Обложка и эпиграф — здесь. Глава первая — здесь. Предыдущая глава — здесь.

Вот краткое родословие Оргианер Фаины Прокоповны, жены Ильи Слепнева. Ее отец был сыном Георга Спрогиса, чекиста, успешно прошедшего все перетряски и чистки истории. Мать, Марата Абрамовна, родилась от репрессированного при Сталине старого большевика Оргианера и Хаи Райзахер, родной сестры упомянутой выше Ревекки Израйлевны. Подробности будут поняты из текста.

Ай, это как раз в революцию пятого года у папы был второй удар. Какой ужас! Папа без котелка бежит с горы вниз вместе с толпой народа. Мама всегда говорила: Израэль, надень котелок. Он с ним не расставался. А тут – галстук сбился на сторону, сюртук весь испачкан. Упал прямо в грязь, когда их разгоняли. А к завтрашнему надо фабриканту Мальцеву автомобиль починить. Папа дал честное слово, но лежит неподвижно. Вот мы все, дети и мама, пошли в мастерскую и всю ночь чинили. А самому старшему из нас было девять лет. С детства внушали ответственность.

Израиль Райзахер был главой Русского судостроительного общества в Николаеве. Таково семейное предание. Шел банкет по случаю спуска на воду линкора «Императрица Мария», который он строил, и тут кстати как раз сообщили, что корабль подорвался. Как так такая… Дедушку положили на банкетный стол среди вин и закусок, и он пролежал неподвижно три дня, силясь что-то сказать. Этого последнего, третьего, инсульта он не пережил.

Род сей идет от того самого Зейлика Райзахера, который держал шинок у поворота с большой дороги на потемкинскую деревеньку Чичиковку. До сих пор, говорят, в Херсоне есть Зейликова улица. У него было пятнадцать человек детей…

Заткнись, – сказала Фаина, когда Илья попытался ее убедить, что накладная лиса никак не вяжется с плащом и розовой стеганой сумочкой полуспортивного типа. Бог бы с ней, с этой сумкой, но Илья сейчас вдруг различил в таком сочетании вывих Файкиной матери. Та тоже любит подвязать меховой воротник на зимнем пальто легким газовым шарфиком. Слишком рано (казалось Илье) жена его приходит к своему наследственному безумию. Раньше она одевалась сносно, так что не стоит уж очень винить в этой розовой сумочке, купленной по дешевке, и лисе, побитой молью за тридцать лет лежания в бабушкином сундуке, – стоит винить в этой дикости только Илью с его нищенским жалованием.

Нет, ты Фаинке денег не давай, дай мне – на жизнь. Продукты купить и платить за квартиру. Квартира – не так сейчас дешево. А Фаинка потратит опять неизвестно на что… Это точно. Даешь ей деньги на босоножки, она ходит босая, но босоножек не покупает. Покупает вещи, которые уж точно не будет носить. Кофточки в комиссионке, которые вышли из моды. У нее их целый сундук. А носит чужие обноски с подруг. Это принципиально. И зубы не лечит – что ужасней всего…

После возвращения из Крыма Илье все чаще стало казаться, что жена его выбрала лишь потому, что предчувствовала: своей ленью в житейских делах, своей безалаберностью он поможет ей быстро, как можно быстрее, достигнуть желанного уровня слабоумия, присущего всему ее роду. Все Оргианеры и все Райзахеры, потолкавшись среди людей, рано или поздно становились недотепами. Рано или поздно их подхватывает подспудное течение судьбы и тащит к намеченной цели.

МАРАТА АБРАМОВНА ОРГИАНЕР

Она совершенно нормальный человек, когда есть деньги. Но как только кончаются деньги, она становится невменяема – визглява, слезлива. Она даже ходит и моет посуду так, что сразу становится ясно: она невыносимо страдает. Но стоит только дать ей толику денег, как она мгновенно преображается – делается ласковой, доброй, не в меру услужливой. Бегом бежит в магазин – хе-хе-хе… И старается сразу потратить все деньги на ненужные вещи. Уникальная женщина – из ста одинаковых банок в универсаме не глядя выбирает испорченную. Она виртуозно чувствует гниль и плесень: и несет ее в дом. Любой новый предмет – это счастье. Особенно же – найденный на помойке. Одно из первых слов в лексиконе илюшиного сына Саньки – было слово «подобрать». Каждый день вместе с бабушкой они посещали («лазали») помойки округи, подбирали и тащили домой все подряд. Всякий сор, и все складируется на балконе или к чему-то приспосабливается, чинится. Как раз на использование утиля идет большая часть денег – это лучший способ избавиться от них. Перешиваются чьи-то обноски, починяются старые примусы, будильники, «трансляции»… Покупаются новые детали для подобранных где-то вещей. Все это никуда не годится, постоянно требует денег для новых починок и подгонок. Средств на это уходит значительно больше, чем на новые вещи. И вот опять денег нет. Марата снова рыдает.

