НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

И что есть истина? И кто мы в ней?
Идущее на смерть вразброску поколенье.
Дм. Вересов

Странные порывы внезапных чувств и внезапных мыслей бывают у этаких субъектов.
Ф. Достоевский

1

— Посмотрим, кто из нас Печорин, а кто Грушницкий, — сказал Кобрин, когда мы выходили из комнаты Гамлета в коридор.

— Посмотрим, — сказал я.

Мы двигались по коридору к лестнице, чтобы спуститься вниз, в комнату Кобрина, где он должен был взять деньги, и в груди у меня, чуть повыше сердца, накипало упрямое и восхитительное предощущение лобовой атаки. Причём, лобовая атака предстоящей дуэли отличалась от традиционной тем, что наше встречное смертельное сближение должно было произойти не в воздухе высоко над землёй, а в как бы замкнутом бетонными стенами помещении, поэтому уклонившийся и проигравший мог выпасть в сторону в сравнительно безопасное пространство, а выигравший и не свернувший с пути — сильно рисковал разбиться об ожидавшую его впереди стену. В общем, в некотором смысле это была дуэль наоборот — выигрывал погибающий.

Кобрин вошёл в свою комнату, а я ждал его на лестничной площадке. На пороге комнаты появилась жена Кобрина Ольга и, прислонившись к косяку и сложив на груди руки, смотрела в мою сторону ледяными глазами. Я не осмелился ответить ей взглядом — достаточно того, что не пытался спрятаться за коридорным изгибом.

Затем мы купили тархун и поднялись на третий этаж к Тагиру.

Внутри его комнаты раздавались разные шумы — смех, звон, шаги, однако на наш стук никто не открывал.

— Тагир! — крикнул Кобрин. — Открывай! Это мы.

За дверью, на мгновение стихнув, всё так же продолжались шумы. Кто-то ходил крупным шагом от двери в глубь комнаты и обратно. Дверь не открывалась. Тагир не привечал институтскую братию.

— Тагир! — Кобрин ударил в дверь кулаком.

— Не надо ломать замков, — раздался изнутри звонкий и вызывающе весёлый голос Тагира. (”Это Кобрин”, — сказал он кому-то в комнате.) — Кто это такие “мы”?

— А это мы сами хотели у вас спросить! — громко сказал я через дверь на вопрос Тагира. — Открывайте, не пожалеете.

— А это Ширяев, — сказал внутри Тагир, подходя к двери и приоткрывая её на ширину ладони.

Кобрин встряхнул сумкой с тархуном, и нас впустили. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

Нужно заканчивать эту часть, она затянулась, а о Лизе я мог бы говорить бесконечно.

После этой небольшой вечеринки у Лизы и её подруги-толстухи, о которой (о вечеринке) я ничего не сказал ни Елене, ни друзьям-собутыльникам, я стал, напиваясь, приходить к Лизе в комнату и подолгу сидеть молча, с опущенными тяжело и безвольно руками. Посидев и не сказав, как правило, ни слова, я вставал и уходил пить дальше, или наоборот — откисать, приходить в себя, пытаться начать какую-то новую жизнь и забывать на это время о Лизе.

Она всегда впускала меня.

— Можно? — спрашивал я, и она молча распахивала дверь и, вытягиваясь в струнку, стояла и ждала, пока я пройду и сяду.

Дома она обычно была одета в спортивные брюки и свободный мягкий свитер и выглядела в них, как девочка.

Я садился на её кровать, она за письменный стол. Иногда я пытался заговорить, почти никогда из этого ничего не получалось, хотя каждый раз она давала мне шанс, повернувшись ко мне вполоборота, поправляя худой крепкой рукой (с косточками и жилками, ясно выступающими под бледной кожей) высокий воротник пушистого свитера и задавая мне какие-нибудь незначительные вопросы. Потом она отворачивалась и начинала писать что-то и перекладывать книги, и я видел по её спине, что она продолжала ждать. И хотя временами я бывал очень крепко пьян, я неизменно угадывал тот момент, когда ждать она уже больше не могла, и в этот момент я вставал и уходил, проклиная себя и обещая, что никогда больше не приду сюда.

