НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

— А ты здорово пьёшь! — сказал отец, когда мы опрокинули за встречу по полстакана водки.

“Хули нам, красивым бабам!” — чуть было не сказал я, но воздержался.

Комната, в которой мы находились, была такой комнатой, каких я ещё никогда не видел.

Везде была грязь, и везде были книги.

В углу, у распахнутой балконной двери, в которую дышала раскалившаяся, каменно-бензиновая московская ночь, стоял платяной шкаф, старый, жёлтый и облупленный. На нём до потолка громоздились неровные кипы книг. Слева от шкафа, вдоль стены, книги с разноцветными корешками были просто сложены в высокие, мне по грудь, штабеля. Со штабелей этих свисали мятые рубашки, придавленные сверху кипой журналов “Новый мир”. Вдоль другой стены стоял холодильник, заваленный сверху книгами, и пыльный диван, покрытый несвежей сбитой простынью. В изголовье, согнутая пополам, как автомобильное сиденье, лежала подушка в невероятно грязной наволочке — отец, по-видимому, читал, когда я позвонил в дверь. У дивана валялись окурки, двадцать первый том собрания сочинений Л. Толстого и несколько пар задубевших носков. За спинкой дивана стояли пустые бутылки. Разогретое, как в духовке, пахло всё это ужасно. Повсюду перебегали тараканы. Мне даже показалось, что насекомые, подобно обычным домашним животным, обнюхивают меня, как незнакомца, к которому следует привыкнуть.

“А где же я буду спать?” — думал я.

— У меня есть ещё одна комната, — прояснённым взглядом своих жёлтых глаз посмотрев на меня, похвастался отец.

Теперь, после полстакана водки, у него был очень странный взгляд, и я избегал смотреть ему в глаза.

Отирая льющийся из-под корней волос пот, я разглядывал корешки книг на подоконнике, за спиной отца, и с непонятным мне самому волнением заметил там же, на подоконнике, большой фотопортрет (натянутый на картонку и покрытый слоем лака) молодой женщины, показавшейся мне чем-то очень похожей на мою мать. Только рот у незнакомки был совсем другой. Моя мать была очень красива, но рот у неё был волевой, а подбородок несколько тяжеловат, как впрочем и у меня, а у этой женщины всё в лице было мягким и губы были припухшими, как будто она перед тем, как сфотографироваться, о чём-то долго и безутешно плакала.

Разглядывая книги и почему-то взволновавшую меня фотографию женщины, я ощущал на себе непонятный и как бы оживший от водки взгляд отца.

“Что он может обо мне знать?” — думал я, и в то же время взгляд этого мужчины был таков, как будто он знал обо мне очень много, или даже почти всё, что можно было обо мне знать. Какая-то, может быть, совсем незначительная, деталь ещё мешала ему понять меня до конца, но не останавливала его, а только возбуждала спортивный азарт.

Несколько минут назад я испытывал чувство жалости к этому человеку, теперь же ощущал как бы свою незащищённость перед ним. Всё перемешалось у меня в голове. Ширяевых было, как минимум, два — это я понял, и это было новое и захватывающее дух переживание. С другой стороны, именно потому, что человек, сидевший в трусах передо мной, был Ширяевым, а не чужим, именно поэтому — бледная и дрябловатая кожа его шеи и ключиц и большие родинки на левом плече вызывали во мне чувство необыкновенной брезгливости и даже тошноты.

— Ещё по полтинничку и спать? — быстро взглянул отец.

— Угу, — ответил я.

— Ты не знаешь, как меня называть, на “ты” или на “вы”. Да?

— Не знаю.

— А как ты хочешь? — спросил он, мелко подрагивающей рукой наливая в стаканы.

Этого я тем более не знал. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