Таков механизм, идеально приспособленный для порождения экзистенциальной тоски рокового безденежья. Из еврейского нутра Мараты Абрамовны как будто вынуто наиболее важное звено. Есть девиз: копи деньги – суетись, работай, вкалывай, чтобы получить прибыль. Но суровый завет революционных родителей не позволяет деньги иметь, а тем более – тратить их с пользой. Что же, приходится тратить без пользы, а копить одни огорчения. Такова их политэкономия.

АБРАМ ОРГИАНЕР

О, товарищ Абрам мог бы написать из своей жизни целую изумительную поэму борьбы и риска. Он знает одну только радость, – радость кипучей напряженной борьбы. Он признает только одного врага – спокойствие, размеренность, быт. Бледный, точно изнуренный лихорадкой, он воистину ищет бури и подозрительно смотрит на нас, что мы поддадимся постепеновщине и благоразумию. Он никак не может идти в ногу с чересчур для него замедленным темпом революции. Ну почему они терпят? спрашивает он. – Чего они ждут? Проклятье!!! И не пытайтесь Абраму объяснить объективный ход вещей, закономерность движения. Напрасный труд! Он ненавидит историю. И трагедия его в том, что разумом он сознает, что без миллионов победы нет. А вот не терпится… Помню беседу с ним. Он пришел мрачнее тучи. Он явно волновался. Было впечатление, что с ним приключилось что-то недоброе… И наконец он сказал:

– Вот что. Я за последнее время много занимался вопросами статистики. И я пришел к тому заключению, что пролетариат почти нигде не составляет сплошного большинства. Пролетариату придется тащить за собой груз мелкой буржуазии и ремесленников. Но ведь это означает страшное замедление темпа социальной революции!!! Это означает, что на второй день мы должны будем заниматься мучительно-длительной переваркой мелкобуржуазной публики…

И ТОВАРИЩ АБРАМ – ТОЧНО В ВОДУ ГЛЯДЕЛ

Во время гражданской войны он был подпольщик в Херсоне, после комиссарил на борьбе с бандитизмом – в Тамбовской губернии и в Туркестане. Эта работа протекала страшно тяжело и неблагодарно. Конечно, за последующие десятилетия наука совершила гигантское восхождение вперед. Но и у нас возникала потребность использовать самые передовые достижения. Самолеты для подавления бандитствующих масс – первые ласточки штурмовой авиации. Или вот мы применяли антропометрический метод борьбы с басмачами – поскольку длинноголовые туркмены особенно охотно шли к Джунаид-хану, приходилось ликвидировать их поголовно.

Все это время Хая Израйлевна была рядом с мужем, и они в огне бандитизма родили двух детей. Старшего сына Дантона… Да не Антон, а Дантон – такой крупный деятель при Французской революции… И дочку Марату. Еще в двадцать первом году родительский долг Оргианеров оказался в опасности, ибо при бегстве от банды пришлось бросить грудного Дантона в одном селе под Моршанском – так что, вернувшись, они искренно прослезились его непомерной живучести. А поздней, в Туркестане, когда Марашка-замарашка вот-вот должна была появиться на свет, заставу, где был комиссаром товарищ Абрам, вырезали басмачи – начисто, без всякой антропометрии, отделили головы от туловищ семидесяти пяти красноармейцам. Хорошо еще, что в ту ночь Абрам повез свою Хаю рожать, прихватив с собой и Дантона.

Резня на заставе была последней каплей крови в бушующем море терпения. Детей, Дантона с Маратой, решено было везти к Ревекке Израйлевне, которая в это время училась в Одессе на Высших женских медицинских курсах. Она их и воспитывала вместе со своим сыном Жданеком многие годы, пока Абрам с Хаей мотались за бандами и создавали совхозы.

КОГДА ДЕТИ ПОДРОСЛИ, РЕВЕККА ПЕРЕБРАЛАСЬ В СТОЛИЦУ

А меня как раз вызывает Каганович и говорит: Ревекка Израйлевна – надо! Мобилизовали на общественное питание. Тогда вредители были. Не вредители, в общем, а не знали, как дело делать, – котлов не мыли, какой тряпкой пол мыли, той и со столов вытирали, холодильников не было… Да. Я им и говорю: хорошо, но как быть с жилищным вопросом? У меня дети. Он говорит: подождите. Позвонил на «Шарикоподшипник»… там волокита. Но мне жена Куйбышева, Софья Львовна, всегда говорила: если какие-то трудности, Ревекка, звоните. Я ей позвонила… Ай, ну какая нахалка была! Ко всем без очереди. Молодая, красивая, чернобровая – всюду врывалась и кричала: нет, так не пойдет, не пойдет у нас так. Печи оборудованы неправильно – облицованы стеклянной плиткой. Дом дал усадку, плитка облетает, а это стекло… Попадет в пищу – вредительство. Орджоникидзе выслушает, пожует и прикажет переделать.