Все знали об этих моих визитах. Некоторые, пожалуй, смеялись надо мной. Но всё это стало известно мне значительно позже, а в то время я только чувствовал как бы воздух внимания ко мне и Лизе, но не входил в подробности расходящихся слухов. Елена при мне ни разу ни словом не обмолвилась об этих пьяно-бессмысленных посещениях. Я по-прежнему собирался жениться на ней, совершенно не представляя однако дальнейшей с Еленой жизни и уже не совсем хорошо понимая, зачем мне это было нужно. Ещё большей загадкой было то, зачем это могло быть нужно самой Елене, — она держалась за меня тем сильнее, чем отчаянней я губил себя. Читать дальше »

НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

Лиза была совсем другое дело. Ей, я верил, не требовалось растолковывать таких очень простых и в то же время труднообъяснимых вещей.

Вот мы и добрались, пожалуй; вот в этом и было чуть ли не самое главное, чуть ли не самые тяжёлые тучи на нашем с Еленой небосклоне — Лиза Петрова.

Теперь, так как я прочно осел в общежитии, встречались мы с Лизой чаще, и я чувствовал растущее неудержимое влечение к этой девушке, влечение несколько странное, словно бы обещающее какую-то ослепительную разгадку. Те сны, которые когда-то я видел у Любы, в которых Лиза была без лица, но я знал всё равно, что это она, и почему-то и хотел и боялся увидеть её лицо, эти сны стали повторяющимися — и я видел их не раз и не два после этого, и со временем всё чаще. Менялись подробности. То вместо избушки (в которой она сидела спиной ко мне и лицом к окну, приснившись в первый раз) была какая-то возвышенность, и Лиза стояла у округлого края крутого с неё спуска, посреди длинной жёлтой дороги, тонко петляющей внизу в каких-то лесах, и я, как и всегда, не видел её лица, но, разбежавшись вниз и уловив, как на трамплине, самую упругую точку этой мягкой и вогнутой дороги — отталкивался и взмывал вверх, смеясь лёгким смехом от того, что Лиза видит, как я лечу; то мы лежали с ней (и я леденел от ужаса) на крошечной бетонной площадке, ничем не огороженной, приделанной к краю какого-то невероятного здания, и с огромной высоты смотрели вниз на Павелецкий, почему-то, вокзал; все эти сны были разные, объединяло их отсутствие у Лизы лица, и они повторялись.

После ночи, наполненной такими снами, встречаясь с Лизой, я чувствовал, что делаюсь ближе к ней. Она шла мне навстречу по коридору, в цветастеньком халате, с полотенцем через плечо, покачивая худыми, но довольно широкими бёдрами; или стояла в фойе общежития у ящика, в котором по алфавиту раскладывалась корреспонденция, и, наклоняя русую голову и оголяя сзади шею, перебирала пачку на букву “П”; а я проходил мимо неё, чувствуя себя немного полинезийским “маталулу”, укравшим за ночь часть её тайн, — и всё больше приближаясь к своим смутным надеждам, связанным с ней, и, по мере сокращения расстояния, разделявшего меня и эти надежды, начинало всё сильнее захватывать дух.

Как и все, наверное, люди, временами я любил и ценил своё одиночество, а временами — боялся его. Читать дальше »

НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

Однажды со мною случилось что-то вроде рецидива толстовства и непротивления злу.

Пропивали мой гонорар, полученный за участие в сборнике “Квартал 007″. Участвовали в этом деле: Елена, Катя, Злобин, улыбавшийся своей всегдашней спокойной улыбкой сильного человека, и его жена Марина, довольно молодая женщина с изумительной густоты каштановыми волосами, в которых красиво и часто блестели нитки преждевременной седины. Всё было как-то очень тихо и тускло, не хорошо и не плохо.

Настроение у всех было какое-то приглушённое, да и меня в тот раз водка не заводила, а наоборот — погружала в какое-то мягкое, неотчётливое отчаяние и во всё более туманящуюся тоску.

Я вспомнил почему-то азербайджанца Мурада, который одно время работал в нашей бригаде. У него были полные щёки, нос, напоминающий в профиль акулий плавник, очень маленький ротик и огромные угольно-чёрные ресницы на выпуклых веках. И ресницы, и веки Мурада хорошо запомнились мне, так как были несколько необычными — совершенно одинаковыми сверху и снизу, глаз лежал в этих веках, обрамлённых одинаковой длины ресницами, словно диетическое яйцо в специальном стаканчике, положенном набок. Читать дальше »

НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

Во-вторых, Елена, будучи наделённой почти совершенной физической чувственностью, была при этом лишена чувствительности к очень многим, внешне, казалось бы, незначительным, но очень важным для меня вещам.

