НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

Я уже говорил, что общаясь с отцом, всегда испытывал странное ощущение собственной прозрачности. С неубывающей настойчивостью я стремился пережить это ощущение снова и снова, хотя иногда оно было не очень приятным, но притягательная сила его заключалась, по-видимому, не только в приятности.

Отец неизменно угадывал моё внутреннее состояние, случалось даже прежде, чем я начинал говорить. И над тем, что казалось мне сокровенным и необыкновенно важным, в особенности же, если я напускал на себя излишней серьёзности, он подшучивал, хотя и (за исключением двух-трёх резких выпадов, которые он позволил себе) довольно осторожно, но едко и точно. Шутки его не всегда мне нравились. Иногда они казались чересчур легкомысленными и даже кощунственными, но это быстро проходило. Оставалось же ощущение как бы внутренней умытости.

Несмотря на декларируемое мною презрение ко всякого рода лжи, я, конечно же, лгал, и более всего (как и все люди) — себе самому. В институте и в общежитии, с друзьями, девчонками и преподавателями я мог довольно долгое время словно не замечать подобной лжи или, скажем, излишнего пафоса какой-либо новой своей идеи, и смело излагать (со всей склонностью к преувеличениям, унаследованной мною от матери) эти, казавшиеся мне достойными и серьёзными, мысли — до тех пор, пока не встречался с отцом. (more…)

НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

Подобные разговоры привлекали меня не встречавшимся мне прежде в людях несколько эстетским цинизмом и ядовитой искренностью, а также самостоятельной, хотя иногда и путаной, даже несколько как бы взъерошенной, критической мыслью. Я много читал и отлично учился, но окружение моё в Киеве составляли напыщенные знакомые мамы и мои друзья — хулиганы, меломаны и наркоманы. Поэтому всё это было для меня новым, и, как ни странно, в какой-то мере удовлетворяло ту безотчётную жажду трёхмерности, которую всегда будил во мне дядя Саша.

Именно с отцом я впервые по-настоящему почувствовал, хотя, казалось бы, и знал об этом всё время, что Лев Толстой, к примеру, был артиллерийским офицером. Из пустого известного мне факта биографии появился вдруг человек в пыльной форме, зажимающий руками уши при ослепляющем громе пушечного выстрела. (more…)

НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

То, что мой отец именно такой человек, я понял, побывав у него несколько раз на протяжении того года с небольшим, который прошёл с момента моего поступления в педин.

Алексей Павлович Ширяев не очень-то приглянулся мне в первые наши с ним встречи, однако время от времени я всё же приходил к нему по какому-либо делу, чаще всего придуманному, или даже просто так, без всякого дела, но зачем, я не отдавал себе отчёта.

Кроме того, что с ним было (как я вскоре обнаружил) о чём поговорить, и кроме того странного ощущения собственной прозрачности, которое я испытывал в его присутствии и о котором я ещё расскажу, я, возможно, тянулся к отцу из-за внутренней необходимости убедиться в том, что в Москве у меня есть близкий родственник. Возникала эта внутренняя необходимость из-за того (но я бы ни за что в этом тогда никому не признался), что большинство москвичей, проигрывая мне во многом другом, позволяли себе с некоторой заносчивостью относиться ко мне как к провинциалу. Я никогда не упоминал о том, что отец у меня — москвич, но к отцу, как бы для успокоения, ходил.

Пожалуй, была и ещё одна причина этих моих визитов к человеку, которого я поначалу не совсем, что ли, уважал, — смутная надежда, что я встречусь у него с той женщиной с припухшими губами, лицо которой некоторое время не выходило у меня из головы.

Как бы то ни было, раз в месяц, или, может быть, чуть реже, я появлялся в квартире на Смоленской набережной.

Раз или два отец был сильно пьян, как в тот день, когда я сообщил ему о своём поступлении в вуз, а он сказал мне, что это второй сорт. Пару раз он был, совершенно наоборот, — абсолютно трезв, улыбчив, задумчив, с набеганиями на лицо трогательной тени мрачности. Всё остальное время он находился в таком состоянии, о котором по привычке продолжал петь: “Как яблочко, румян, одет весьма беспечно, не то чтоб очень пьян…”. (more…)

НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

Побывав после первого курса в стройотряде и вернувшись догуливать каникулы в Киев, я поссорился с матерью так сильно, как никогда не ссорился до этого. После произошедшего между нами столкновения и объяснения я уехал в Москву (хотя до начала занятий оставалось ещё недели три, не меньше), не считая теперь возможным не только брать у матери деньги, но и разговаривать с ней по телефону или, скажем, писать ей письма.