Но потом меня вскоре перевели в комиссариат. Так там моим начальником в общественном питании был человек, который ничего не знал. Его выдвинули по партийной линии, но он был гинеколог и, кроме одной дырки, ни о чем не имел понятия. Я уехала в тридцать седьмом году в Шахты, на вредительство, вернулась – уже ни того, ни того – никого, все новые… Много народу уничтожили. Из старых осталась только я и еще один, тоже в командировке был. Так вот я вернулась, а этот гинеколог просит составить доклад. Я составила, а он спрашивает: это так? это правильно? вы уверены? А я себе думаю: зачем мне это нужно? Им не понравится – спросят: кто составлял доклад? Он скажет: Ревекка Израйлевна… Нет, с ним можно далеко уехать. Человек лезет вверх, а сам, кроме одного места, кроме нижнего этажа… в общественном питании ничего не понимает.

В это бурное время посадили, конечно, и Абрама Оргианера. А еще через несколько лет комсомолец Дантон Оргианер публично откажется от своих родителей в пользу дальнейшей карьеры.

НАДПИСЬ НА «КНИГЕ ДЛЯ РОДИТЕЛЕЙ» ПЕДАГОГА МАКАРЕНКО

«Нашей любимейшей племяннице и доченьке Марате. На добрую и вечную память в день совершеннолетия. Просим – храни и в самые тяжкие минуты твоей жизни всегда вспоминай и читай эту книгу. А также читай «Отец Горио» Бальзака, «Отцы и дети» Тургенева, «Мать» Горького и, не помню названия рассказа Шолома Алейхема, где он повествует о матери, сыне и снохе. У матери был единственный сын. Мать сына с трудом воспитала, выкормила и вывела в люди. Сын стал знаменитостью. Он женился, и жена возненавидела свою свекровь, а сын, наоборот, безумно возлюбил свою жену. Жена заставила сына постепенно, шаг за шагом, все больше и больше отдалиться от матери. И он покинул совершенно свою немощную мать. Он забыл даже о том, была ли когда-либо у него мать.

Но вот коварная жена потребовала от своего мужа, чтобы он убил свою родную мать и чтобы он своей жене доставил горячее сердце своей матери. По дороге, когда сын бежал с горячим сердцем своей, убитой им, матери, он споткнулся и упал. Но и здесь мать пожалела сына, и сердце матери воскликнуло: о Боже мой, милый родной мой сыночек, ты, наверно, ушибся. Мир зол, зайн фар дайн гарц, сыночек мой родной и любимый. Прими, доченька и племянница, наш скромный подарок в знак величайшей любви и преданности. Будь счастлива со своей будущей семьей».

СТАРАЯ ВЕДЬМА

Впервые Илюша почуял неладное, еще когда была жива бабушка Ривка. Накрывали на стол к какому-то празднику. Санька крутился тут же… На вот, пойди отнеси поставь на стол аккуратно. Хороший мальчик – помогает. Санька носит посуду гордо и радостно – все отлично. Вдруг бабка Ривка сказала; ай, смотри – разбей только мне… Сказала с такой убеждающей интонацией, что Илья сразу понял: сейчас… Послышался звон разбитой стекляшки, и уже готовый плач Саньки. Злорадный крик Ревекки Израйлевны: ну вот, я же говорила! Любимая селедочница! Она у меня сорок лет. С самой войны. И никто не разбил. А ты разбил. Не лезь, куда не просят, дрянь…

Точно таким же безбожно заботливым образом бабушка Ривка допекала, говорят, и своего собственного сына Жданека. Он был парень болезненный. Марата Абрамовна помнит у него какой-то странный недуг в ранней юности – просто все с ног посбивались, лечили диетой… Ай, как мы его кормили в период полового созревания. Обжаренная печенка, свежая кровь с бойни… всего не упомнишь. В общем – на убой.

Он был убит в один из последних дней войны, в Маньчжурии. Бросился грудью на японский пулемет… А ведь уже поздравил мать с окончанием войны. Такой рыцарь был. Дальнейшая жизнь Ревекки Израйлевны была посвящена поклонению памяти сына: перенос его праха на площадь приграничного городка, сооружение памятника, поездки с выступлениями, организация культа в местной школе.

ТЕОРИЯ ЖЕРТВЫ

Смысл этой трагедии станет ясней, если учесть, что Жданек все никак не хотел зачинаться, несмотря на обильную массу нежных усилий мужа Ревекки, Адама Шпицера. Шпицеры были людьми состоятельными, но мать Адама что-то слишком много проиграла в рулетку. Перед мировой войной она умерла, а Адам закончил Сорбонну. Он был марксистом, но не понимал революцию… Не принимал?.. Ай, да нет же – мой муж ее ждал и готовил, но в Одессе бывали мертвые генералы на улицах, в чека ежедневно кого-то расстреливали, кругом стоял голод, хоть и были продукты… Он не мог понять всего этого. Не мог понять так, как мы это понимали… Ай, ну что значит «почему?» – потому что сознание у него было буржуазное. Он здесь был не жилец.