Я уже упоминал о том, что она напрочь лишена была чувства юмора, но вместе с тем очень любила шутку, смех, весёлые остроумные компании и с большим увлечением пересказывала смешные, по её мнению, истории из её собственной жизни, относясь к той категории полуинтеллигентных людей, настольной книгой которых является Ильф и Петров. У неё была замечательная память, она на лету схватывала все чужие остроты и затем вставляла их в свою речь, дополнительно приукрашая их (как она думала) актёрской игрой, приёмы которой она также перенимала очень быстро и усваивала накрепко.

Елена не шутила, она — подавала реплики. Читать дальше »

НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

Со временем первый приступ влюблённости в Елену сошёл почти на нет, однако ближе, дороже и, главное, надёжнее её у меня никого не оставалось.

Поменяв несколько комнат, мы, в конце концов, остановились у Кати. Елена была лучшая из её подружек, и ради неё Катя готова была терпеть любые неудобства, в том числе и моё присутствие. Спустя некоторое время она привыкла ко мне, как к родственнику, приехавшему всерьёз и надолго; мы часто смеялись втроём какой-нибудь чепухе, по очереди готовили и мыли посуду, я помогал Кате делать контрольные по английскому языку и даже один раз (в один из периодов воздержания от алкоголя) написал за неё реферат по творчеству Тютчева, на титульном листе которого профессор Князев — бородатый крепкий старик, с недоверием относившийся к женским литературным способностям — написал наискосок: “Не совсем по теме, но местами очень точно и не по-женски глубоко. Приятно удивлён!”. Но бывали дни, когда Катя, неожиданно обидевшись на что-нибудь совершенно незначительное, замыкалась и не разговаривала с нами, подолгу просиживая в кровати, прикрыв ноги одеялом, и записывая что-то в лежавшую на коленях тетрадку. Как ни странно, эти дни, в которые Катя была расположена ко мне, и те, в которые, наоборот, подчёркивала свою враждебность, часами молчала, или хуже того — швыряла на пол вещи и рыдала, эти дни, их последовательность, никак не зависели от того, пил я или нет. Что касается того сентябрьского эпизода (случайно проведённой вместе ночи), то об этом я как бы совсем забыл, и Катя, я думаю, тоже.

Иногда Катя исчезала, ночуя где-то в других местах, не всегда в одних и тех же, и нельзя сказать, что мы очень огорчались её отсутствию. Читать дальше »

НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

Однажды, в ноябре или в декабре, когда я уже стал страдать тяжёлой похмельной бессонницей и бывало не мог без водки заснуть по двое-трое суток, часов так в шесть утра я бродил по коридорам, ожидая пробуждения алкоголиков.

Бродить я начал, наверное, около трёх, но только в шесть мне повезло — на четвёртом этаже я увидел Борщова, стоявшего в пустынном коридоре у стены и сокрушённо рассматривавшего свежие проломы в штукатурке. Большая часть общежитских стен была покрыта дранкой, а поверх неё — нетолстым слоем штукатурки, который довольно несложно было проломить кулаком, чем и пользовались обитатели, выказывая таким образом ту или иную степень отчаяния, которая вдруг раскрывалась им в состоянии алкогольного опьянения.

Борщов был взъерошен, широкое лицо его сильно опухло, небольшие голубые глазки мутно глядели на дыры и вмятины в штукатурке.

— Привет, — пробурчал он, посмотрев на мои босые ноги, обутые в женские тапочки на каблуке. — Выпить хочешь?

— Хочу, — ответил я, выдержав некоторую паузу. Борщов почти никогда не поил других за свой счёт, а денег у меня не было.

— Сейчас выпьем, — сказал он, сразу оживившись. — Причешись немножко и жди меня здесь. Как всё запущено! — загадочно воскликнул он, исчезая с невероятной для похмельного человека скоростью и энергией. Читать дальше »

НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

Потом всё стало запутываться.

