Дорогие читатели! Этот текст — а точнее, осколки текста, составляющие условную блог-книгу «Осколки Волшебного Зеркала», или иначе просто «Город» — создавались на протяжении пяти странных и радостных лет моей жизни. Они записывались в моменты, которые мне казались подходящими для творения этого мира, либо просто наобум, по вдохновению.

Сейчас в моей жизни совсем другие настроения, и мир тоже другой. Поэтому на ум приходят новые тексты — которые, я надеюсь, будут появляться в Блоге. Через некоторое время (наверное, пару месяцев) читателям «Перемен» будет представлен окончательный — как говорится, исправленный и дополненный — вариант сказки, который можно будет скачать одним файлом и, если возникнет желание, прочесть спокойненько от начала до конца. Или в любом другом порядке.

На этом всё. До новых встреч на берегу Безбрежного моря.

Настоящий человек пользуется своим сердцем, словно зеркалом.
(цжуан-цзы)

Я часто думаю: а разве мир вокруг не отражается в нашем сознании точно так же, как наше сознание отражается в мире? И разве здесь не применима метафора двух зеркал, развернутых друг к другу и образующих две бесконечности?
(х. мураками. страна чудес без тормозов…)

Зеркала и деторождение отвратительны, ибо умножают число живущих.
(х.л. борхес)

Вместо веры я довольствуюсь смутным ощущением, что всякое живое существо умирает своей смертью, встречается с собственной, единственной и неповторимой версией бесконечности, которая, разумеется, не может быть ни наградой, ни наказанием — разве только, в том смысле, в каком наградой, или наказанием является зеркало.
(м.фрай. жалобная книга)

— Я не знала человека более жизнелюбивого, чем он. Его интересовало буквально все на свете.
— Согласен, но ведь этим не заполнишь сердце.
(дж. кэрролл. дитя в небе)

Тем временем дорога переросла в вытянутую площадь с возвышением, на котором расставленные в шеренгу деревья стерегли тень, и раздвоилась.
(б. виан. сердцедер)

Your smiling eyes are just a mirror for the sun
(road trippin’ — rhcp)

02:20 новая жизнь…
… мне нравится думать, что время — не просто лента в конвейере судеб. Ведь оно бьётся как сердце. Оно — это что-то, что мы ищем, что тщательно избегает быть пойманным, что не трогает стрелки самых точных приборов, а в его тени беззвучно дробятся камни — оно пульсирует, живёт. да, живёт — может быть, это и есть новая жизнь
(из дневника)

Рассказывают про Город, который был таким большим, что люди казались пылью, которую носил по его мостовым жаркий послеполуденный ветер.

Рассказывают о Городе, где снег выпадает такой холодный, что совсем не тает. Люди собирают его, сушат и ссыпают в мешки, где он может храниться всю зиму. Бедняки варят его вместо риса, когда совсем нечем набить живот. А еще из него удивительно белоснежную делают бумагу, которая всем хороша, кроме одного условия: писать на ней можно только холодные слова. Для дружеской и любовной переписки снежная бумага не подходит.

Рассказывают, что змеи мудры: а ведь у них такой длинный язык.

Рассказывают, что небезопасно держать в доме огонь-траву: рано или поздно она может стать причиной несчастья.

Рассказывают, что воздушных змеев нужно кормить только летучими мышами.

Рассказывают, что проведя ночь под сенью платана, нужно обязательно оставить между корней плату: немного денег, или еду, или книгу, или хотя бы платок. Это называется положенной платой. Рассказывают, что пренебрегающие этим правилом сами превращаются в платаны – на следующую ночь, во время сна.

Рассказывают, что в стенах живут плоские люди, которые ходят боком. Поэтому если вы вбили в стену гвоздь, а потом вытащили – заклейте это место бумагой. Иначе плоские люди будут подглядывать за вами.

П. и О. остановились на краю того, что раньше было просекой темного Дремотного леса. Вокруг них из тумана возвышались остовы мертвых деревьев, посаженных вниз головой и вверх корнями. Перевернутые деревья стояли по колено в воде — то есть, получается, по плечи..