Романтические бредни буржуазного сознания толкнули Адама Шпицера под крестьянский топор, как только у его жены прекратились месячные. Он уехал с продотрядом в Белоруссию и не вернулся. И кстати, как раз в это время в Берлине родной брат Адама, Рудольф, писал свою знаменитую книгу «Теория жертвы». В ней он сетует, что «прошли героические времена Морфи», и связывает шахматный стиль последнего со стилем рассказов Эдгара По. Так расщепилась в братьях материнская страсть к игре.

Узнав о гибели мужа, беременная Рива бросилась к родственникам в голодный Херсон. И тут ее саму чуть не съели, заманив ломтем колбасы на подпольную бойню… Ай, ну мало ли как?.. Не продавать же человека на рынке кусками. Кто это купит? Котлеты делали, колбасу. Боже, что я пережила! У меня чуть выкидыш не был.

АБРАМ ОРГИАНЕР (ПРОДОЛЖЕНИЕ)

Но все равно Жданек родился в асфиксии, и на этом бы дело закончилось, если бы не Абрам Оргианер. Точно шайтан из машины, явился он из Туркестана вместе со всем своим семейством на голову в муках рожающей Ривки. Загорелый и страшный, заорал он на виды видавших врачей: я вас, как птах, постреляю, если вы мене его не оживите! И размахивал парабеллумом. Оживили-таки, за милую душу.

Студентка Ревекка Райзахер оставалась фактической матерью-одиночкой трех детей, пока настоящие мать и отец занимались государственным устроительством. Уже отчасти известно, что вышло из Дантона Абрамовича, а вот Марата Абрамовна навсегда сохранила в душе преданность своим родителям. И особенно отцу, которого страстно любила, хотя очень мало его знала. Тете Ревекке как-то удалось внушить ей, что нет на свете лучше, честней, красивей, умней и т.д. человека. Он был такой – такое лицо, такой чистый, такой светлый, что только вот смотреть и любоваться. Файкины подруги цветаевского темперамента, увидав его фотографию, аж визжат: какое лицо… белый офицер!!!

Ничего подобного, деточки, – красный подпольщик в Херсоне. Я его еще с тех пор знаю, как его расстреливали в ноябре девятнадцатого года в Николаеве. Тогда кровожадный начальник контрразведки Шерман вместе со своим ближайшим помощником Липоманом вошли к пьяному, по случаю отъезда на петлюровский фронт, генералу Слащеву с заранее заготовленным списком на шестьдесят одного человека. И, долго не думая, генерал подмахнул резолюцию: «Расстрелять за то, что пошли против единой неделимой». В тот день Абрам чудом ушел из-под расстрела. Однако же снова попался, и военно-полевой суд приговорил его к смерти. Под давлением общественности казнь была заменена двадцатью годами каторги. А через полтора месяца белые в панике бежали на кораблях.

Через многие годы я снова встретился с ним как с соседом по тюремной камере. Боль от сознания, что еще один большевик незаслуженно терпит страдания, переплеталась невольно с интересом ко всему тому, что товарищ Абрам мог рассказать. И когда он неизменно выражал непоколебимую уверенность в неизбежном торжестве социалистической справедливости, он меньше всего думал о спасении своей жизни, он мысленно уносился вдаль, разглядывая проясняющиеся уже контуры строительства социалистического общества.

АЛЕНЬКИЙ ЦВЕТОЧЕК

Не морочай мне голову – как будто сам не знаешь. Это сказка о доброте. Там купец попадает в лес и срывает аленький цветочек для своей младшей дочери. И как только он его сорвал, появляется чудище, которое говорит, что теперь он умрет лютой смертью. А потом еще говорит, что после себя купец может послать свою дочь. Купец соглашается, и вот уже он вместе со своим караваном возвращается домой. Он рассказал об этому своему другу, показал кольцо, которое ему дало чудище, чтобы можно было вернуться назад. И он говорит, что пришел, только чтобы попрощаться с женой и детьми. Значит, собирался вернуться в лес. Но его дочь подслушивает разговор, берет кольцо, надевает на палец и оказывается в лесу. И там чудище о ней заботится, дает ей пищу, одежду, развлечения, но само не показывается. В конце концов она его заочно полюбила, и он ее – тоже. Он ее даже временно отпускает домой повидаться с родными. А сестры подводят ей часы, чтобы она опоздала вернуться, закрывают все ставни, чтобы она не поняла, сколько времени. Но она понимает, спешит к своему чудищу и все равно не успевает – видит его лежащим, умирающим около аленького цветочка. И это чудище такое ужасное, что она сперва пугается его, а потом превозмогает себя – обнимает его и целует. И чудище превращается в прекрасного принца…

