НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

Выйдя из общежития, мы сели в такси и поехали к Даниловскому рынку. Это было неожиданное решение, по крайней мере для меня.

— Давай купим плана, — сказал Кобрин, как только ржавая пружина захлопнула за нами дверь общаги.

Мы снова были одни. Вокруг словно бы кружились в морозно-солнечном воздухе деревья сквера, проезжающий мимо голубой троллейбус, звуки текущей куда-то уличной жизни.

— Давай, — согласился я, осторожно вдыхая острый уличный воздух.

— А на обратном пути затаримся, — сказал Кобрин. — Подождут немного… Блядский Гром! — вспомнил он вдруг.

В остановленном нами такси я сел вперёд, а Кобрин — на заднее сиденье. Всю дорогу он менял положение — то отваливался назад, и я чувствовал тогда его волчий взгляд у себя на затылке; то опирался локтями на моё и водителя сиденья и дышал при этом в наши щёки и волосы страшным горячим перегаром. (далее…)

НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

Раздеваясь в холодной душевой, в нагрудном кармане моей любимой рубашки с погончиками (заношенной и давно вылинявшей на лопатках), в кармане, клапан которого был завёрнут углом вовнутрь, я обнаружил две мятые сторублёвые бумажки.

— Клад! — сказал я вслух и засмеялся, — в душевой мне снова стало очень плохо и нужно было как-то себя взбадривать, пусть хотя бы и разговорами с самим собой.

Интересно, откуда деньги, думал я, стоя под струями воды, температуру которой я никак не мог определить с тем допуском точности, который необходим, чтобы не обварить кожу, но и не получить воспаление лёгких — по-видимому, от пьянки совершенно разладился какой-то внутренний температурный датчик. И как эти бумажки могли оказаться в таком труднодоступном месте, под свитером?

Ответов могло быть два — либо я вор, либо деньги подложила Ирина, просунув свою белую, с аккуратным алмазно-золотым перстеньком, руку под мой свитер, нащупав там вход в карман и вложив в него хрустящие бумажки. Конечно — это она, вдруг совершенно ясно стало мне, и я вдруг явственно ощутил все пять тёплых пальцев Ирины (с тоненьким холодом перстенька) у себя на груди. Мышцы непроизвольно сократились, я взглянул на грудь, и мне показалось, что на коже виднеются розовые следы от пальцев… (далее…)

НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

Кобрин выжидательно смотрел на меня — пришла пора из воздуха доставать деньги. Я был готов, но нужно было привести себя в порядок, побриться и умыться, иначе денег не дадут.

— Кто со мной в душ? — спросил я. — Азамат, пламенем объят, хочешь помыться для разнообразия?

— У этой сволочи нет полотенца, — сказал Минкин, короткие волосы которого стояли торчком, — а своё я ему не дам.

Он в это время, соорудив из тумбочек подобие стола, раскладывал на нём подобие завтрака — какие-то пупырчатые мокрые котлеты, выскальзывающие из жирного полиэтиленового пакета, нарезанный белый хлеб, коричневый от потёков котлетного сока, две банки какой-то рыбы в масле, на одной из которых сине-зелёное кольцо этикетки было поддето снизу как бы ногтем или гвоздём и собиралось кверху бумажной стрельчатой волной. У меня возникло непреодолимое желание разгладить эту неправильную смявшуюся этикетку, я взял в руки банку и, надавливая большим пальцем, стал разгонять бумажные морщины. (далее…)

НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

Начался поиск денег.

Башмаков в клетчатой байковой рубашке и довольно свежих ещё дешёвеньких брючках, хорошо выстиранных и отутюженных (и он в общежитии жил с женой), выскакивал на середину разгромленной комнаты и орал:

— А пойдёмте в пятьсот двадцатую к Анфисе и кАнфискуем у неё! Придём к Анфисе и кАнфискуем!

Потом он бросался к окну, выходившему на солнечно-снежный бульвар, вдали за которым виднелась Останкинская телебашня, плывущая сквозь уходящие из города тучи, словно продукт какой-то совсем другой цивилизации. У окна Башмаков разводил в стороны руки, в одной из которых был пустой стакан, а в другой — зелёная бутылка с остатками чёрно-красного портвейна на дне, и кричал:

— Москва, Москва! Люблю тебя, как сыч!