В общежитии было пусто — те, кто отработал в стройотряде, отдыхали дома, остальные были на картошке в Подмосковье. В необыкновенно тихих коридорах сквозило печалью заброшенности, как на курорте после окончания сезона.

Осень была в том году очень ранняя, и рано наступили холода. Общежитие ещё не отапливалось. Я спал в одежде под матрасом, носил в комнату раскалённые силикатные кирпичи, которые нагревал на газовой плите в кухне, и подолгу смотрел в окно. В окне качались две большие рано пожелтевшие берёзы. Время от времени по мелкой и как бы спутанной листве их пробегала дрожь (шума которой почти не было слышно за двойными рамами), и, наблюдая за игрой желтеющих, но ещё довольно густых листьев, я чувствовал себя очень одиноким, но нельзя сказать, что это одиночество было неприятно мне. (more…)

НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

Отцу проломили голову, когда он возвращался апрельской ночью домой, проводив ту самую женщину с припухшими губами, фотография которой стояла у него на подоконнике.

Когда его обнаружили утром, он был уже мёртв и лежал в мокрой свежей траве проходного двора с залитым спёкшейся кровью густым седеющим чубом. Карманы его были вывернуты, часы содраны с руки и с разбросанных в траве ног (в несвежих носках) сняты туфли.

Так сработал взрыватель, вмонтированный в моего отца и настроенный на какие-то глубоко укрытые внутренние колебания, происходящие в этом мире. В некоторые минуты своей жизни я особенно остро чувствовал напряжение и ослабевание этих невидимых колеблющихся струн, но никогда не мог хоть сколько-нибудь объяснить себе ни их природы, ни их значения. В случае с отцом ясно было только, что эти загадочные и глубокие колебания как-то связывались на поверхности с двумя довольно простыми и понятными вещами — с женщинами и вином.

Женщины и вино были, конечно, всего лишь как бы вымпелами или знамёнами, развевающимися над тёмным и невидимым войском, сотрясающим землю за пологими холмами на горизонте и угрожающим вот-вот появиться, но никогда не появляющимся. Настоящая причина гибели заключалась именно в передвижениях невидимого войска, но, повторяю, смысла этих передвижений я никогда не знал и никогда не знал человека, понимавшего этот смысл. Всё, что я мог, — это прочесть надписи на вымпелах. На них было написано: “Женщины и вино”.

Такая формулировка может показаться слишком простой или даже пошлой, но это была формулировка, на которой однажды настаивал отец, причём этими двумя словами он намеревался коротко обозначить не собственные беды, а те несчастья, которые, по его мнению, должны были приключиться на жизненном пути со мной. (more…)

НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

Это чувство стыда, о котором я больше ни с кем не говорил, я носил в себе два с половиной года учёбы во второсортном пединституте, и когда отец погиб, бросил институт.

Я был лучшим студентом факультета, мне уже намекали на выгодное продолжение после учёбы, а покидая вуз, я с неизбежностью должен был попасть в Вооружённые Силы. Поэтому этот мой поступок нельзя было назвать нормальным. Врач-психиатр на комиссии в военкомате со всей серьёзностью намеревался отправить меня на обследование в психбольницу.

И я даже не пытался объяснить никому, что поступая так, я всего лишь хотел поставить отцу своеобразный надмогильный памятник.

Я почти ничего не успел понять в жизни отца, а большая её часть и вообще осталась мне неизвестной. Всё это усугубляло неожиданно сильное чувство моей вины перед ним.

Бесповоротность, необратимость и неизменяемость того, что произошло с отцом, поразила меня. Я больше не мог обидеться на него или обвинить его в чём-то. Совсем наоборот, — теперь все мои прежние обиды как бы вменялись в вину мне. И вина эта была неизгладима.

Я понял тогда, зачем люди тратят огромные средства (часто несоизмеримые с затратами на свои насущные, жизненные потребности) на памятники своим близким. Именно неизгладимость вины перед умершими мучает их. И очень часто, не зная других способов справиться с мучительным неотпускающим чувством, они ищут избавления от него в каких-то чрезмерных и неестественных тратах и усилиях.

У меня не было денег на решётки и мрамор, и единственный материал, в несомненном изобилии находившийся в моём распоряжении — был материал, из которого состояла (или должна была в будущем состоять) моя собственная жизнь. Мне казалось, этот материал даже лучше подходил для создания памятника, чем мрамор и решётки. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

Дверь открыл армейского вида округлый мужчина с чёрными усами и тряпкой в руках — по-видимому, хозяин мотоцикла “Иж-Планета-Спорт”.

Отец был сильно пьян.

Он сидел за столом у раскрытой балконной двери, в которую заливал дождь, тоненько растекаясь по грязному паркету.