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Обратимся к оригиналу, написанному Сергеем Аксаковым (отцом всех славянофилов) для своей «Семейной хроники». Чудище у него живет не совсем в лесу, а в чудесном дворце средь прекрасного сада. В светлом будущем, как его понимали наши отцы и деды. Короче – на выставке достижений народного хозяйства. Ходит наивный купец-посетитель и удивляется – почему «хозяина нет»? Нет, хозяин-то есть, но он невидим и страшен. И подумал в те поры купец про себя: все хорошо, да есть нечего. Надо бы… Протянул дедушка Абрам руку к цветочку и, как говорится – фюить… Он оказался в тысяче верстах от своего дома, своих привычек, своих друзей, от цивилизации. Опять среди бандитизма, но лишенный реальных орудий борьбы.

Впрочем, избежал ведь лютой смерти. Ибо имел добрую дочь, которая, как и он, свято верила, что чудовище с выставки – есть не чудовище вовсе, но прекраснейший заколдованный временно принц, который нас всех и поит, и кормит, и одевает, и развлекает. А мы без него – никуда. Надо только его очень любить и в него очень верить… Рано или поздно оно обернется добрым молодцем и вернет репрессированного отца. Так и вышло – чудище реабилитировало отца и объявило, что скоро все будут жить при ВДНХ. Не прейдет род сей, как все это будет.

ТОВАРИЩИ, ОПОМНИТЕСЬ…

Чудовища очень жалко. Дочь купца его потому и полюбила заочно, что оно такое жалкое. Русские женщины всегда любят только очень жалких. Я Прошку тоже любила потому, что он был очень уж жалкий. Нет, он был, конечно, хе-хе. Поэт и красавец. Но все же такой несчастный – и глухой, и пьяница…

Когда дяде Прокопу было шесть лет, он принес домой с улицы забавную расшифровку аббревиатуры «торгсин». Он сказал отцу с матерью: товарищи, опомнитесь, – Россия гибнет, Сталин измучил народ. Уж кто-кто, а чекист Георг Спрогис хорошо знал, к чему может привести подобный лепет из уст младенца. И он взял хорошую хворостину и с методической деловитостью профессионала, как будто допрашивал взрослого, до такой степени бил Прошку, что от напряженного крика: папочка, больше не надо, я уже не могу, – тот порвал себе барабанные перепонки.

Фаина – символ взаимоотношений ее глухого меднолобого отца и ее матери, всю жизнь пребывающей в ожидании превращения безобразного чудовища в прекрасного принца. Их взаимоотношения отражаются на лице дочери, читаются в ее осанке, походке, словах. Дядя Прокоп в ней чудовищно глух ко всему и по глупости воображает себя пупком мира. А Марата Абрамовна до сих пор никак не может до него докричаться, разбудить в нем прекрасного принца. Вот он снимает свой слуховой аппарат – теперь она может начать взывать к нему… Кто это плачет, Сань? Никто не плачет, это бабушка разговаривает с дедушкой. Интонации все визгливей, поза все патетичней, а дядя Прокоп не слышит, не слушает. Кажется еще минута, и она упадет, забьется с пеной у рта. Речь всего лишь о том, что она сегодня купила в магазине: яйца, сметану, хлеб, манку… Так чего же вы плачете? Я не плачу – какой ты противный, – я рассказываю, что принесла. Она токует, она тоже глуха, как это меднолобое чудовище, которое, кстати, уже успело уснуть, укрывшись газетой. С кем это мама там разговаривает? – спрашивали у маленькой Фанечки в детстве. Не знаю, наверно, со мной, – уроки мне объясняет.

Увлекшись своим токованием, Марата и теперь иногда не замечает, что плачет о купленных яйцах, сметане и хлебе – в пустоту. Дядя Прошка уснул, Илья вышел из комнаты, Санька давно привык не обращать на ее разговоры внимания. Но она навзрыд вещает в пространство, и только кот, пожалуй, еще поводит ухом на особо пронзительных нотах. Кошки, как известно, особо чувствительны именно к интонациям. А интонации – зовы заветных глубин, обращенные к замаскированным смыслам текущих событий. Проснись, спящее чудище, открой свои дикие вежды, я люблю тебя как жениха желанного. Пусть ты пока безобразно, вонюче и пьяно, а все же я вижу за жесткой корой, за всем, так сказать, тарарамом и криком – красоту неземную…