— Паша, заткни свой фонтан, — сказал Кобрин с интонациями смертельно уставшего басмача, расстёгивающего кобуру. (далее…)

НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

Алкоголики лживы и изобретательны.

— Что я скажу Ольге? — спросил меня Башмаков, когда я настойчиво попросил его сходить и привести Кобрина.

— Он пропил много денег, — ответил я. — Поэтому постучи и прикрикни на Кобрина, вставай, мол, пьяница, опоздаем на работу, вагоны разгружать. Главное, чтобы она его за двери выпустила.

Башмаков ушёл и вскоре явился с Кобриным, одетым в новенькую тёмно-синюю аляску с оранжевой изнанкой капюшона.

Кобрин был брит, причёсан, бледен и с ввалившимися глазами.

В его лице была решимость, которая напугала меня. Мне показалось, что он уже не совсем понимает, что делает, что его гнетёт что-то простое, как ребёнка, и ему нужен взрослый, который бы объяснил, что всё просто и всё, может быть, пройдёт. Объяснил и успокоил его.

Сняв куртку, бросив её на кровать Минкина и выпив, Кобрин огляделся и глухо, растягивая гласные, сказал:

— Шакалы… ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

Минкин, Башмаков и даже Азамат, — все что-то помнили из того, что происходило ночь назад, один я не помнил ничего.

Действительно, оказывается, приезжала Ирина и сильно надралась. Ей в любви признавался кореец Пак, словно с облаков, спустившийся с седьмого этажа, где жили слушатели Высших литературных курсов, — это он стоял перед ней на коленях. Затем (это, пока все орали, шёпотом сообщил мне Азамат) Ира сидела в углу с Еленой и о чём-то с ней говорила, сказав под конец: “Девочка, запомни, таких, как ты, у него было и будет тысячи, а я одна”.

— Ну Ирина! — с какой-то нехорошей радостью захохотал я, выслушав Азамата. (далее…)

НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

Выяснилось, что было утро, половина десятого, мы находились в комнате Минкина и Азамата, — после второй бутылки пива я стал узнавать эту комнату. На входной двери канцелярскими кнопками был приколот знакомый портрет беловолосой Настасьи Кински. Тогда эта актриса была очень популярна в СССР среди утончённой кинопублики, мне же совершенно не нравилась.

Над головой Вани была, также хорошо мне знакомая, надпись, с небольшим (к концу) уклоном идущая по бледным жёлто-розовым обоям: “…Что никто нам не поможет — и не надо помогать”. Эта надпись была сделана Ваниной же рукой однажды, когда он впал в чёрную меланхолию, ходил и повторял: “Друг мой, друг мой, я очень и очень болен. Сам не знаю, откуда взялась эта боль. То ли ветер свистит над пустым и безлюдным полем, то ль, как рощу в сентябрь, осыпает мозги алкоголь”… “Украсить тебе комнату, Ефим?” — спросил он тогда Минкина с каким-то немного неожиданным садизмом в лице и сжиманием зубок после каждой фразы, — и крупно, красивыми печатными буквами написал на стене шариковой ручкой. Это были строчки Георгия Иванова, из, может быть, одного из самых в то время любимых стихотворений Вани Беленького. Во всяком случае он часто повторял его, тихо улыбаясь:

…Хорошо — что никого,
Хорошо — что ничего,
Так черно и так мертво,
Что мертвее быть не может
И чернее не бывать,
Что никто нам не поможет
И не надо помогать.

Слова “и не надо помогать” Ваня произносил с восхищением.

…Оказывается, после того, как мы пили с Гладковым и Злобиным, прошло больше суток, и, оказывается, Кобрина ночью унёс вниз, к жене, Гром.

— Когда ты начал всё крушить, мы ушли, — рассказывал Беленький. — Остались только Азамат и Кобрин… Где теперь будет жить Минкин?

Ваня оглядел комнату и засмеялся. (далее…)

НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

Ваня Беленький сидел на кровати напротив и выглядел, как и всегда почти, неисправимо счастливым.