На балконе мокла и темнела от набиравшейся влаги большая картонная коробка, и ветер уже с трудом приподнимал отяжелевший картонный клапан, свисающий сбоку. От коробки пахло мокрой пепельницей, кошками и помойкой. Отцу было лень выносить мусор на кухню, и он выбрасывал всё прямо в балконную дверь.

При моём появлении отец было вскочил, но ударился о крышку стола и этим ударом был снова отброшен на прежнее место. Стол, уставленный грязной посудой, в которой алели краешки выпачканных помадой стаканов, не выпускал своего пленника.

— Извини, — вяло улыбнувшись, сказал отец.

Я пожал его влажную руку и сел за стол. Испачканные помадой стаканы немного сбили меня с мыслей. Не припухшие ли губы той необъяснимо знакомой женщины, что улыбалась на лакированной портретистом фотографии, оставили эти следы? (more…)

НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

Два первых экзамена я сдал на “пятёрки”. На третьем, русском языке и литературе, мне предоставлялась возможность блеснуть знаниями. Достоевского я прочёл тридцать томов, Гоголя, включая самые странные и непопулярные его вещи, помнил почти наизусть, словом, вдоль всей почти узенькой и кривоватой траншеи, прорытой школьной программой в поле русской литературы, я прошёлся широким спрямляющим бульдозером.

Не читал я только “Поднятой целины” и “Вишнёвого сада”, удивительно нудной пьесы, последняя попытка прочесть которую была прервана полётом с двадцатого этажа девушки в белом нижнем белье.

Что касается русского языка, то я, несколько перестраховавшись, просто выучил наизусть два учебника разных авторов.

Вот в русском языке я и блеснул, отчаянно пытаясь ослепить своими знаниями самого Розенталя, принимавшего экзамен. Отчаяние моё было связано с тем, что во второй, литературной, части билета стояли вопросы из “Вишнёвого сада” и “Поднятой целины”. (more…)

НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

В первый мой вечер в студенческом общежитии я сидел на подоконнике у раскрытого окна на шестом этаже и пытался прочесть пьесу Чехова “Вишнёвый сад”. В комнате я жил пока один. На второй кровати лежал голый матрас с огромным округлым бурым пятном на нём.

Где-то за спиной, с невидимой мне стороны здания, солнце ложилось за дома и пускало ото всего длинные синеватые тени. Внизу мерцал маленький грязненький пруд, и на травяных откосах вокруг него лежало и двигалось множество крошечных раздетых людей. Маленькие, но звучные их голоса летели сквозь вечерний воздух к моему окну. Шестой этаж был расположен необычно высоко над землёй, потому что всё здание, как на котурнах, стояло на огромных бетонных столбах. С голосами купающихся, в которых нельзя было разобрать ни одного слова, долетали до меня, казалось, и запахи травы и прудовой воды. Я поглядывал на этих уменьшенных расстоянием белокожих людей с презрением южанина, выросшего на берегу огромной реки. (more…)

НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

Утром я проснулся в совершенно пустой, без всякой мебели и без занавесок, комнате, покрытой повсеместно пылью, как мохом. Спал я как убитый, несмотря на липкую жару, нисколько не ослабевшую ночью, и, открыв глаза и обнаружив себя на матрасе, брошенном на пол, улыбнулся довольной улыбкой, несмотря на то, что во рту у меня было гадостно от вчерашней водки и от дыма плохих сигарет, которые беспрестанно курил отец.

В то время я вёл подсчёт своим путешествиям и ночёвкам в новых, незнакомых местах (словно военный лётчик — сбитым вражеским самолётам) и теперь, в чужом городе и чужой квартире, с удовлетворением почувствовал себя ещё немного опытнее и немного взрослее.

По дороге в туалет я столкнулся с какой-то очень дурно пахнувшей личностью мужского пола, посторонившейся робко, но, как мне показалось, с затаённой враждебностью.

“Москвичи проклятые! — подумал я. — Вот мы вам вольём немного свежей крови”.

Когда мы с отцом сели пить чай, я заметил, что бутылка водки, в которой ночью оставалась ещё почти треть, пуста, а от отца пахнет свежим алкоголем.

Отец ничего не ел. Он быстро выпил чашку чая и стал собираться на работу.

— Намазывай бутерброды, — советовал он мне, завязывая перед зеркалом галстук на рубашке довольно сносной чистоты.

“Как яблочко, румян, одет весьма беспечно, не то чтоб очень пьян, а весел бесконечно”, — напевал он, затягивая узел и похлопывая себя по бритым щекам наодеколоненной рукой. (more…)