Да, конечно, не всякий увидит в семейном скандале, в безобразии, ярости, склоке, убийствах, разрухе, эпилепсии, лжи и коррупции – небесный идеал. Чтобы увидеть в отвратительной пьяной харе лик небесный, нужны глаза даже не платоновские, которыми видят стольность в столе. Нужна Эдипова слепота. Нужен светлый взгляд деда Абрама, чтобы увидеть в коридоре коммунальной квартиры – коммунизм, отблеск Царства Небесного. И Марата зовет его жалобным криком, пробуждает отца, он пробуждается в ней, чтобы построить из нашей семьи коммунальную свару, чтобы упиться деянием праведных дел – я все делаю, делаю: в магазин сходила, молока и манки купила, сейчас буду кашу варить. Дорога в чудищин сад вымощена добрыми намерениями. Кот уже раньше всех обо всем догадался – ходит, мурлычет, орет… Скоро, скоро начнется вызывание мертвых из ада, скоро призраки предков толпою наполнят весь дом… Пока разговор о продуктах, но интонации, вопли и плач по ушедшим – все говорит о другом… Кот возбужден и отправляется писать в Илюшин сапог. Желтоглазое чудище расставляет декорации. Сейчас начнется козлиная драма.

КОЗЛЕНОК, ВАРИМЫЙ В МОЛОКЕ СВОЕЙ МАТЕРИ

Трагедия в трех действиях

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Явление первое

Сцена представляет собой комнату Ильи, где он сидит и читает «Войну и мир». За сценой слышится голос Мараты Абрамовны, драматизирующей ситуацию.

МАРАТА. Ты чего, кот? Этот тоже орет чего-то… Ты чего, кот? Дала ему сегодня целую камбалушку… недоволен. Сань, брось спички, помой руки. Обязательно берет то, что ему не нужно. Я не разрешаю! Боже мой, покажи руки… Открой. Открой дверь, я все равно сумею ее открыть. Не слушается. Я не могу. Уйди, ты видишь, у меня здесь тарарам какой? Кот, ты что орешь? Иду в туалет…

(Слышен звук льющейся воды и телефонный разговор Фаины.)

ФАИНА. …у меня в гостях были бабушка Ревекка, бабушка Хая и дед Абрам. Я им примеряла фартуки. Сначала примерила Риве – она обиделась, сказала, что фартук не нравится ей. Я оглянулась на дедушку и поняла, что очень на него похожа. Особенно – лбом. Только нос у него капельку уже. Я подвела его к зеркалу, говорю: посмотри, мол. А он в зеркало совершенно не может смотреть. Смотрит, правда, но я прямо чувствую, как ему трудно. Весь лоб у него покрылся испариной… Я держу его, а он вырывается…

МАРАТА. Фаина, куда ты дела словарь?

ФАИНА (в трубку). Подожди, Свет, я сейчас. (К матери) Мама, ты просто привыкла в сральнике жить. Уберешь ей, и начинается.

МАРАТА. Да что ж это такое? Не смей бу-бу-бу… Я убираю. Я просто бу-бу-бу…

ФАИНА. Отстань от меня. Иди Илью спрашивай, где словарь потеряла. Ей убирают, и ей же не нравится. Вместо того чтобы быть благодарной…

МАРАТА. Бессовестные, я все бу-бу-бу, Санька, хе-хе-хе-хе. Бу-бу.

Явление второе

(Входит Марата.)

МАРАТА. Илья, где словарь?

ИЛЬЯ. Да зачем вам словарь?

МАРАТА. Просто я убирала и не нашла.

ИЛЬЯ. Вот он у меня. Мне нужен.

(Марата выходит, оставив дверь открытой.)

МАРАТА (за сценой). Бу-бу-бу… (интонации плача).

ИЛЬЯ. А дверь кто будет закрывать? (встает, закрывает дверь).

Явление третье

(Входит Марата.)

МАРАТА. Что?

ИЛЬЯ. Ничего. Дверь не закрыли.

МАРАТА. А! хе-хе-хе. Она была закрыта…

(Выходит, прикрывая дверь, но оставляет изрядную щель.)

ИЛЬЯ (один). Мать твою…

МАРАТА (за сценой). Бу-бу-бу-бу…

ИЛЬЯ (встает, прихлопывает дверь, произносит патетический монолог). Лев Толстой говорит, что старикам для лучшего пищеварения нужно обидеться. Вот и Марата ходит ищет повода для выделения пищеварительного сока. Слезы переваривают обиду. О, это лакомая приправа для всякой пищи – гнильца. Любовь к ней идет из бездны веков притеснений…

Явление четвертое

(Входит Марата.)

МАРАТА. Скоро обедать.

ИЛЬЯ. Я знаю.

МАРАТА. Я вот тебе книжку принесла. Там на полке лежала.

ИЛЬЯ. Да зачем она мне?

МАРАТА. Не нужна тебе эта книжка? «Славянская… эта…

ИЛЬЯ. Нет.

МАРАТА. Ну я положу там на полках. Просто я убираю. Бу-бу-бу-бу.

(Марата выходит.)

ИЛЬЯ. Дверь!!!

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Сцена представляет современную кухню. Страшный бардак. На электрической плите варится манная каша.

Явление первое

(Марата Абрамовна и ее внук Санька.)