Я поглядел на него, приподнимая голову и уперев при этом подбородок в грудь, — он сидел на кровати в наглухо застёгнутом пальто.

Пальто Ваня носил длинное, серое, в ёлочку, воротник непременно был поднят, и в этом пальто Беленький (со своей светлой бородкой, длинными волосами на прямой пробор и какой-то мягкой небрежностью в чертах лица) напоминал голодного петербургского профессора или поэта времён гражданской войны, которая грязью и кровью всё ставила и ставила жирную точку в конце эпохи декаданса, подобно нервному учителю, давящему на точке крошащийся о доску мел, и всё не успокаивающемуся, а с силой поворачивающему его то по часовой, то против часовой стрелки.

Такие длинные пальто были тогда ещё у нескольких человек в институте, например, у Черноспинкина и у некоего Олега, умного и физически красивого юноши с обворожительно-лживой улыбкой, человека нисколько не интересного из-за своей расчётливости и постоянной занятости собственной персоной, и при этом, как ни странно, спившегося раньше других и канувшего неизвестно куда.

Эти пальто скрывали недостатки гардероба, иногда ужасающие, и вместе с тем придавали всему облику одетых в них что-то страдательное, какой-то оттенок надломленного аристократизма, так что совсем другой смысл обретали и небритые щёки, и фингал под глазом, и отсутствие, как, скажем, у Черноспинкина, нескольких передних зубов. (далее…)

НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

Я стал открывать глаза.

Вернее, так: я очнулся, проснулся, пришёл в себя, вздрогнул от внутреннего толчка, отделился от нирваны, — что-то произошло со мной, и я стал сознавать себя и затем уже, несколько позже, стал открывать глаза.

С того непостижимого мгновения, когда небытие, в которое я был погружён, словно бы накололось на тончайшую световую иглу, и до того момента, когда я всё-таки открыл глаза, прошло некоторое время, вернее, прошло что-то. Что это было? Время?

Во всяком случае, пока я не открыл глаза, я лежал на спине — это постепенно становилось понятно. Затем пришла несильная боль в шее и в ногах — я лежал неудобно. Затем, на какую-то секунду, непередаваемый ужас сотряс меня — весь мир, казалось, был заключён во мне, в полости моей груди и подо лбом; весь мир был заключён во мне, как в гулком металлическом баке, в темноте которого проносились зеленоватые и голубые вспышки, и этот мир был огромен, безлюден и жуток, как выход в открытый космос. Затем я ощутил страшную вонь внутри этого бака и следом за ней невыносимую головную боль. (далее…)

НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

В комнате пятьсот тринадцать, абсолютно голой, с исписанными шариковыми ручками и фломастерами стенами, “чуваки” приготовились к нашему приходу: на матрасе левой от стола кровати лежал магнитофон “Электроника”, на разболтанные кнопки которого нажимал похожий на индейца Гладков. В магнитофоне стояла кассета Высоцкого, и Гладков, щёлкая, перематывал её, разыскивая какую-то песню. На столе, рядом с теми четырьмя холодными бутылками водки, которые я принёс минут за пять до этого, стоял один гранёный стакан, лежало полбуханки чёрного хлеба и — на тетрадном листе в линейку — мелко порезанный кусок сала размером с пачку сигарет.

Когда вошёл я, пока ещё один, без Кобрина, с кровью на губе и подбородке, в измазанной об общежитскую стену куртке, Гладков участливо вскочил навстречу, Азамат, трогательно подражая гусарским повадкам, сказал своё “тридцать три раза массаракш”, Злобин слегка нахмурился. К счастью, крови на его светло-коричневой куртке почти не было — всего два-три небольших бурых пятнышка на воротнике и груди. Заметив разбитую правую руку, Злобин улыбнулся.

— Добытчики, — сказал он.

Когда же появился Кобрин, выглядевший не намного чище меня, но вдобавок ещё и с дыркой на ссаженном об асфальт колене и с рукавом куртки, частично оторванном в плече, произошло как бы некоторое волнение. Гладков побледнел почти до синевы, обеими руками стал зачёсывать назад длинные блестящие волосы и встряхивать головой. (далее…)