Кое-где между коряг медленно плавали большие белые рыбины, но они благоразумно держались на расстоянии от наших путешественников. И правда, кто поручится за добрые намерения того, кто заходит в Дремотный лес?

— Где же нам искать этот Омут, про который говорил Дед? — устало спросила О.

— Не «омут», а «хомУт», — поправил П. — Неизвестно еще, что хуже.

— Или лучше.

— Ну да. Нам неизвестно даже, лучше или хуже одно другого, или наоборот..

Их размышления прервал громкий всхлип — или это был хлюп? Или всплеск? Сложно сказать. Но при этом из воды появилась длинная, тощая черная рука, сжатая в кулак — настолько тощая, что П. и О. сначала приняли ее за корягу. Рука, немного поколебавшись, раскрыла ладонь, обнажив мутно-зеленый глаз.

Олакрез только успела пискнуть, как вокруг них со всем сторон поднялось еще полдюжины таких же.

— Это что, млин, руки с глазами? — недоуменно пробормотал Принц, впадая в неуместную сонливость.

В ответ на его слова вслед за руками из воды появились их хозяева — высокие, в два человеческих роста водяные: многорукие, шевелящиеся, блестящие от воды. Самый темный из них — он казался даже не живым существом, а просто сгустком темноты, какой лежит на дне всякого глубокого омута, — держал в руках нечто вроде ошейника.

Круг водяных медленно сужался, и у Принца закружилась голова. О. села в воду.

Тут цепь на ошейнике в руках темного водяного слабо звякнула — как будто колокольчик зазвонил где-то по ту сторону сна — и Олакрез пробудилась от забытья.

— Это же и есть «хомут»! — взвизгнула она, и стала брызгать водой во все стороны. Принц почувствовал на своем лице холодную омутную воду и открыл глаза.

В тот миг круг новых знакомых вокруг них сомкнулся. Принц прикусил губу и обнажил Ключ, который коротко сверкнул под низким лесным небом.

Как-то Олакрез сказала, сонная:

— Крылья нужны ангелам, чтобы дышать под водой..

Я спросил: — А чем тогда жабы дышат?

— Жабрами, — ответила она без тени сомнения.

Мы все ищем свои отражения. Дума монаха цветет в огоньке свечи, душа мясника горит на острие разделочного ножа, а путешественник видит свою фигуру бредущей среди других теней в караване миражей, уходящих за горизонт.

В детстве у Принца была кровать, которая жевала тапочки. Стоило только по неосторожности или как-то еще нечаянно их там оставить — и потом даже искать было бесполезно.

Как-то Принц придумал оставить тапочки под кроватью намеренно — и, о чудо! — они не пропали. Так характер и тайна прожорливой кровати были, наконец, разгаданы.

Принц подошел к Олакрез, которая внимательно разглядывала объявление на столбе.

— Что там? — спросил он.

— Представляешь, каждый день на городской площади проходят поединки! Белый кролик бьется с Мартовским зайцев в легком весе..

— Тяжелое, наверное, зрелище..

— Может, наоборот, легковесное!

— А зачем их вообще друг на друга натравливают?

Тут к путешественникам приблизился остроносый старичок в красной вязаной шапке. Он, как это иногда бывает, подслушивал.

— Они вовсе не друзья, милая девочка, — прошелестел он сухими, как прошлогодние листья, губами. — Им только волю дай — и полетели клочья..

— Неужели не дают им воли? — со скрытым негодованием проговорил Принц.

— Нет. — Ответил старичок и пожевал губами. — Держат в тюрьме вот уже тринадцать лунных месяцев. Выпускают только подраться..

— ..И поделом! — добавил он, видя, что Олакрез хочет что-то возразить. — Они в последнее время совсем от рук отбились. Думали, в сказку попали..

Было время, мы бродили по Городу, как в сказке, и пили время, как дорогое вино. А потом – все, разбежались. Она всегда просто говорила: мне пора. И потом сразу неизменно уходила. Как раз когда, по идее, все начинало становиться по-настоящему хорошо. Она не изменяла себе. Потому что, по самому последнему «настоящему», мы знали, как все плохо. Плохо, дальше некуда. Потому что дальше не было ничего.