МАРАТА. Это что? Кабачки. Буду жарить кабачки. Ты разве не любишь кабачки жареные? У нас редко кабачки бывают. Где у нас масло? Тише, ты головой стукнешься. Нельзя этого… Оставь, оставь масло! Сейчас разольешь… (Санька роняет бутылку.) Ну вот – я же говорила тебе, гадина. (Хныкает над текущим маслом.)

САНЬКА. Я что – нарочно?

МАРАТА. Вечно он вытаскивает не то, что нужно. Кху-кху-кху. Иди руки мыть, а не убирать, гадина. Вот тебе, вот тебе, вот тебе.

САНЬКА. Ну ты…

Явление второе

(Входит Илья.)

ИЛЬЯ. Что это еще за «ну ты»? А вы – что ему под руку зудитесь. От вашего нытья даже робот уронит. Кого вы из него растите? Оставьте, это самое… свою опеку. Лучше бы бутылку подняли – течет.

МАРАТА. Потому что он ничего не…

Явление третье

(Входит Фаина.)

ФАИНА. Мама, иди в свою комнату, чтобы я тебя не слышала. Что тут случилось?

МАРАТА. Я должна молчать, когда он масло разлил? А вчера он разбил яйца, и я ничего не должна говорить?.. Не наступай в масло, гадина, тебе ничего нельзя давать – вот тебе! – обязательно все испортишь.

ИЛЬЯ. Остановитесь, Марата Абрамовна.

МАРАТА. А я тебя прошу прекратить мне делать замечания.

ФАИНА. Мама, заткнись.

МАРАТА. Гадины, рот затыкают…

(Фаина выталкивает мать, хлопает дверью, но тягучая интонация блаженного плача по рассеянным чадам дома Израйлева проникает в каждую щель: бессовестные, неблагодарные, я все делаю, делаю, бу-бу-бу… В это время Санька потихоньку пытается привести пол в порядок.)

ФАИНА (к Саньке). Гадина ты такая! Ты хоть понимаешь, что теперь эта грязь так навсегда и останется? Потому что некоторые поступки уже невозможно исправить!! В том числе и разлитое масло… Что ты возишь тряпкой? Ты думаешь, что так холодной водой можно что-то сделать? Особое мне удовольствие полы за тобой мыть! Я прошу меня от него избавлять. (К Илье.) А ты чего расставил свои сапоги на дороге, когда есть раздевалка?

ИЛЬЯ. Сейчас уберу. Но ты успокойся. Не ори при Саньке.

ФАИНА. А ты мне чего указываешься. Тоже лезешь со своими педагогиями. Ты бы лучше сам последил за собой. Ты сам вечно его лупишь – так что он тебя боится!!! И орешь на него – нельзя, нельзя!!! Нель-зяаа! Скотина!

ИЛЬЯ. Слушай, заткни это самое ну… я тебя сейчас прибью…

Явление пятое

(Входит Марата.)

МАРАТА. А ну прекратите немедленно. Что это такое, бессовестные? Я не знаю, что это такое, я вам запрещаю…

ФАИНА. Мама, ну чего ты лезешь? Не лезь! Заткнись, помолчи хоть минутку. Ну неужели ты не понимаешь, что лучше тебе помолчать? Ты глухая, ты не хочешь понять, что ты меня мучаешь! Ты нас всех мучаешь! Всех! Му-ча-ешь!!! Поняла?

МАРАТА. Ай, ай, ай… Ай, кашка убежала. (Бежит к плите, скользит на масле, падает.)

РАЗГОВОРЫ В АНТРАКТЕ

Старенькая бабушка, конечно, глупа, но умеет создать атмосферу, умеет держать всех в руках. В ее лице древний род выявил и отшлифовал изощренные приемы подначки и истерики. Она, бедненькая, хвать и за то и за это… Ну, казалось бы, кашка всего лишь подгорела, убежало молоко. Но в кашке ли дело? Это с виду лишь каша, а на деле – ведьмино варево перезрелых эмоций, в котором варятся все члены этой несчастной семьи. Не от молока этот чад, а от трав Палестины, собранных в дни бесприютных скитаний мертвецами Мараты Абрамовны. Великие страшные предки-основатели рода – это они сейчас причитают, вселившись в нее, приносят жертвы ее руками себе и обоняют дым этих жертв. Бог уже усмотрел себе агнца – вот в чем загвоздка. А потомки свихнулись.

В дыму одержимые общим безумьем мечутся все – Илья, и Фаина, и Санька. Воют жертвы общей истерики. Некромантия в полном разгаре. Великолепная симфония одержимых безумными мертвецами душ. Марата больше всех жертвенна, чувствует себя просто праматерью, дирижирует. Подбежит с плачем, скажет словечко, казалось бы, и нельзя глупей, но – зашипело в кастрюльке, запенилось, потекло через край… Нет, эта ее ложная химия имеет систему. Взглянешь со стороны и вот – видишь: нельзя было эту капельку капнуть рассчетливей, как раз в нужный момент. И это как раз то, что нужно отцам, чтобы извлечь квинтэссенцию бурных страстей в своих детях.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Декорации те же, что в предыдущем действии, но все затянуто волокнистым чадом.

