их…

О том, как тёплый белый пар поднимался от таёжного подлеска и озверевшие от злобы лайки с мокрыми и грязными животами приседали и выпрыгивали вокруг меня, а я спокойно и даже как-то счастливо смотрел на них и был почему-то уверен, что ни одно существо в мире, даже холоднокровная коричневая гадюка или энцефалитный клещ, не то что собаки, не сможет принести мне в эту минуту вреда…

Мне неудержимо хотелось сказать ей: “Лиза, ты мне снишься. Ты наклоняешь ко мне своё лицо, но это оказывается не твоё лицо, а лицо моей мамы, и всё-таки я знаю, что это ты…”. Однако я чувствовал, что стоит мне разомкнуть губы, как тотчас же произойдёт нечто некрасивое — я заплачу, разрыдаюсь или закричу.

Я думал, что мог бы попросить у неё прощения и объяснить, что сейчас я пьян и весь расхристан, что это продлится недолго, я стану другим, пусть только она оставит меня у себя, воняющего перегаром и дрожащего набегающими похмельными волнами. Я чуть было не сделал этого…

Понимая, что, возможно, совершаю нечто бесповоротное, нечто вроде самоубийства, спустя несколько минут я встал и молча (я всё не мог разомкнуть губ) прошёл до двери, поглядел на розовую ночную сорочку с кружевами и вышел. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