И вот, нас разделили. Разделители: мысли, города, воспоминания. Даже мечты. Нас расселили по разным мечтам. Расстелили по разным мачтам, как паруса. Разный ветер на разных морях, но одно небо. Кто-то другой мог бы сказать — просто время расставило все на свои места.

Но у нас не было времени. Не было места: мы его не находили себе. У нас был только Город. И все-таки мы были иногда вместе – во сне, снах. Это были светлые сны. Языки нашего пламени вылизали их до белизны. А еще иногда письма. Записки. Мессиджи. Слова, из которых выбросили все лишние звуки. Жесты, которые можно помнить. Короткие предложения всего. Как будто и не предложения вовсе, а категорические отказы. Сентиментальные и циничные одновременно, наверное. Мы были верны себе, и только. И точка. Слова без воды, сухая бумага. Нам обоим нравилось то, что горит. Нравилось гореть..

И мы, не в силах поверить в свое счастье, горели как-то: то ли с Божьей помощью, то ли сами по себе. Плакали горючими слезами, вспыхивали до корней волос, жгли мосты. И все не рассыпались пеплом, все теплились. Танцевали, танцевали на ласковых углях. Прыгали через костры – всегда метя куда-нибудь за пределы. За границу. Хотя, в принципе, мы не признавали границ. Не знали. Вот грани – да, нас завораживали грани. Грани, сворованные у настоящего — осколки волшебного зеркала. Дымчатые грани магического кристалла. Грани стекла, по которому течет дождь. Грань, за которой клубится тьма. Ледяная крошка разбитого сердца. И туманное облачко от горячего дыхания на том же стекле..

Мы и сами – кололи, резали, – как осколки. Били зеркала, увидев свое отражение. Мы отражали – ударом на удар. Нам хотелось – нового, чужого, беспредельного. Без изъяна. Без «я», безукоризненного, нержавеющего – как зеркало. Слов, и взглядов, тел, и любви. Развоплощения отношений. Безотносительных воплощений. Красоты..

Хотелось чего-то, о чем нельзя даже сказать, и поэтому иногда, в белоснежных невесомых снах, мы снова бродили по Городу, как в сказке, и пили дождь, как дорогое вино – ведь времени больше не было. Мы так же ярко горели, и так же не находили себе места. Мы были уже не вместе, но снова – вдвоем. Потому что – казалось всем телом – никого больше просто нет в живых..

Гореть и быть – наверное, это и есть одиночество. Но разве языки пламени не одиноки в большом костре?

В семье бедняков родился мальчик с золотыми волосами. Родители стригли его наголо и держали язык за зубами, но это не помогло. Ребенку не исполнилось и года, когда соседи прознали про его волосы, выкрали его и отрезали ему голову — думали, она золотая внутри.

(Народная Путанская сказка)

В крыше отеля, на которой мы сидели, было несколько чердачных окошек — как будто суфлерские будки.

— А помнишь, — спросила О. — в старые времена в театрах были такие, — я читала в одной книжке. Человек сидел там, с текстом пьесы в руках, и если нужно подсказывал актерам. Достаточно только было подать ему знак.

Я всмотрелся в глубину ближайшей суфлерской будки, и мне показалось, что в чернильной темноте провала мелькнули чьи-то глаза.

О. кивнула: — Наверное, сидит там сейчас, ждёт своего условного знака, и лопает суфле, — ведь это то, что делают суфлеры, когда нет условного знака.

Наполнил чашку ветром до краев, и зазвучала музыка. С невидимых цветов в небо вспорхнула целая радуга бабочек.

Молодые одуванчики долго спорили о Солнце. Хотели заставить его светить и днем, и ночью.
— А ведь Солнце — горячее, как огонь, — говорит старый, седой одуванчик.

Город — пространство счастливого сна. Но даже самый счастливый сон легко проваливается в кошмар.
Если чувствуешь, что провалился в кошмар — попробуй открыть глаза.
А если видишь счастливый сон — попробуй никогда не просыпаться.

Чудовища — чудо-вещи, увиденные не с той стороны.