Я застрял в общаге — точно так же, как застревали до меня сотни людей, в институт же почти не ходил, и академические задолженности продолжали накапливаться, и я уже не знал, для чего я в общежитии живу и почему не брошу всего и не уеду. Вот только куда? Эта простая мысль всегда останавливала меня в самом начале движения вовне, в большую, холодную и грязную, как разъезженные зимние улицы, жизнь.

Наш декан — удивительной доброты, проницательности и вместе с тем простодушия женщина, стриженная под Мирей Матье, с ласковыми чёрными глазами и какой-то робкой сутулостью в плечах, та женщина, которая восхищалась особенным светом в моих глазах, когда я в апреле прилетел из Магадана, и даже немного, как она говорила, завидовала этому свету и с наивностью коренной москвички удивлялась той тонкости и как бы кошачьей душевной обходительности, появившимся в моих манерах в каких-то совершенно диких краях (и так далеко от Москвы!), эта замечательная женщина, отчитывая меня теперь, говорила:

— Посмотри на себя! Посмотри, на кого ты стал похож. У тебя весь румянец осыпался со щёк, как штукатурка. Выбирайся из этой клоаки! Нечего тебе там делать. Ты понимаешь, что это клоака?

— Нина Петровна, — говорил я ей, не желая оправдываться и думая о том времени, когда я изменюсь к лучшему и нужда в оправданиях отпадет сама собой. — Но мне ведь нужно догнать свой курс.

— Ничего ты не догонишь! — злилась она. — Смерть ты свою догонишь! Уезжай, видеть тебя не хочу. Скажу Борщову, чтобы не пускал тебя в общежитие. И что это у тебя за роман? Что это за циркачка? Что это за “Ширяевиада”, о которой говорит пол-института?

“Докатилось”, — думал я.

“Ширяевиадой” назвал, отъезжая в Ленинград, мой роман с Еленой Рома Асланов, имея, наверное, в виду “Илиаду” (Елена), скрещенную с “Сибириадой” (мои странствия). Читать дальше »

НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

Елена изменила меня. Пережив опыт такой глубокой (и не похожей на всё, изведанное до этого) любви, я повзрослел.

Вместе с тем, посмотрев на себя как бы с новой высоты, я вдруг почувствовал себя бесконечно одиноким; то ощущение отдельности от всех, которое всегда преследовало меня, необыкновенно теперь усилилось.

Живя долгое время в общежитии, я с неизбежностью стал как бы врастать в то сплетение человеческих отношений, которое там существовало. Я всегда не любил психопатов и ломак, которые, по моему мнению, литературную общагу населяли, теперь же (особенно после того, как Рома и Деникин, и весь мой курс, разъехались после сессии по домам) понемногу стал сближаться с некоторыми из её обитателей и даже почувствовал к ним какую-то тягу. В основном, конечно, все мои новые друзья были людьми, мягко говоря, пьющими, с ними было легче найти точку соприкосновения. Этой точкой являлась, конечно же, бутылка, я не обольщался на этот счёт. Однако со временем я увидел (и в этом таилась серьёзная опасность), что среди новых пьющих приятелей определённую часть составляли не просто алкоголики по призванию, а вдобавок ещё и довольно интересные и одарённые умницы. Читать дальше »

НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

Елену, оказывается, уже все знали в общежитии, только я её не знал.

Вокруг неё увивалось множество особей мужского пола — от восемнадцатилетних поэтиков, тоненьких и больных своей воображаемой гениальностью, до циничных переводчиков с орлиных языков Северного Кавказа, мужчин, как правило, постарше, покрепче и поволосатей. Большинство из них (за исключением некоторых особенно самоуверенных типов) как бы несколько притаилось вскоре после того, как рядом с Еленой появился я, однако они скользили где-то неподалёку, часто раздражая меня своим несвоевременным внезапным появлением, но никогда не вызывая во мне ни малейшей ревности.

Очевидно, я долгое время очень нуждался в том, чтобы кому-нибудь доверять без остатка, и теперь, подобно шекспировскому Отелло, доверял Елене безгранично, всем, что называется, сердцем, не задумываясь об истоках этого доверия и не ища никаких для него оснований.

— Ты знаешь, — сказал я тем не менее однажды утром Елене, словно бы вдруг осенённый каким-то новым пониманием.

Мы лежали в постели в комнате, ключи от которой дал Елене комендант Борщов, один из тех, кто продолжал надеяться когда-нибудь добиться её благосклонности. Читать дальше »