НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

Зоя Ивановна…

Зоя Ивановна бескорыстно любила русскую литературу. Причём бескорыстие её достигало тех пределов, где любовь уже начинает походить на болезненную привязанность мазохиста.

Она преподавала литературу в школе и даже имела звание заслуженной учительницы, несмотря на то, что было ей всего около тридцати лет.

Однажды, познакомившись с каким-то прибалтийским поэтом (пившим, однако, водку не хуже орехово-зуевских ткачей), Зоя Ивановна побывала в общежитии литературного института. С тех пор любовь её к литературе стала приступообразной, а вся жизнь её приобрела циклический характер, напоминавший неровный распорядок жизни Игоря Кобрина, с которым ей суждено было рано или поздно столкнуться.

Давно расставшись с прибалтом, Зоя Ивановна не смогла расстаться с литературным общежитием.

Хорошо зная, что её ожидает в общаге, она всё же снова и снова приезжала туда из далёкой Балашихи, всегда утверждая, что приехала ненадолго, на часик.

Она любила белые блузки с кружевными воротничками, красиво оттенявшие её смолянистые чёрные волосы, тугие восточные глаза и узко выщипанные брови. Под этой кружевной белизной необыкновенно свежо прятались в белье её тяжёлые груди. Волны именно свежести и здоровья шли от её узкого в талии тела и от белых, гладких и полных щёк, под кожей которых всегда почти был разлит румянец — такой, как будто Зоя Ивановна только что выпила стакан горячего глинтвейна. Она отращивала длинные ногти, красила их в яркие цвета, и поэтому бросалось в глаза, что большой палец её руки несколько неприятно гнётся в обратную сторону.

С собой у неё обычно была книжка какого-нибудь поэта Серебряного века. Более всего она, конечно же, любила Гумилёва и Георгия Иванова.

Как только Зоя Ивановна появлялась в общаге, её, словно букет, помещали за грязноватый общежитский стол и предлагали выпить, отлично зная, что она не сможет удержаться и даст из своей учительской зарплаты денег на продолжение пьянки.

Первые несколько рюмок она выпивала с большим воодушевлением, целовала знакомых студентов полными губами и читала любимые стихи. Затем во всех её движениях начинала проступать какая-то тревога, и она пробовала проститься и уйти. Это никогда ей не удавалось. Когда она произносила фразы, вроде “у меня дочка осталась без присмотра”, или “я обещала, что буду не позже десяти”, на лице её появлялось странное недоверчивое выражение, словно она слушает себя в записи и не совсем узнаёт свой голос.

Дня через два Зою Ивановну можно было встретить на одном из этажей общаги в каких-нибудь продранных тапочках на босу ногу и грязненьких шароварах, выдаваемых ей в той из комнат, где она последний раз раздевалась. Она, как правило, брела по коридору в полубессознательных поисках чего-нибудь — приключений, водки, своей книжки с любимыми стихами, или своего (непонятным образом всегда исчезавшего) кружевного белья.

Так она бродила по коридорам, время от времени крепко причаливая в какой-либо из комнат, до тех пор, пока загадочный внутренний толчок не пробуждал её и не возвращал — через неизбежное чистилище похмелья — к здоровой обыденности, в которой она проверяла тетрадки, кормила по утрам кашей свою дочку и набирала в щёки чудесный тонкий румянец.

Дочери её было восемь лет. Муж работал водителем в Моссовете. Для нас, людей деклассированных, человек, занимавший подобную должность, принадлежал уже к номенклатуре и зажиточному мещанству. Мы, правда, не часто о нём слышали, а видеть и вообще никогда не видели — вплоть до того случая, когда Зоя Ивановна застряла в общаге намного дольше обычного. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