Явление первое

(Марата, Фаина, Илья, Санька.)

ФАИНА. Да когда же это кончится, мама?

ИЛЬЯ. Хоть снимите кастрюлю с огня и вытрите…

Явление второе

(Влетает дед Абрам, глаза стеклянные, мечется в экстазе, схватил половую тряпку, которой только что вытирал разлитое масло, возит ею по плите, по кастрюлям, размазывая убежавшую кашку. Чад усиливается.)

ФАИНА (принимая в тумане деда Абрама за мать). Что ты делаешь, мама? Сколько раз тебе говорить: не лезь!

МАРАТА. Я не лезу, бессовестная.

ДЕД АБРАМ (плаксиво). Я все делаю, делаю, а вы всем недовольны.

Явление третье

(Входит отец Ильи. Заспанный, в цветастой женской пижаме.)

ОТЕЦ. (принимая Марату за деда Абрама). Но… эта… Бросьте тряпку. Бедлам! Отойдите от печки. Что вы делаете? Ей Богу, честное слово… Вас же не просят эта… лезть…

Явление четвертое

(Входит бабушка Рива.)

БАБУШКА РИВА. Ну ты, рожа поганая, заткнись, не могу!!! Не могу больше слышать твой голос.

ДЕД АБРАМ. Я не буду больше с вами возиться. Вы неблагодарные.

Явление пятое

(Входит Анна Ивановна, бабка Ильи.)

АННА ИВАНОВНА. Да вас только об этом и просят.

БАБУШКА РИВА. А что ты орешь на старую женщину?

ИЛЬЯ. А кто ее просил?..

АННА ИВАНОВНА. Ишь расходились. Устроили дом сумасшедших. Кончай вакханалию – уж видно, на что вы способны.

БАБУШКА РИВА. Слушай, ты, если не заткнешь свою пасть немедленно…

АННА ИВАНОВНА. Что? (Достает револьвер. Фаина хватает кастрюлю с остатками каши и бросает в Илью. Тот увертывается.)

Явление шестое

(Входит Полина, сестра Ильи. Кастрюля, пролетевшая мимо Ильи, бьет ее по лбу.)

СЕСТРА (вытирая лицо). Так, ну вы доигрались…

ДЕД АБРАМ. Ничего, я сейчас сбегаю в магазин, принесу еще молока.

СЕСТРА (опрокидывая стол со всем содержимым). Не надо. Достаточно. Я вас: ыыыыыыыыы…

(В это время бабушка Рива получает от Анны Ивановны по зубам рукояткой револьвера – раз, другой, третий – вылетает вставная челюсть… Но Рива, не обращая на это внимания, пытается подставить ножку Илье, бегающему, выпучив глаза, за Фаиной и вокруг отца, стоящего с заведенными скорбно глазами и поднятыми кверху руками. Общий гвалт.)

ОТЕЦ (как сомнамбула). Гу-гу-у, герои какие. Расходились.

МАРАТА. Гады!

ДЕД АБРАМ (хлопая в ладоши). Ура! Хе-хе-хе, не догонишь, бандит.

САНЬКА (кричит). Бабушка, бабушка, у тебя тряпка горит!

(Все на миг замирают, глядя на половую тряпку, оставленную на раскаленной плите.)

Явление седьмое.

(Входит сосед, загримированный под Маркса.)

СОСЕД. Что у вас тут случилось?

ВСЕ (перебивая друг друга). Ничего. Ничего. Все в порядке. Идите отсюда. Не мешайте… (Сосед уходит.)

СЕСТРА. Так… (берет дымящую тряпку в руки). Значит, вредительством занимаетесь (задумчиво)… Право-левая оппозиция. Ну держитесь. (Начинает лупить всех подряд вдруг вспыхнувшей тряпкой, размахивая ею налево и направо, как мечом архангела, поставленного сторожить вход в рай. Общий вой и зубовный скрежет усиливается тысячеватными установками.)

ИЛЬЯ (перекрикивая весь шум). Нет, так нельзя – надо сматывать. (Порывисто уходит со сцены. Звук отключается. Потасовка продолжается в гробовой тишине. Через несколько минут за сценой слышатся истошные вопли Ильи, переходящие в звериное рычание. Бой останавливается.)

ГОЛОС ИЛЬИ. Ааае!!! Аай!!! Бля!!! Собаки, сволочи, гниды, вашу мать. Ах гады! Где этот кот? Я убью его…

(На сцену, вращаясь, впадает Илюшин сапог, орошая всех присутствующих обильной кошачьей мочой. Зрители должны на себе ощутить этот пронзительный запах.)

Занавес ДАЛЕЕ: глава четвертая >>